Мамбо втроём

А на завтра был Эйхельман. Петричкин играл черными. Была разыграна защита Немцовича. После размена фигур Петричкин допустил ошибку и не сразу увидел ловушку, в которой оказался черный слон. В принципе позиция была ничейной, но требовала точной игры от черных, хотя и этого не получилось, в результате на сороковом ходу Петричкин признал поражение. Первый приз уплывал от него… Он был убит и растерян. И этот матч не удался, а после встречи с женой все пошло наперекосяк: она заявила, что вновь беременна. Впереди его ждал развод. Дочка оказалась у его родителей. Старики сильно к ней привязались. От Эжен приходили телеграммы, но что он мог ей ответить…

Эжен внезапно приехала в Москву, почувствовав неуверенность Петричкина, и увезла его к себе. Чтобы отвлечь от грустных мыслей, они начали посещать Лувр, изучали коллекции, а затем бродили по набережной Сены. Эти прогулки они совершали уже много раз, но, как в первый раз, он всегда удивлялся возникающему на пути Place du Chatelet, свернув на Pont au Change, он ждал встречи с островом Cute в предвкушении увидеть вскоре Notre-Dame, взглянув на запомнившихся гаргулий и античные статуи. Они много ходили, Эжен показывала ему любимые места. Сеть бульваров, совсем не похожих на московские, зеленые улицы с дорогой в три полосы, Бульмиш и Сен Жермен, Сорбонна, где училась Эжен, театр Одеон и… Люксембургский сад. Как у всех старшекурсников, у Эжен было свободное посещение, и, казалось, ничто не могло мешать их общению и прогулкам. Петричкин успокоился и вновь стал участвовать в опенах, вновь начали появляться деньги. Однако жизнь распорядилась по-своему. Вскоре Петричкин начал замечать грусть на лице Эжен, а спустя некоторое время случайно подошел к домашнему телефону, когда Эжен куда-то вышла. Звонил ее отец. Разговор получился не из приятных, и хотя Петричкин многое не понял, по интонации и из отдельных слов он услышал, что отец недоволен, а в конце разговора на русском была произнесена фраза:

– Вам пора уезжать. Прощайте!

Это вновь выбило его из колеи. Была долгая беседа с Эжен. Она уверяла, что без отцовского содержания они проживут: будут оба работать, снимут дешевую квартиру. Петричкин ощутил, что денежный вопрос вновь с прежней остротой встает перед ним, нужно было хорошо играть, ведь кроме как играть в шахматы он ничего не умел. Эжен же не привыкла в чем-то себе отказывать, а жизнь здесь была очень дорогой, а еще ему нужно было помогать родителям… Однако Эжен уговаривала его, он чувствовал, что она хочет быть с ним, они начали искать подработку… А вскоре случилось непоправимое. Он получил от тетки телеграмму с сообщением, которое сразу и осознать-то не мог, о том, что отец с матерью попали в автомобильную аварию. Отец погиб, а мать находится в больнице в тяжелом состоянии. Малютка у нее, но пока с няней, а жена укатила с новым мужем. Тут уж и размышлять не пришлось, он заказал билет на самолет. Эжен рыдала и говорила, что будет рада малютке. Впереди ее ждали экзамены. Расставание было долгим и тяжелым. Однако и на этом все не кончилось, Эжен продолжала звонить и забрасывала его письмами. Последнее письмо он запомнил очень хорошо, где она спрашивала о его дальнейших планах и сообщала, что отец требует, чтобы обрученные сыграли свадьбу, ведь со дня помолвки прошло столько времени…

Часть вторая

Плывет луна за мной, как карась,

Не плыви, луна, отвяжись!

Разве не знаешь ты, сколько раз

Начинал я новую жизнь?

Глазков Н. И. Биография.

Это было старое общежитие у Заставы Ильича. Двухэтажный кирпичный дом примостился во дворе, среди нескольких девятиэтажек довольно обшарпанного вида. Раньше это было общежитие, принадлежавшее заводу, но в 2003 году завода не стало, теперь здесь за сто пятьдесят рублей в сутки комнаты снимали, в основном, приезжающие на заработки таджики и другие. В помещениях мужских и женских стояло по двадцать-тридцать коек в два яруса. Умывальники и туалеты размещались в коридорах, где по утрам скапливались очереди. Жители окрестных домов возмущались таким соседством, но все оставалось по-прежнему. Время от времени в общежитии проводили санитарную обработку, тогда зловонный дух в нем и в окрестностях стоял по нескольку дней, но это происходило не часто.

В этот вечер новенький, с нечесаной длинной бородой старик в поношенной безрукавке на голом теле, Иваныч, должен был играть с местным авторитетом большим Шухратом в шахматы за разрешение на освободившееся место на нижней койке. Вообще-то, Шухрат любил играть в нарды, но бомж умел в шахматы. Все было культурно, сдвинули несколько коек, расположили шахматную доску на тумбочке. Подтягивались обитатели общаги, в полночь охранники запирали вход. Болельщики распределились по койкам, от усталости некоторые засыпали, но кое-кто бодрствовал в ожидании начала игры. Шухрат задерживался на работе. Иваныч, с большим трудом забравшийся на верхнюю койку, тихо дремал. Претендентов на вновь освободившуюся недавно нижнюю койку было несколько, но Шухрат любил аттракционы, а проигравший должен был еще пройти три раза на карачках вокруг тумбочки и проблеять как баран.

Шухрат пришел к одиннадцати, выпимши, с серым и сердитым лицом. Он как будто забыл о вечерней разборке, а без его ведома в бараке ничего не происходило. Вошел тяжелый и уставший, и сразу же на его тумбочке появился небольшой чайник, из носика которого шел пар, рядом плов из соседней чайханы.

– Ну, что разлеглись, – заорал он, закончив длинной фразой ругательств. – Шкафы с пустою антресолью. А где этот каналья, бомж-шахматист?

Иваныч как бы почувствовал, что речь идет о нем, вдруг проснулся, зашевелился, закряхтел и начал медленно сползать со своего верхнего места. Он с трудом добрался до тумбочки и буквально рухнул на затрещавший табурет, стараясь удержать равновесие. Шухрат был похож на злого шакала.

– Мои фигуры белые, – прикрикнул он. Иваныч безмолвствовал. Не прошло и трех минут после начала игры, как старик поставил Шухрату детский мат.

– Ты урод, шайтан и мошенник, не знаешь правил, а еще играть… – заорал Шухрат, смахнув фигуры на пол.

– Тебе и блеять, – он с силой столкнул бомжа на пол. Иваныч слетел с тумбочки, сильно ударившись руками и головой, застыв на полу.

– Плохо блеешь, громче, – кричал Шухрат. – Ползи к своей новой койке, – и пинком ноги он снова отбросил Иваныча. Тот тяжело осел на левую руку, нога так же плохо двигалась. Он напоминал краба со сломанной клешней. Иваныч лежал на полу и стонал. Внезапно из дверного проема раздался чей-то голос. Кто-то громко стал материться. В дверях появилась группа чеченцев из соседнего зала.

– Это Хазбулат, – крикнул кто-то, и в мгновение ока началась свалка. Многие повскакивали со своих мест, вступая в драку. Такие встряски были не редкостью в бараке. Даже самые уставшие, сонные срывались с коек, еще не поняв в чем дело, и вступали в потасовку, не желая быть избитыми, поднялся шум и гвалт. По залу летали кружки, кеды, табуретки, слышалась дикая брань.

Внезапно раздался звук свистка и выкрик охранника:

– Здоровая холера вам в живот!

И все мгновенно угомонились, затихли, а охранники, вбежав в барак, свистели и кричали:

– Полиция!

На полу между кружек и кед лежал Иваныч не в силах подняться.

– А ты что тут разлегся, – выкрикнул охранник-таджик, приподнимая за шиворот Иваныча. Тот зашевелился и прохрипел:

– Сатанисты…

Охранник разъярился еще больше:

– Ты что, мне угрожать?

К нему подбежали еще два охранника и начали ногами избивать бомжа, у Иваныча пошла кровь носом и ртом. Один из них грязно выругался, и они демонстративно вышли из барака.

Иваныч не помнил, как долго он пробыл в забытье, а когда очнулся, увидел обтянутый белым халатом зад медсестры, делающей кому-то укол. Сам он лежал под капельницей и не мог пошевелиться, не вполне понимая, где находится. Едва смог прохрипеть: «Будьте любезны». Сестра обернулась к нему со словами: «Проснулся, наконец-то», – и позвонила в ординаторскую. Через некоторое время появился старый врач.

– Мы с вами разговаривали вчера, помните ли вы? – спросил он Иваныча, но тот ничего не помнил.

– Мы перевели вас из реанимации, где вам после инсульта проводилась интенсивная терапия. Вы еще легко отделались, сударь мой, теперь вам нужно кушать и спать. Есть ли у вас родственники? За вами должен быть хороший уход, ведь по нынешним положениям мы больше десяти дней вас здесь держать не можем.

У Иваныча пересохло в горле, он был ошеломлен тем, что с ним случилось, ведь болезни всегда обходили его стороной, как заговоренного. Он с трудом стал припоминать телефон дочери.

По утрам Олег Петрович делал обход, разговаривал с больными о самочувствии, но порой и о жизни. Это был врач старой закалки, какие редко теперь встречались.

– Не вы ли известный шахматист? Если это так, то я не раз разбирал ваши этюды, порой вы задаете ребусы, которые приходится долго осмыслять. Вы сложный игрок, но от ваших этюдов невозможно оторваться.

Иваныч удивился и поблагодарил врача. Он обратил внимание, что на шее врача висели амулеты, а Олег Петрович продолжал:

– С некоторых пор я увлекся го, в интернете прочел, что вы и в го хорошо играете.

Иваныч промычал утвердительно.

– Так что же с вами приключилось?

Иваныч тяжело прохрипел:

– Шел в ЦШК, на полдороге почувствовал слабость в ногах, прислонился к стенке и как будто врос в нее, почувствовал – двигаться не могу.

– Странно, – удивился Олег Петрович, – вас, кажется, привезли с множеством гематом и с двумя сломанными ребрами. Вы, что, дрались?

– Не помню, – ответил Иваныч. – Ничего больше не помню.

А врач продолжал:

– Мы с вами, кажется, из одного района, ведь вы проживаете на Коптевской улице?

– Да, – промычал Иваныч.

– Это не ваша ли двенадцатиэтажная башенка у «Магнита»?

– Я там больше не живу, – ответил Иваныч, удивленный такими познаниями доктора.

– Вот переезд и сказался на вашем здоровье.

– Может быть, – как бы нехотя ответил Иваныч.

А назавтра в часы прихода посетителей к нему приехал Лопырев.

– Здорово, дружище, – уже с порога в палату воскликнул он. – Как ты? В шахматы играешь?

– Мне уже лучше, давай попробуем, – заулыбался Иваныч. – Как ты меня нашел?

– Да тебя здесь все знают, ты известный шахматист, ты встаешь?

– Пока еще ноги побаливают, – заключил Иваныч.

– А знаешь, я недавно сочинил один этюдик, хочу, чтоб ты посмотрел, – и Лопырев, достав из внутреннего кармана миниатюрные шахматы, начал раскладывать фигуры. Оба углубились в разбор позиции. Внезапно Лопырев спросил:

– Что с тобой приключилось? Ведь я искал тебя, приезжал к тебе домой, но там мне сказали, что вы там больше не живете, что они недавно купили эту квартиру. Где же ты теперь обитаешь?

– Это длинная история, – нехотя ответил Иваныч.

– Я позвонил по твоему старому, и попал на твою дочку. Она-то мне и сказала, что живет за городом, а ты в больнице. Ты, что, теперь живешь за городом?

– Да нет, не хотел ей мешать, пока жил в общежитии.

– И оттуда загремел сюда, да у тебя, браток, синяк в пол-лица, ты, что, дрался?

– Да, было немножко, – промямлил Иваныч.

– Послушай, зачем ты все это затеял, ведь ты же в этой квартире с шести лет. В этой квартире прошла твоя жизнь, наконец, память о родителях…

Петричкин занервничал:

– Просто я чувствовал, что все идет как-то не так, хотелось все кардинально поменять. Во-первых, родители мне всю жизнь испортили, мешали, ты знаешь. Во-вторых, ты не понимаешь, у тебя нет детей. Она не давала мне спокойно жить, играть. Все время шум, компании, истерики. Наконец, так называемый ее взрослый друг, вероятно, из агентства недвижимости, который научил ее приватизировать квартиру и подыскал ей в Подмосковье недостроенный дом. Говорить что-либо было бесполезно. Она ему поверила. С выпученными глазами она мне доказывала, что дом шикарный, что в доме красота, что я хочу разрушить ее счастье. Вот я и уступил в конце концов, ведь не со мной же ей жить всю жизнь. Они продали квартиру. Она обещала отдать мне часть денег, но… – у Иваныча вновь закололо в правом виске, и он бессильно повалился на подушку. Лопырев позвал врача.

Спустя некоторое время он уже спускался вниз по больничным лестничным пролетам, а в голове звучало:

– Как ты могла! Маленькая глупая дрянь, дрянь, дрянь, так поступить с отцом, который вырастил тебя, ведь ты убила его, лишила почвы под ногами, спокойно побежав дальше.

Ему представилось симпатичное личико со светлой челкой, с непонимающими моргающими глазками. Он вспомнил фразу из «Заратустры» Ницше: «Что такое любовь? Что такое творение? Устремление?» – так вопрошает последний человек и моргает… «Счастье найдено нами», – говорят последние люди и моргают». (Ницше Ф. Сочинения. 1990. Т. 2. С. 1.)

Здоровье Иваныча улучшалось не быстро, но капельницы, уколы делали свое дело. Помаленьку он начал двигаться, сначала на ходунках, которые принес Лопырев. Олег Петрович продлил его пребывание в больнице, назначил ему процедуры в барокамере, для насыщения организма кислородом. Спустя месяц Иваныч оправился и уже в одной из рекреаций давал сеанс одновременной игры нескольким больным, правда, сидя, правая нога пока еще плохо слушалась его.

– Рано, сударь, – уличал его Олег Петрович. Однако, написав какую-то нужную бумажку, он еще продлил лечение Иваныча в больнице.

– Вам нужен хороший уход, – часто повторял врач, а в один из дней с радостью сообщил Иванычу. – Мы наконец дозвонились до вашей дочери, она живет за городом.

Иваныч не выразил по этому поводу никаких эмоций.

Деревня Мурово, что под Дмитровом, была расположена в живописном месте. Дома разместились на склоне довольно высокого холма, и извилистые улицы тянулись снизу вверх, переплетаясь и разветвляясь, никого не могло удивить, что дом № 2 находился по соседству с домом № 25. На противоположной стороне холма среди сосен находилась горнолыжная трасса с подъемником. За постперестроечное время в деревне выросло много кирпичных строений, все больше напоминавших миниатюрные восточные крепости, а на местном строительном рынке, расположенном неподалеку, торговали все больше армяне. Коттеджный поселок Бунгало «Clab-Cotovo» представлял собой несколько отелей, расположенных неподалеку от деревни на вершине холма. Предполагалось, что для туристов это экологически чистое место Клинско-Дмитровской гряды будет настоящим раем. Дома с двухскатными остроконечными крышами и мансардами, с деревянными балкончиками и многочисленными надстройками издали напоминали раздувшихся гномов. К одному из таких «гномов Мармолада», тяжело взбираясь вверх по извилистой улочке, поднимались две уже немолодые женщины – «клининг-менеджеры», а попросту уборщицы.

– Когда уже закончится этот ремонт, – сетовала таджичка Фатима. – Целый год, столько мусора, и конца ему нет.

– В особенности на третьем этаже, – вторила ей Мария Ивановна, жительница деревни. – Ты ничего странного не замечала? С некоторого времени один номер закрыт на третьем этаже, и убрать нельзя, я все жду, что начальство ругать будет, а ключей от номера нет.

– Видела я один раз, как молодая девица выводила оттуда старика, еле шел по лестнице, а выйдя на улицу, упал, так Семеныч-дворник помогал его обратно затаскивать.

– Так значит там кто-то живет, – удивилась Марья Ивановна. – А я как ни подойду, вроде тихо в нем, в номере том. Так что же она его там держит взаперти, что ли?

– Выходит так, – отвечала Фатима.

– Вот дивно, – удивилась Марья Ивановна.

В тот день на третьем этаже дежурила Марья Ивановна. В спецодежде с инвентарем она напоминала инопланетянина. С трудом добравшись до верха, она вновь убедилась, что вычистить этот этаж невозможно, сколько его ни мыли, все впустую: разводы на полу, грязные стены. Неспешно она открыла один из номеров, чтобы набрать воды и еще раз вымыть его, но вдруг застыла в изумлении: из соседнего номера, всегда закрытого, доносилось пение, вернее что-то похожее на мычание.

– А сегодня он не спит, – прошептала она, оставив инвентарь и направляясь к двери странного номера. Она тихо постучала, пение сразу же прекратилось.

– Откройте, пожалуйста, это уборщица, мне нужно у вас убраться, – но ей никто не отвечал.

– Да вы не волнуйтесь, я видела, как вы выходили на улицу, откройте, – схитрила она. Внезапно с той стороны раздался сочный бас:

– Да я и открыть-то вам не могу, у меня нет ключа, – это сильно удивило женщину.

– Это кто же тебя взаперти-то держит, милок?

За дверью раздалось покашливание:

– Я болею…

– А что ж у тебя за болезнь приключилась?

– Инсульт меня хватил, но сейчас я уже немного хожу, хотя еще слаб…

Марья Ивановна загремела ключами из связки, стараясь подобрать нужный, она и раньше пыталась это сделать, но теперь у нее была связка от двух этажей в отличие от прошлого раза. Наконец после многократных неудачных попыток, один из ключей сработал, замок щелкнул, и женщина ощутила омерзительный запах несвежести. Перед Марьей Ивановной открылась следующая картина: на кровати полулежал исхудавший пожелтевший человек с длинной бородой и совершенно лысый, с маленькой шахматной доской в руках. На заваленном тряпьем и пакетами столе в одноразовых тарелках лежали объедки пищи. Находиться в комнате из-за тошнотворного запаха было тяжело, но Марья Ивановна быстро подошла к окну, раскрыв его, по прошествии нескольких минут, притворив его, она попросила человека встать, если он может. Ей пришлось приподнять его и подставить ползунки, находившиеся рядом. Человека звали Павлом, он оказался довольно тяжелым и высоким. Марья Ивановна сменила белье на кровати, собрала объедки, начала протирать пол и стены.

– Это кто ж тебя, милок, так содержит? – спросила она.

– Спасибо вам за уборку, – пробормотал больной. – Дочка за мной ходит. Приносит еду, но она работает, у нее мало свободного времени, вот и запустила меня маленько.

– А где ж она трудится? – вновь удивилась Марья Ивановна.

– Маникюрщица она, но ездит куда-то далеко, а еще ко мне нужно.

– И что ж, дети у нее есть?

– Да нет, детей пока нет.

– Где ж она живет, в общежитии, что ли?

– Да нет, у нее свой дом.

– А где же твой дом, милок? – не унималась Марья Ивановна.

– Это долгая история, – отвечал Павел. – А вам еще раз спасибо за уборку.

– Да что уж тут, – отвечала пожилая женщина. – Это моя обязанность.

Весь день Марья Ивановна находилась под впечатлением этой странной истории. Странно и непонятно было ей, почему после такой болезни человек плохо питается, всухомятку, не ест горячего, не вымыт, не чесан, белье грязное, что же за дочка такая, да и на пьяницу он не похож, уж пьяниц она навидалась на своем веку. Вечером, закончив все дела, Марья Ивановна шла по тихой улочке, спускавшейся к подножью холма, к себе домой. В деревне она знала все тропинки, закоулки, сараюшки и повороты, примечала каждое деревце. Она родилась в Мурове. Когда-то ей казалось, что их усадьба расположена на окраине деревни, но деревня разрасталась, особенно в последние годы, появлялись кирпичные дома-особняки, постепенно вытеснившие деревенские домишки в три окошка, и за их домом вырос еще целый поселок. И ее отец, и муж были плотниками. Ей казалось, что жили они всегда хорошо, в достатке. Она гордилась резными наличниками-оберегами на своих оконцах, с коньками и солнышками по бокам, с лебедушками и ночными солнышками, с кружевными кокошниками. Бережно их подкрашивала по весне. Это была ей как бы памятка об отце и муже. Всю мебель в их доме сделали своими руками ее отец и муж. Она любила отдыхать на скрипучем диване, сделанном еще ее отцом, а обедала за столом и сидела на стульях, которые смастерил муж. В девяностые, когда все в жизни перевернулось, после пьяной бессонной ночи пошел в люди на подработки ее муж. Потащил шкаф на высокий этаж, упал и уж более не встал. Оттого не любила она эти новые вымученные строения, оттого так и поразил ее больной старик Павел после инсульта, да и не старик он был вовсе, а запущенный, несчастный горемыка какой-то. Было у Марьи Ивановны свое хозяйство: куры, три козочки – одна дойная Беляночка и двое козлят, козочка Клякса и козлик Бодучий. А еще в этом году взяла она поросеночка, и, как и в прежние годы, поросенка звали Мотькой. От соски отошел, теперь ел все за обе щеки: и из столовой отходы, и комбикорм. Раньше хозяйство было у нее большое: еще и овцы, и корова, но, как одна осталась, пришлось сократиться, поменять корову на козу, хотя и нелегко это было, а помощником был у нее сын Пашка, славный и добрый парнишка, который учился в политехникуме в Дмитрове и жил там, в общежитии, а по субботам приезжал домой. А вот дочь редко радовала ее приездами. Муж – военный, внучка, жили под Ленинградом. Теплым двором своим она очень гордилась. Сын соорудил добротный козлятник с широкими загонами и полками-лежаками вдоль стен. А вот уход за животными – все лежало на ней. Скучать и жаловаться ей было некогда, да и некому. А все ж порой тоска накатывала такая, что ничем не заглушить, хоть вой. Хоть сердце и суставы давали о себе знать, но нагружала себя по полной, лишь бы меньше свободного времени оставалось.

Запал ей больной Павел в душу, как-то многое для нее совпало: и сына, и деда звали Павлами, и муж пропал от такой же болезни, и стала она к нему наведываться, молоко ему носить, яички свежие, щи горячие и ходить помаленьку он начал в ходунках по коридору. Чисто и прибрано стало у него, да кой-что из одежды мужниной она ему отдала. Он ждал ее прихода, радовался, как ребенок, а сына уговорила отдать ему свой портативный радиоприемник, на время, конечно, чтоб не скучал. И горемыка Павел пошел на поправку.

Понимала, что человек он городской, к труду не приученный да еще и больной. А все ж сердце за него ныло, особенно, когда рассказал он ей свою печальную историю. Чувствовала, как тяжело было ему, только не все поняла она из его измышлений. В тот день ветер и дождь сильный были, деревья качало, аж страшно на работу идти было, боялась судок-контейнер с горячими щами разлить. Задержалась сильно. А он нервничал, у окна дежурил, ждал ее. А как пришла, то сам и стал говорить без умолку, что с детства родители не давали ему заниматься тем, чем ему мечталось, считали, что вредно ему заниматься шахматами, а он, мол, большие надежды подавал, в школу Ботвинника попал, с Гаспаровым играл. Жениться ему рано не разрешили, и все у него наперекосяк пошло: и в шахматах не достиг, чего мечтал, а спустя годы и с женой не заладилось, развелся он с ней. Дочку забрали его родители к себе, да скоро померли, в автомобильной аварии погибли. Всю жизнь он ее воспитывал, да видно плохо. А дальше чудно как-то все у него вышло. Дочка ни учиться, ни работать не захотела, туниядничала, по дому ничего делать не хотела, в компании, видно, встретила не чистого на руку мужика. Он и надоумил ее квартиру приватизировать и продать. А ему она сказала, что дом с женихом хотят они купить на станции Отдых. Кричала, что любит жениха, что отец хочет сделать ее такой же несчастной, как и он сам. Вот так остался он бездомным.

– А что же дальше? – спрашивала Марья Ивановна. – Как здесь очутился?

– А здесь прячет она меня от жениха, иначе боится, что не женится он.

– Батюшки, – удивлялась Марья Ивановна, – да что ж за жених такой, от которого отца скрывать нужно, да еще дома его лишить.

Рассказ этот поначалу показался ей неправдоподобным, но чем больше она узнавала Павла, тем больше верила. Доводила она его, дочурка-то. Житья от нее не было. К тому же не желал он ей своей участи, решил, что по любви ей нужно замуж выйти, а для себя решил, что умирать ему пора. Да вот не умиралось…

– Да разве ж можно было так с отцом обращаться, – не укладывалось у нее в голове.

– А ты хоть видел тот дом али документы какие на него?

Но он отнекивался:

– Зачем чего-то видеть, я верил ей.

Но чем чуднее был его рассказ, тем более удивлялась она и жалко было его, а потом разговорился, да какой собеседник любопытный оказался, как историю знал, все о самозванце рассказывал. На все свой оригинальный взгляд имел. Из «Бориса Годунова» Алексея Толстого отрывки наизусть читал, будто и не было у него инсульта никакого, из Твардовского целую главу «Теркин на том свете» полчаса говорил. Заслушалась она, не приводилось ей раньше такого слышать, аж про работу забыла, и уходить от него не хотелось.

Тогда и пришло решение: нет, не может такой человек пропасть, просто сгинуть, и кому ж его спасать, как не ей, ведь никого у него не осталось, кто б пожалел… Опять же бескорыстный и добрый, не стал с дочкой судиться да рядиться, все отдал да и пошел куда глаза глядят, право, не от мира сего.

Однажды после работы у отеля увидала она такси со знакомым местным таксистом, заговорили за жизнь, спросила, кого он ждет, а тот ответил ей, что ждет молодую девицу с длинными ногтями, время от времени сюда заезжающую, которая пирожки да соки возит кому-то. Тут и догадалась Марья Ивановна, что это к ее Павлуше дочка ездит. Она и стала расспрашивать, откуда, мол, возит и что о ней известно, от него и узнала, что возит он ее из соседней деревни, где недавно продали участок с недостроенным домом, что видал у нее мужика с волчьим лицом в годах, говорят, жилье у пенсионеров в ренту берет: то ли в полюбовницах она у него, то ли как… Приезжает он к ней время от времени.