Черные приливы Сисайда

Он вздрогнул, его веки дрогнули, и он открыл глаза. На секунду в них мелькнула дезориентация, а потом его взгляд нашел меня, и все в нем смягчилось.

– Ты дома, – прошептал он хриплым от сна голосом. И это прозвучало не как констатация факта, а как самое большое облегчение в мире.

– Да, – улыбнулась я, проводя пальцами по его волосам. – Дома.

Он не сказал больше ничего. Просто приподнял край пледа, приоткрыв пространство рядом с собой. Приглашение. Приказ. Мольбу.

Я легла рядом с ним, втиснувшись в узкое пространство между его телом и спинкой дивана. Он тут же обвил меня руками, прижал к своей груди, уткнулся лицом в мои волосы и глубоко вздохнул, словно проверяя, что я настоящая.

И вот мы лежали. Двое уставших воинов в тихой гавани после долгой битвы. Его дыхание выровнялось, сердцебиение под моей щекой стало медленным и ровным. Завтра нас ждали новые сражения – с папарацци, ворами и системой. Но прямо сейчас, в этой тесноте, под общим пледом, все было просто. И совершенно.

Глава 11

ДОРИАН

Тишина. Она обволакивает, как теплый плед. Мы лежали на ее диване, сплетенные втроем – она, я и эта тишина. Я уже почти снова проваливался в сон, чувствуя, как ее дыхание раскачивает мою грудь, как маятник, когда она вдруг заговорила. Голос ее был приглушенным, слова уперлись в мою ключицу.

– Останься.

Одно слово. Простое, как гвоздь. Оно повисло в воздухе, и я замер, не в силах пошевелиться. Мой мозг, обычно работающий на пяти скоростях сразу, на секунду полностью отключился. «Что?» – это был не вопрос ей, а внутренний стопор.

Она приподнялась на локте, чтобы посмотреть мне в лицо. Ее волосы создавали завесу вокруг нас, и в ее глазах не было ни капли кокетства – только чистая, обнаженная решимость.

– Я не могу вынести мысли, что ты будешь ночевать в том стерильном номере отеля, когда… когда все это происходит, – она сделала паузу, подбирая слова. – Или что ты поедешь в Нью-Йорк, потому что тут стало слишком сложно. У меня тут два этажа, и второй… он пустует. Там есть кровать. И душ. Ты можешь… переехать. Пока не уедешь в турне. Или…

Мейв не договорила. Или не вернешься в Нью-Йорк. Она не произнесла это вслух, но я услышал.

И тут на меня обрушилось это. Все сразу.

«Переехать.» Не «остаться на ночь». Не «пожить пару дней». Переехать. Привезти свои чемоданы. Развесить одежду в ее шкафу. Поставить свою бритву рядом с ее щетками в стакане в ванной. Это был не следующий шаг. Это был прыжок в бездну с закрытыми глазами.

Пауза затянулась. Я видел, как в ее глазах загорается и тут же гаснет искорка надежды, сменяясь пониманием и легкой уязвленностью. Моя девочка видела мое замешательство. Черт. Черт.

«Скажи что-нибудь, идиот, – закричал во мне внутренний голос. – Скажи да. Скажи «конечно». Скажи что угодно.»

Но я молчал. Потому что внутри все переворачивалось.

Жить здесь. С ней. Просыпаться не от звонка менеджера, а от запаха ее кофе. Возвращаться не в безликую гостиницу, а в этот дом, где на полках пылятся старые книги, а на стенах висят детские рисунки. Это звучало как чужая жизнь. Сладкая, манящая и до жути пугающая.

Все мои предыдущие «отношения» были похожи на концертные турне – яркие, громкие, с расписанным графиком и четкой датой окончания. Никаких чемоданов, оставленных насовсем. Никаких общих шкафов. Правило номер один: имей запасной выход и будь готов им воспользоваться.

А она… она предлагала мне точку опоры на время. Причал. И все во мне, все старые инстинкты, выкованные годами одиночества и предательства, кричали: «Опасно! Беги!»

Но потом я посмотрел на нее. На эту упрямую челку, на ее губы, сжатые в попытке скрыть дрожь, ее пальцы, бессознательно теребящие край моего футболки.

Я боялся не потерять свою свободу. Я боялся потерять это. Ее.

Этот дом, запах, чувство, будто я наконец-то могу выдохнуть. Боялся, что привыкну, впущу это в себя так глубоко, что обратного пути уже не будет. А потом это исчезнет. Как все хорошее в моей жизни.

Но глядя на Мейв сейчас, я понял – обратный путь для меня уже закрыт. Он закрылся в ту секунду, когда я увидел ее на концерте. Я уже не смогу вернуться к той жизни. Потому что она стала точкой отсчета.

Пауза длилась, наверное, всего три секунды, но в моей голове успела пронестись целая жизнь. Я видел, как учительница уже начала отдаляться, готовясь к отказу.

Я поднял руку и коснулся ее щеки, заставляя ее встретиться с моим взглядом.

– Только если ты разрешишь мне купить нормальный кофе, – выдохнул я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно тихо. – Тот, что ты покупаешь, на вкус как жженая бумага.

Она замерла, ее глаза расширились от непонимания, а потом в них медленно, как рассвет, вернулся свет.

– Это твое единственное условие? – прошептала она, и уголки ее губ поползли вверх.

– Нет, – сказал я, уже чувствуя, как камень страха срывается с души, уступая место чему-то новому, теплому и оглушительно громкому. – Второе условие – я буду мыть посуду. Потому что тот бардак, что ты творишь на кухне, пугает меня больше, чем любой папарацци.

Она рассмеялась, коротко и счастливо, и прижалась лбом к моему плечу.

А я смотрел в потолок и думал только одно: «Ты пропал, Блэквуд. Окончательно и бесповоротно. И черт возьми, тебе это нравится.

Я поставил чемодан на пол в углу ее спальни. Не в гостиной, не в прихожей – именно здесь. Чтобы видеть его каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, засыпая. Черный матовый чемодан, пришвартовавшийся в гавани ее мира на тридцать дней. Не больше.

«Ровно месяц. Тридцать дней. Этот чемодан – песочные часы. И песок уже сыпется сквозь пальцы.»

Мои пальцы щелкнули замками. Звук показался мне неестественно громким в тишине этоий комнаты. Я поднял крышку. Внутри лежала аккуратная стопка футболок, джинсы, свитер, костюм. Все самое необходимое. Я стал вынимать вещи, ощущая странную неловкость. Каждыи предмет, которыий я перекладывал в ее шкаф, казался вторженцем.

«Я вешаю эту черную футболку в шкаф, пахнущии ею, и думаю: надену ли я ее еще раз до отъезда? Или она так и будет висеть здесь, как призрак, после того как я уеду? Пустой памятник нашему месяцу. Потом она достанет ее и выбросит? Или, что хуже, оставит?»

Я повесил пару рубашек, отодвинув ее платья в сторону. Контраст был почти комичным. С одной стороны – ее легкие, цветастые платья, напоминающие цветы и солнце. С моей – строгие черные, белые и серые ткани, пахнущие дорогим парфюмом и отелями.

– Что-то не так? – голос очаровательной девушки прозвучал с порога.

Я обернулся. Мейв стояла, прислонившись к косяку, и наблюдала за мнои. В ее глазах я прочел не осуждение, а легкое беспокойство.

– Все в порядке, – буркнул я, возвращаясь к своему занятию. – Просто… размещаю свои скромные пожитки.

Она вошла в комнату и подошла к шкафу. Ее палец потрогал рубашку, которую я только что повесил.

– Какая мягкая ткань, – заметила она. – У тебя вся одежда такая?

– Не вся, – я фыркнул, доставая свои туалетные принадлежности. – Есть и погрубее. Для сцены.

Я пошел в ванную, оставив дверь открытой. Ее ванная. Светло-голубые полотенца, три разных шампуня, резиновая уточка на краю ванной. Я поставил свою дорогую мужскую косметику на одну полочку, стараясь занять как можно меньше места : гель для умывания, лосьон, парфюм. Они выглядели как инопланетные артефакты, занесенные сюда по ошибке.

«Моя бритва рядом с ее стаканом, где лежат щетки. Мой гель для душа теснится с ее клубничным шампунем. Это слияние? Или оккупация? Временная оккупация. Всего на месяц.»

Когда я вернулся в спальню, она все еще стояла у шкафа.

– Ты его специально так поставил? – она кивнула на чемодан, стоящии в углу. Пустой, с открытои крышкой.

Я посмотрел на него. Да, черт возьми, специально, чтобы не забывать и не обманывать себя.

– Так удобнее, – соврал я, пожав плечами. – На случай, если что-то понадобится.

– А что может понадобиться из пустого чемодана? – ее голос был тихим, но упрямым.

Я встретился с неи взглядом. Она понимала. Конечно, понимала. Она всегда видела меня насквозь.

– Напоминание, – тихо сказал я, сдаваясь.

– О том, что ты уедешь?

– О том, что у меня есть только месяц, чтобы… – я запнулся, не зная, как закончить. «Чтобы влюбиться в тебя окончательно? Чтобы привязаться так, что отъезд будет чувствоваться как ампутация?»

– Чтобы помочь мне с этими дурацкими отчетами, – закончила она за меня, и в ее глазах мелькнула тень улыбки. – Я поняла. Дедлайн – отличныи мотиватор.

Она подошла к чемодану и захлопнула крышку. Звук снова прозвучал оглушительно.

– А пока он здесь, – она потянула чемодан и задвинула его под кровать, – пусть не мозолит глаза. Месяц – это много. Целая вечность, если подумать.

Мейв прячет мои песочные часы. Она украла у меня обратный отсчет. И я почувствовал одновременно облегчение и панику. Облегчение, потому что не нужно будет видеть этот черный ящик каждый день, а панику, потому что без него я могу забыться. Могу начать верить, что это навсегда. И тогда, когда время выйдет, будет еще больнее.

Я подошел к ней, взял ее за руки.

– Мейв, – начал я, чувствуя, как ком стоит в горле. – Я не хочу, чтобы ты…

– Ничего не хочешь, – она прервала меня, поднявшись на цыпочки и поцеловав меня в уголок губ. – Просто будь здесь. Сегодня. Сейчас. А завтра разберемся с завтра.

И я понял, что она права. В ее мире был только сегодняшний день. И, возможно, это единственный способ пережить этот месяц – проживать его по одному дню, не думая о том, что в конце меня ждет самолет в Лос-Анджелес и пустота, которая теперь будет пахнуть не отелем, а ей.

Она заснула почти сразу, уткнувшись носом мне в плечо, как будто это была самая естественная вещь на свете. Ее дыхание было ровным и глубоким, а рука лежала у меня на груди, как будто боялась, что я испарюсь. А я лежал и смотрел в потолок, который постепенно проступал из мрака по мере того, как мои глаза привыкали к темноте.

«Двадцать девять. Двадцать девять ночей осталось. Двадцать девять раз, когда я буду засыпать, чувствуя ее тепло. Двадцать девять раз, когда я буду просыпаться от ее дыхания. Я начинаю ненавидеть арифметику. Раньше мое расписание, туры, контракты – все это было моей жизнью. Теперь оно ощущается как тюремный срок. Как отсчет до казни.»

Я повернулся на бок, стараясь не потревожить Мейв. Ее лицо в лунном свете было безмятежным. Я боялся пошевелиться, боялся разбудить ее и прервать этот миг. Потому что каждый такой миг был на счету.

«Что я делаю? Я впускаю ее в себя, себя в нее. А через месяц мне придется вырвать это с корнем. И останется только шрам. У меня. У нее. Я видел, как она смотрела на тот чемодан. Мейв всегда все понимает. И все равно пригласила меня. Зачем? Почему?»

Ночь тянулась бесконечно. Каждый час, отбиваемый тихим тиканьем часов, был как удар молотка по стеклу. Я слышал, как за стеной проехала машина, где-то далеко залаяла собака. Звуки чужого города и жизни, в которую я ворвался на месяц.

Под утро я все-таки провалился в короткий, тревожный сон, в котором бежал по бесконечному коридору, а стены были сложены из страниц бухгалтерских отчетов, и я не мог найти выход.

Проснулся я от того, что место Лорин в постели было пустым. Мгновенная паника впилась мне в горло, прежде чем разум успел догнать – я услышал звуки с кухни.

Я спустился вниз. Она стояла у плиты в моей футболке, которая была на ней чуть большой, и жарила яичницу. Волосы были собраны в небрежный пучок, с которого выбивались рыжие пряди.

– Доброе утро, – она обернулась и улыбнулась, и в этот момент в груди у меня что-то сжалось так больно, что я едва не схватился за сердце. «Двадцать девять.»

– Доброе, – мой голос прозвучал хрипло. Я подошел к кофемашине, которую привез с собой вчера. Мои движения были механическими: помол, тампер, прогрев. Ритуал, который я совершал сотни раз в сотнях гостиничных номеров. Но здесь, на ее кухне, он казался необходимым. Попыткой утвердить свою временную территорию.

– Я уже сварила, – сказала она, указывая взглядом на джезву.

– Я знаю, – я не отрывался от своего занятия. – Но ты же разрешила мне купить нормальный кофе.

Она рассмеялась, и звук этот наполнил кухню, затмив на секунду тиканье часов в моей голове.

– Как спалось? – спросила она, перекладывая яичницу на тарелку.

– Отлично, – солгал я.

«Ужасно. Я чувствовал каждый твой вздох, каждое движение, и все время думал о том, что это кончится.»

– Врешь, – она поставила тарелку передо мной. – Ты ворочался, как на гвоздях. Я проснулась из-за этого. У тебя все в порядке?

– Привыкаю, – я пожал плечами, отпивая свой идеальный эспрессо. Горечь была приятной и знакомой. Якорь в бушующем море ее ванильного аромата и запаха яичницы. – К новому месту.

Мейви села напротив, поджав под себя ноги, и смотрела на меня. Ее взгляд был таким прямым, таким пронзительным.

– Дориан. Мы можем не делать вид, что все как обычно.

Я поставил чашку. «Вот оно. Начинается.»

– О чем ты?

– О том, что ты считаешь дни. Я вижу это по тебе. Ты не здесь. Ты уже в самолете в Лос-Анджелес.

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как защитные барьеры с треском взлетают. Она видела слишком много.

– А что ты хочешь, чтобы я делал? – мой голос прозвучал резче, чем я предполагал. – Чтобы я притворялся, что это навсегда? Чтобы мы играли в счастливую парочку, пока не придет время моего рейса?

– Нет, – она не моргнула. – Я хочу, чтобы ты был здесь. Прямо сейчас. Вот на этой кухне. Со мной. А не в каком-то будущем, которое еще не наступило.

– Легко сказать, – я прошелся пальцами по столу. – У меня вся жизнь расписана по минутам. Я не могу просто выбросить это из головы.

– А кто просит выбрасывать? – она наклонилась вперед. – Просто… отложи это в другой угол головы. Тот, в котором ты хранишь воспоминания о прошлых концертах. Ты же не думаешь о них каждую секунду?

Я смотрел на нее и понимал, что она права. Безумно, иррационально права. Но…

– Это не прошлый концерт, Мейв. Это будущее. Которое наступит через двадцать девять дней.

– Двадцать девять дней – это целая вечность, – она улыбнулась снова, и в ее улыбке была такая безрассудная, такая дурацкая надежда, что мне захотелось трясти ее и целовать одновременно. – За эти дни можно спасти школу. Научить ребенка читать. Влюбиться.

Последнее слово повисло в воздухе между нами, тяжелое и звенящее. Она не отвела взгляд. Она бросила ему вызов.

Я встал, подошел к раковине и поставил свою пустую чашку..

– Я не знаю, как это делать, – тихо сказал я, глядя в окно на ее сад. – Быть… здесь. Не думая о том, что будет потом.

Я услышал, как она подошла ко мне сзади. Ее руки обняли меня за талию, а щека прижалась к спине.

– Тогда, может, просто начнем с сегодняшнего дня? – ее голос был приглушен моей футболкой. – Сейчас мы завтракаем. Потом поедем в школу и будем разбираться с этими отчетами дома. А вечером… вечером посмотрим. Один день. Всего один.

Я закрыл глаза и положил свои руки на ее.

И впервые за всю ночь тиканье часов в моей голове стихло. Ненадолго. Всего на один день, этого было достаточно.

– Ладно, – я повернулся к ней и притянул ее к себе. – Один день. Сегодня. Только сегодня.

И я поцеловал ее, пытаясь вложить в этот поцелуй все, что чувствовал, но не мог выразить словами. Все двадцать восемь дней, которые у нас были, и все те, которых у нас не будет. И на какое-то мгновение мне действительно показалось, что этого достаточно.

Мы разложили бумаги на ее кухонном столе. С одной стороны – стопка финансовых отчетов, распечатки закупок, сметы,

с другой – ее ноутбук, мои заметки на iPad и две чашки кофе.

«Двадцать девять дней. Мы тратим первый из них на это. На охоту за призраком, который воровал копейки, пока я тратил тысячи на ненужные вещи. Ирония судьбы? Нет. Справедливость. Каждый украденный доллар – это краденый момент для кого-то из ее детей. И я, который всегда брал что хотел, теперь яростно хочу вернуть эти моменты.»

– Смотри, – Мейв провела пальцем по столбцу цифр. – Здесь закупка музыкальных инструментов. Сумма – пятнадцать тысяч. А вот накладная – на семь.

Ее голос был сосредоточенным, деловым. Но я видел, как сжаты пальцы рыжеволосой девушки. Для нее это было личным оскорблением. Для меня… для меня это стало способом доказать что-то. Себе. Ей.

– Детали, – сказал я, приближая свой iPad. – Всегда смотри на детали. Вот здесь, видишь? – я указал на код товара. – Этот код соответствует дешевым китайским ксилофонам. А по цене должны быть инструменты среднего класса.

Она посмотрела на меня с удивлением.

– Откуда ты это знаешь?

Я усмехнулся.

– У меня был этап, когда я увлекался коллекционированием странных музыкальных инструментов. Купил несколько таких же. Полное дерьмо. Разваливаются через месяц.

«Я потратил на эту ерунду больше, чем украли из ее школы. И мне было все равно. А теперь я сижу и разбираюсь в каждой позиции, как будто от этого зависит моя жизнь.»

Мы работали часами. Она – как эксперт по системе, объясняющая мне тонкости школьных закупок. Я – как стратег, выискивающий нестыковки, которые она, погруженная в контекст, не замечала.

– Здесь, – я откинулся на спинку стула. – Самый большой разрыв. Канцелярские товары. Закупка на пять тысяч в месяц. Это невозможно.

– Но мы постоянно покупаем бумагу, краски, карандаши… – начала она.

– Нет, – я перебил ее. – Даже если бы вы рисовали целый день, каждый день. Это слишком. Кто-то просто списывает деньги под эту статью.

Мейв замолчала, глядя на цифры. Я видел, как она медленно осознает масштаб. Это не была одна крупная афера. Это были мелкие, но регулярные хищения. Капля за каплей.

– Боже, – прошептала она. – Они делали это годами. Прямо у нас под носом.

Ее голос дрогнул. Не от злости. От разочарования. От предательства.

Я встал и подошел к окну. Вечерело. В ее саду щебетали птицы, готовясь ко сну. Идеально слащавая картинка, за которой скрывалась грязь.

– Знаешь, что самое отвратительное? – сказал я, не оборачиваясь. – В моем мире воруют миллионами. И все делают вид, что так и должно быть. А здесь… здесь воруют у детей. И тоже делают вид, что так должно быть.

Я обернулся к ней.

– Разница в том, что в моем мире я не могу ничего изменить. А здесь могу.

Она смотрела на меня, и в ее глазах было что-то новое. Не благодарность. Не восхищение. Понимание.

– Ты делаешь это не только для меня, – тихо сказала она.

– Нет, – честно ответил я. – Я делаю это для себя. Чтобы доказать… – я запнулся, ища слова. – Чтобы доказать, что я могу быть чем-то большим, чем просто потребитель, что могу что-то исправить. Пусть даже в этом дурацком городе. Пусть даже только на месяц.

«Я делаю это, чтобы оставить после себя что-то большее, чем пустой чемодан под кроватью. Чтобы мой отъезд не был просто бегством. Чтобы он был… завершением миссии. Чтобы у меня была причина уехать, а не просто причина остаться.»

Она встала и подошла ко мне.

– Мы найдем их, – сказала она с той самой сталью в голосе, что сводила меня с ума. – Мы найдем их до того, как ты уедешь.

Я смотрел на наши сплетенные руки. Ее – с меловым налетом на костяшках, с коротко подстриженными ногтями. Мои – с идеальным маникюром, но с новой царапиной от коробки с бумагами.

– Ладно, – я глубоко вздохнул. – Покажи мне еще раз эти отчеты за прошлый год. Я хочу проверить одну теорию.

Мы вернулись к столу. Бумаги снова поглотили нас. Я чувствовал нашу общую цель.

И впервые за долгое время я понял, что мое время тратится не впустую. Каждый час, проведенный за этим столом, имеет большее значение, чем любой концерт, любое выступление, любой гонорар.

Я украдкой посмотрел на нее. Она что-то старательно выписывала в блокнот, прикусив губу. И я подумал, что, возможно, это и есть та самая вечность, которую она обещала. Не в количестве дней, а в их качестве.

Мы работали до тех пор, пока за окном не стемнело окончательно, и улицы Сисайда погрузились в сонную тишину. Мейв, исчерпав запас энергии, уснула прямо за столом, положив голову на сложенные руки. В свете настольной лампы ее ресницы отбрасывали тени на щеки, а в уголке губ застыла капля кофе.

Я сидел напротив, глядя на нее, и не мог заставить себя пошевелиться, чтобы не нарушить эту хрупкую картину. Стол был завален бумагами, айпад мигал от низкого заряда, а в воздухе витал запах старой бумаги, кофе и ее шампуня.

Именно в этой тишине, глядя на спящую женщину в лучах лампы, я и поймал себя на этой мысли, ясной и четкой, как удар струны.

«Мне всегда было плевать на время. Оно текло, а я плыл по течению, из одного дня в другой, из одного города в другой, из одной постели в другую. Время было просто ресурсом, который нужно было потратить, – на создание музыки, на зарабатывание денег, на бегство от самого себя. Но сейчас… сейчас я чувствую каждый его миг. Я чувствую вес этого вечера, плотность тишины в этой комнате, вкус усталости на своем языке и горьковато-сладкое послевкусие присутствия Мейв. Каждый час, проведенный с ней, имеет значение. И я ненавижу этот отсчет. Я ненавижу эти песчинки, утекающие в бездну. Но именно он, этот дурацкий, давящий отсчет, заставляет меня понимать простую и страшную вещь: то, что происходит между нами – не случайность. Это выбор: ее – пригласить меня, зная, что уйду, мой – остаться, зная, что мне будет невыносимо больно уезжать. И этот месяц… Это наш общий, украденный у всех и у всего – у моих контрактов, у ее расписания, у правил этого города, – високосный год. Год, которого никогда не было и не будет в календаре. Год, который длится тридцать дней. И я буду помнить каждый его час до самого конца.»

Я осторожно встал, подошел к Мейв и погасил настольную лампу. Комната погрузилась в полумрак, освещенная только голубым светом луны. Потом я бережно поднял ее на руки. Она что-то пробормотала сквозь сон и инстинктивно обвила мою шею, прижавшись к моей груди.

Я отнес ее наверх, уложил в кровать и накрыл одеялом. Она тут же свернулась калачиком, погружаясь в глубокий сон.

Стоя на коленях возле кровати, я смотрел на нее еще несколько минут, слушая ее ровное дыхание. А затем тихо прошептал в темноту, зная, что она не услышит, но мне нужно было это сказать:

– Спокойной ночи, учительница. До завтра.

И впервые слово «завтра» не резало слух. Оно было просто обещанием еще одного дня из нашего високосного года.

Сообщение от мамы застало меня врасплох. Я стоял в полумраке спальни, смотря на спящую Мейв, и чувствовал, как привычная защитная броня готова была сомкнуться вокруг меня. Очередной допрос. Очередная попытка втиснуть мою жизнь в удобные для нее рамки, но позже я перечитал сообщение. И увидел не осуждение, а знакомую, годами отточенную тревогу.

М: «Дориан, дорогой. Только что разговаривала с Лукрецией, она прислала мне одну любопытную статью: «Дориан Блэквуд больше не холостяк». Это звучит как плохой фильм. Объясни, пожалуйста, что происходит? Ты в порядке? Кто эта девушка? Ты ничего сразу не думай, я интересуюсь и просто волнуюсь. Позвони, не отмалчивайся.»

Она волновалась. Не о репутации, а обо мне. В этом была вся мама.

Я не стал писать. Спустившись на первый этаж и начав наводить порядок на столе от нашей бурной и плодотворной работы, набрал ее номер. Мама ответила почти мгновенно.

– Дориан? С тобой все в порядке? – ее голос был мягким, но напряженным.

– Все в порядке, мам. Лучше некуда.

– Но эта статья… «Дориан Блэквуд больше не холостяк»… Речь шла о незнакомой девушке. Это не похоже на тебя. Или… это и есть новый ты? – в ее голосе прозвучала растерянность. – Кто она, Дориан? Откуда вы знаете друг друга?

И тут во мне что-то дрогнуло. Обычно я отмахивался, говорил общие фразы. Но сейчас, стоя возле стола с бумажками, я не мог и не хотел.

– Ее зовут Мейв, – сказал я, и простое произнесение ее имени вслух для кого-то из моего старого мира показалось невероятно важным жестом. – Мейв Лорин.

Я услышал, как она на другом конце провода затаила дыхание. Я никогда не начинал таких разговоров с имен.

– Мейв, – повторила она, пробуя звучание. – И… кто она, эта Мейв?

– Она учит семилетних детей читать, – начал я, и слова полились сами, тихие и уверенные. – И верит, что может изменить мир к лучшему, исправляя одну ошибку за другой. Она живет в доме своей бабушки и сажает розы в саду. Она… – я замялся, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, – она самая настоящая вещь, которую я когда-либо встречал.

На том конце провода воцарилась тишина. Я слышал лишь ее ровное дыхание.

– Ты говоришь о ней так, как никогда ни о ком не говорил, – наконец прозвучал ее тихий, изумленный голос.