И время, и сны

побасёнок.

– Эй, уважаемый, – в разговор неожиданно вступил молчавший до того, тоже

сильно опьяневший моторист, – а что вы имеете против морских… как это…

побасёнок? А? Морские просторы, чтоб вы знали, проверяют характер

мужчины на прочность!

– А его походку, – Гайгер почему-то захотел поддержать своего спутника, —

на устойчивость. Особенно если член экипажа позволяет себе напиваться!

Образовалась пауза, которую срочно нужно было чем-то заполнить.

– Не принимайте близко к сердцу слова моего товарища! Он человек

искусства, но в крайней степени дисциплинирован и предъявляет довольно

высокие требования к другим.

– Клал я на его требования! – заявил моторист Нейл. – Все эти художники, певцы, блогеры – ничего, по сути, не делают для страны! Но первые, мать их

подери, лезут раздавать советы!

– Нейл! – отец Фландрий вдруг заговорил, обратившись к собутыльнику

тяжёлым, если не сказать грозным, тоном. – Следите за языком! Вы выпиваете

в компании священнослужителей!

– Ну извините! – Нейл развёл руками и сделал вид, будто поклонился. – Вы, святой отец, нам уже как прям свой! Вот честное слово, как будто наш

человек…

Компания продолжала возлияние какое-то время, пока имевшиеся в их

распоряжении бутылки не явили свои донца, донося до мужчин горестную

весть – пить больше нечего.

Послушник Обей уже уснул, завалившись куда-то за свою койку, а моторист

Нейл то и дело опирался подбородком о ладонь, не в силах удерживать

отяжелевшие веки открытыми. Отец Фландрий являл стойкость духа – выпил

он не меньше своих собутыльников, но сон совершенно не касался его. Он что-

то рассказывал, но вскоре заметил, что собутыльники его не слушают по выше

названным причинам. Что-то пробормотав, святой отец неуклюже встал из-за

стола. Его шатало намного сильнее, нежели само судно – качка теперь

ощущалась слабо. Фландрий, помогая себе руками, удерживаясь то за одну

стену, то за другую, начал прокладывать дорогу на палубу.

Глубокая ночь дышала тёплым воздухом, который в этих широтах

воспринимался как прохлада.

Куто тоже был на палубе, по крайней мере так думал Гайгер. Музыкант ещё

несколько раз пытался уснуть, однако соседство с шумной компанией возводило

роскошь спокойного сна на абсолютно недосягаемый уровень. Кроме того, сны, проскальзывающие в закоулки забвения, не являли собой ничего

умиротворяющего. Музыкант то и дело возвращался в свою квартиру, глядел на

чехол для скрипки, пытался его открыть, тут же вспоминая, что ключ

безнадёжно потерян. Иногда, по воле некоего чуда, ключ обнаруживался, и

Гайгер открывал замок, но футляр был пуст.

Чтобы это могло значить?

Оставаясь в тёмной каюте, музыкант придавался размышлениям, что

лишь ещё сильнее запутывало его. В какой-то момент, не без должной тревоги, он осознал, что почему-то не помнит, кто конкретно был в оркестре, с которым

он выступал, да и сами выступления ускользали из его памяти, как только он

пытался нащупать детали. Скрипач, не без удивления, обнаруживал, что все его

воспоминания уподоблялись замкам из песка: стройные и понятные, они

неизбежно разрушались и просыпались сквозь пальцы всякий раз, как только он

пытался поближе поднести их к глазам, исследовать, понять.

В конце концов музыкант решил оставить это дело. Рассказ отца

Фландрия, к которому Гайгер относился с разумным скепсисом, наводил на

интересные мысли.

Получается, думал Гайгер, те старцы приняли учение, раз повторили

основную молитву и согласились с наставлениями Фландрия. Святой отец, и это

было очевидно, испытывал немалую гордость за своё «паломничество» на тот

остров. С другой стороны, при более критическом рассмотрении истории

выходило, что Фландрий изначально рассматривал свой визит к отшельникам

не как жест доброй воли, а скорее как крестовый поход, ведь он принёс с собой

не только Библию, но и оружие.

Совсем как его предшественники по вере, которые вторгались в чужие

культуры, огнём и мечом насаждая религию и новый уклад. Наверное, любой

человек при схожих обстоятельствах, высаживаясь на незнакомый берег, позаботился бы о своей безопасности, однако трудно было представить

подлинные мотивы священника в те дни. Кроме того, и это немаловажно, сама

история относительно случившегося на острове была сложена самим

Фландрием, никаких иных свидетелей рассказанному нет.

Пока Гайгер размышлял над захватившим его повествованием, сам святой

отец уже успел начудить на палубе, и по распоряжению капитана кто-то

сопровождал Фландрия обратно в его каюту. Это лишь означало, что тишины и

спокойствия ждать не приходится. Священника буквально внесли в каюту

штурман и Куто. Фландрий вяло сопротивлялся, что-то бормотал и угрожал

наложением епитимьи, вызывая у Куто озорной смех.

– Боже правый, святой отец, – говорил мужчина, – не для того вам клиром

дарована власть, дабы грозиться ею людям, чьи намерения благие…

Гайгер лишний раз отметил, что его спутник использует любую возможность

высмеять кого бы то ни было, и давалось это ему весьма неплохо.

Разобравшись со священником, Куто вернулся в коридор между каютами, когда

заметил, что музыкант не спит. Он улыбнулся и посмотрел через плечо на

священника, который никак не унимался.

– Понимаю, понимаю… – проговорил Куто, пожимая плечами. – Соседи

нынче неспокойные…

– Ты веришь в Бога, Куто? – Гайгер, задавая этот вопрос, внимательно следил

за тем, как меняется выражение лица своего спутника. Возможно, ему всё-таки

удастся застать того врасплох и озадачить таким вопросом.

– Ну, мой друг, это более чем философский вопрос, однозначного ответа на

который у меня нет, – пожимая плечами и улыбаясь, мужчина вошёл в каюту и

опустился на низко стоявшую полку, одна сторона которой, как и вся мебель на

судне, была прикреплена к стене. – Если бы от моего ответа что-то зависело, я

бы сказал, что скорее да, чем нет.

– Откуда такая нерешительность? – Гайгер усмехнулся.

– Видишь ли… – лицо Куто сделалось задумчивым. – Если мы посмотрим на

историю эволюции нашего вида, то обнаружим любопытное явление: примерно

сорок тысяч лет назад, точнее не скажу, у наших грязных, дурнопахнущих

предков зародились верования, которыми те, как говорят историки, пытались

описывать всё, что с ними происходит. Это сегодня уже давно не новость, есть

же куча тому свидетельств.

Гайгер только пожал плечами.

– Так вот, я думаю, и это кажется мне более чем логичным, что причина

возникновения такой системы религиозного мышления – это потребность

сознания в том, чтобы иметь какие-то объяснения вещам, лежащим за

пределами наших знаний. Ну так ведь?

Ответа мужчина не дождался.

– С тех пор, разумеется, знания наши усложнялись, да всё усложнялось, так и

религия из нагромождения идей и образов выстроилась в то, что мы имеем, пройдя свой долгий путь рука об руку с нами.

– Но ведь я не спрашивал тебя про историю религии, – заметил Гайгер. – Я

тебя спросил про Бога, веришь ли ты в него.

Куто широко улыбнулся, попытавшись откинуться спиной назад, очевидно, на

мгновение забыв, что он вовсе не в удобном кресле.

– Ну вот смотри, – сказал он, подавшись обратно вперёд, – представь себе: видишь ты высоко в небе стаю птиц. Видишь?

Гайгер, словно повинуясь неведомому ранее инстинкту, посмотрел куда-то

вверх.

– Вот, значит, стая птиц там, в небе, летит… – Куто не на шутку задумался, силясь облечь свои мысли в нужные образы и слова. – Ты смотришь на них, на

птиц, стало быть, и неважно, сколько их там: дюжина, два десятка или вообще

только семь. То есть неважно, какое количество…

– Ну… – протянул Гайгер, продолжая смотреть куда-то вверх, где находилось

его воображаемое небо. – Допустим, так…

– Так вот… если Бог всё же существует, то тогда и количество тех самых птиц

строго определённое, поскольку Богу всё ведомо, Бог всё видит, так нас учит

Евангелие. Значит, Бог знает точно, сколько птиц я увидел, даже если сознание

моё этого и не отразило. Ну а коли Бога не существует, то в нашем примере

невозможно с точностью сказать, сколько именно птиц мы увидели, поскольку

некому было этого знать, некому было посчитать… Если так, то допустим, я

видел, ну, например, меньше десятка, но больше одной птицы. Однако это не

означает, что там было девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три или две

птицы! То есть я видел сколько-то птиц, но ни девять, ни восемь, ни семь и так

далее. Я хочу сказать, что такое число невозможно представить как целое. Вот и

вывод: получается, что Бог-то всё-таки существует!

Гайгер наконец вернулся с воображаемых небес обратно в тёмную каюту.

– Что за хрень ты несёшь? – спросил он Куто, качая головой, но

одновременно улыбаясь.

Мужчина рассмеялся и был готов что-то ответить, но его опередил раскатистый

бас отца Фландрия, который, как оказалось, всё это время слушал разговор

путников с тем вниманием, которое не было смыто потоками выпитого

спиртного.

– Argumentum ornitologicum! – латынь, несмотря на заплетающийся язык, далась священнику довольно естественно.

Голос Фландрия каким-то магическим образом подействовал на пребывавшего

доселе в забытьи послушника. Тот буквально вскарабкался обратно на свою

койку, икнул, ощупал содержимое стола, но не нашёл ничего, кроме простой

питьевой воды.

– Мне кажется, – заговорил Гайгер вполголоса, чтобы в каюте напротив его

не услышали, – что святой отец, потративший всю свою жизнь на

ожесточённую борьбу за выживание своих идей и верований, в конце концов, когда ему явилось подтверждение всех его убеждений воплоти, вдруг испугался

чего-то и… ну, ты знаешь… – скрипач сделал жест пальцами рук, изображая

пистолет.

Куто, сидя вполоборота, посмотрел на Фландрия, который принялся поучать

своего послушника.

– Ты про ту историю?.. – задумчиво проговорил мужчина, также вполголоса.

– Если в ней и есть хоть толика правды, то я могу предположить, что

священник вспылил от зависти.

– От зависти? – удивился Гайгер.

– Угу. Ну представь: ты всю жизнь кладёшь на алтарь заблуждений, отрезая от

себя целый мир, отгораживаясь шорами невежества. Тебе нельзя сомневаться, нельзя задавать вопросы, ты обязан только лишь… верить… А в итоге по воде

ходят три отшельника, которые всю свою жизнь жили свободно, не преклоняя

колен и не распростершись перед алтарём. Учитывая характер Фландрия, могу

представить, как у него тогда припекло одно место.

Куто рассмеялся собственному умозаключению.

– Куто, – голос Гайгера звучал тихо, но в нём заметно прибавилось

решимости, – я ничего не помню…

Куто посмотрел на музыканта. На этот раз на лице мужчины не было

привычной, казавшейся нескончаемой улыбки. Серьёзный, проникновенный

взгляд, плотно сжатые губы. Мужчина небрежно прикоснулся рукой к голове.

– Это нормально, маэстро… – необычно спокойным тоном проговорил он. —

Должно быть, пугает немного, но так, в принципе, и должно быть.

– Должно быть? – удивился Гайгер. – Но я не понимаю…

– Я тебе уже говорил, – прервал скрипача Куто, – ты всё поймёшь, когда мы

прибудем к месту назначения и… всё встанет на свои места.

– Мой ключ…

– Твой ключ в надёжном месте. Ты его получишь, не сомневайся.

– Знаешь… – Гайгер помедлил, подбирая нужные слова. – В ночь перед

твоим визитом я видел кое-что.

К удивлению музыканта, который ожидал совсем иной реакции от своего

спутника, Куто улыбнулся и несколько раз кивнул, словно понимал, о чём тот

хочет сказать.

– Всё должно вернуться на свои места, дружище… – наконец Куто отвёл

взгляд. Очевидно, суета в каюте напротив привлекла его внимание. – Мы уже

рядом.

Меж тем, в соседней каюте моторист Нейл тоже проснулся. К удивлению

священника и послушника, пронырливый моторист откуда-то достал какую-то

бутылку и вручил её священнослужителям, заявив, что с него лично хватит: до

нового рабочего дня оставались считаные часы.

Священник и его послушник не стали противиться, охотно приняв щедрый дар.

Когда Нейл ушёл в свою каюту, Фландрий и Обей заняли свои койки, но Гайгер

уже не питал иллюзий относительно возможности провести в тишине

предутренние часы. Не имея более топлива для возлияний, священнослужители, тем не менее, были в более чем приподнятом духе и

чувствовали себя хорошо.

Сперва они обменялись друг с другом какими-то фразами на латыни. Каждая

фраза сопровождалась смехом. Затем – и этого не ожидал Гайгер, который уже

считал, что пределы скабрёзности данной компании ему известны, —

священник и послушник затянули весёлую, но пошлую песню, авторство

которой разумно не раскрывалось.

«Два монаха в одну ночь трахнули аббата дочь,

А аббат тот говорит – Я на вас, сыны, сердит!

Наложу епитимью, коли сразу не убью!

Знаю – это будет грех, сладок плод земных утех!

Кайся поп – простят грехи, главное чтоб цвели верхи!

Важно – чтоб мокро внизу, коли в ад я попаду!»

Куто, слушая это творчество, не мог удержаться от смеха, что не укрылось

от внимания раззадорившихся священнослужителей. Отец Фландрий был

совсем не против, его лицо, обрамлённое сединой, раскраснелось, и Гайгер в

каой-то момент подумал, что священник может быть совсем недалеко от

инсульта, что было бы весьма неудобным обстоятельством при той работе, что

он делал. С другой стороны, при Фландрии был его верный послушник.

Скрипач подумал, что быть может, если со святым отцом что и случилось бы, Обей смог бы гордо нести слово господа дальше, под строгим, прозорливым

взглядом своего учителя.

Часть 5

Куто и Гайгер были вынуждены воспользоваться лодкой, чтобы добраться

до берега острова, того самого, с китайским, труднопроизносимым названием.

С ними был отправлен матрос, дабы вернуть лодку обратно на судно.

Ступив на берег, Гайгер отметил приятное ощущение тверди под ногами.

Ничего больше не раскачивалось, а в нос билo множество запахов, помимо

морской соли.

Куто, как ни странно, не сверялся ни с картой, ни с компасом. Он хлопнул

Гайгера по плечу, как бы подбадривая спутника, и устремился прямиком в

густые заросли высоченного папоротника, переходившего в лес из причудливых

деревьев с тонкими, извивающимися точно змеи стволами.

– Ты знаешь, куда нам нужно идти? – спросил музыкант, догнав Куто.

– Да, – ответил тот, привычно улыбнувшись. – Я здесь бывал. Смогу

провести нас короткой, не самой сложной дорогой.

Дорога и вправду оказалась несколько проще, нежели Гайгер представлял

себе, глядя на приближающиеся заросли причудливых деревьев и паутины

растений-паразитов, свисавших буквально отовсюду.

– Как это понимать? – спустя непродолжительное время, после того как

путники вошли под своды леса, Гайгер решил возобновить разговор. – Ты же

говорил, что тебе координаты дали для того, чтобы забрать тело отца.

– Да, всё верно, – ответил Куто, лишь на секунду обернувшись, убеждаясь, что скрипач держится неподалёку от него. – Я до моей встречи с теми, кто

подсказал путь, понятия не имел, куда идти.

Само молчание Гайгера говорило само за себя, однако он и не успел бы

разразиться серией очередных вопросов – Куто продолжил объяснять:

– Видишь ли, когда мы с тобой встретились в аэропорту, у розыска багажа, я

понятия не имел, что есть этот самый остров и что мне может понадобиться

сюда приплыть. Я имел некоторое представление о том, что мне предстояло

сделать, а именно – забрать гроб с телом отца и выполнить необходимые

процедуры, связанные с погребением. Так я искренне полагал.

– Что значит, ты так полагал?

Куто резко остановился, обернувшись лицом к музыканту.

– Откуда ты летел в тот день, когда мы с тобой впервые встретились?

Гайгер поспешил ответить:

– Из Австралии.

– А что ты там делал?

Отводя взгляд в сторону, скрипач, уже заметно скромнее, ответил:

– Концерт там был, я же вроде говорил…

– Отлично, – улыбнулся Куто. Он стоял на некотором возвышении: тропа

резко набирала высоту, из-за чего мужчина смотрел на своего спутника сверху

вниз. – А что ты делал до того концерта в Австралии?

Вопрос поверг Гайгера в растерянность.

– Я же тебе сказал, – огрызнулся музыкант, – я не помню!

Он развёл руками в жесте беспомощности.

Куто покачал головой.

– Представь себе, – заговорил мужчина, наконец взобравшись по тропе на

высокий холм, – что если до твоего так называемого концерта, якобы в

Австралии, по сути, ничего не было?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Эх, дружище-скрипач, если бы я только мог дать ответ на этот вопрос.

Видишь ли, то, куда мы идём, – это дом.

– Дом?

– Угу. Очень старый, необычный дом.

Гайгер позволил себе на несколько секунд оторвать взгляд от земли. До этого он

смотрел себе под ноги. Лес был очень густым, а из-за характера местной

растительности – широкой, сочной листвы, очевидно приспособившейся

запасать влагу на длительное время, да и спутывающих древесные ветви лиан

– солнечный свет проникал внутрь, преломляясь и создавая необычное

свечение, словно через рубиновое стекло.

– Да кому в голову придёт строить дом в таком-то месте? Ещё одним

отшельникам, как из истории отца Фландрия?

Куто рассмеялся – неуклюжая ирония вдруг пришлась ему по вкусу.

– Это не вполне обычный дом, – пояснил, наконец, Куто. – Он сильно

отличается от всех тех домов, что ты мог видеть недавно. Но, что ещё более

интересно, тебе этот дом… знаком.

Гайгер остановился, едва не споткнувшись об очередной, коварно торчащий из

земли корень. Он смотрел вслед Куто. Видимо, тот и не заметил остановки

своего спутника, продолжая движение.

Слова Куто сильно удивили музыканта, но спустя некоторое время он понял, что уже заметно отстал. Ему пришлось перейти на лёгкий бег, пока он вновь не

оказался вблизи своего проводника.

Они шли по одной-единственной тропинке, которая то становилась

настолько широкой и покладистой, что оба мужчины могли идти плечом к

плечу, не опасаясь споткнуться, то вдруг опять – тропа делалась узкой, и

из земли, словно наблюдая за редкими гостями, высовывались корни на

камни. Хуже того, периодически тропа сильно забирала вверх, заставляя

мужчин прикладывать немалые усилия, чтобы взбираться на природные

возвышенности, после чего, словно насмехаясь, тропка устремлялась

вниз. При этом путь начинал петлять, удлиняя маршрут. Потребовалось

какое-то время, прежде чем Гайгер заметил, что характер растительности

заметно изменился вокруг. И деревья стали ниже, и лианы остались где-то

позади, отчего солнце получило больше доступа для разлива своих лучей, наполняя каждый уголок пространства ярким светом. Когда же

большинство окружающих объектов стали отбрасывать тени, Гайгер

понял, что они прошли добрую половину светового дня. Уже долгое

время он молчал, попросту не зная, что именно спросить у Куто. В голове

роилось множество вопросов, однако что толку озвучивать их, когда

получаемые ответы лишь множат их.

Скрипач стал испытывать странное, сперва гнетущее, затем напротив —

приободряющее чувство, будто бы наблюдаемые им пейзажи, несомненно

красивые, откликались в недрах его памяти. Вот и игра предсумеречных теней

вдруг показалась чем-то знакомым, как если бы он уже всё это когда-то видел.

Солнце заметно побронзовело, удаляясь за горизонт, когда мужчины

увидели впереди, на полуоткрытом пространстве, каменные стены строения, очевидно, дом, к которому держал путь Куто. Мужчина остановился, глядя на

то, как белый камень сопротивлялся нежному натиску вечнозелёной

растительности, плющ, вьюн и другие растения оплетали камень, частично

обворовывая его, неуместную в этой среде белизну.

Приблизившись ещё, путники поняли, что увиденный ими камень был не

более чем стены, ограждающие само строение. Стены соединялись воротами из

металла, в форме красивой, фигурной решётки. Ворота тоже не остались

нетронутыми местной флорой, однако одна из створок отодвинулась довольно

послушно, когда Куто потянул её на себя. Гайгер ожидал тягучий, противный

звук от не смазанных петель, однако ничего такого не случилось. Сразу за

воротами, на земле начиналась мощёная тропа, массивные, ни то гранитные, ни

то мраморные плиты сильно утонули в почве и траве, тем не менее, ногам

ощущалось совсем по-иному ступать по твёрдой поверхности.

Сам дом предстал в своём великолепии. Некогда целиком из белого камня, с резными колоннами, поддерживающими массивную балюстраду второго и

третьего этажей. Окон было достаточно, по паре окон на каждом из трёх

этажей, в каждом крыле, смотрели и во двор, словно взирая на прибывших

гостей. Форма окон более всего напоминала фигуру башни на шахматной доске, но за каждым из оконных проёмов виднелась только лишь темнота.

Растительность была повсюду, но в отличие от внешней стороны этого, придомового пространства, здесь строения были менее всего тронуты

ползучими растениями.

– Вот и пришли… – сказал – словно выдохнул Куто.

– Что это за место? – глядя, словно заворожённый, на дом, спросил

Гайгер. – Что мы должны здесь сделать? Куто посмотрел на своего

спутника.

Да считай, ничего, дружище! Мы сделали всё, что от нас требовалось.

Гайгер хотел было что-то сказать, но почему-то промолчал. Он впервые, с

момента высадки на этом острове, оставил Куто позади и медленно

зашагал в сторону главного входа. Он шёл, осматриваясь, подмечая всё

новые мелкие детали, открывавшиеся ему повсюду. Ощущение того, насколько это место могло быть знакомым, лишь нарастало, однако сама

ситуация нисколько не прояснялась.

Входная дверь представляла собой большущую дубовую панель, окованную железом. То была художественная ковка, многочисленные

узоры и непонятные символы. Гайгер толкнул дверь внутрь – не

поддалась. Тогда, уцепившись обеими руками за кованное кольцо, музыкант, что есть силы, потянул дверь на себя, переставляя ноги и

отталкиваясь. Сперва медленно, с некоторым скрипом, затем всё плавнее

и бесшумнее – дверь последовала за мужчиной.

За дверью находился просторный зал. Хоть солнце за окном уже

клонилось к закату, здесь было достаточно светло, чтобы различать

окружающее пространство. Опять колонны, на этот раз испещрённые

символами. На стенах были целые панели, некоторые из которых

содержали гравюры, другие – целые блоки символов. Словно повинуясь

какому-то импульсу, пробуждающемуся внутри сознания, Гайгер

проследовал к одной из панелей, всматриваясь в сочетание изображений и

символов.

Изображение являло собой странную сцену, описанную скорее

схематично. В ней было два человека, абсолютно одинаковые. Один из

них лежал на чём-то навроде каменного алтаря. Второй – стоял перед

ним, облачённые в одинаковые одежды, одинаковой наружности. Автор

явно хотел показать, что эти двое были чем-то навроде близнецов, если не

сказать копий друг друга. Тот, что стоял, смотрел на того, кто лежал.

Гайгер сумел-таки различить кое-какую разницу, едва уловимое различие

между этими фигурами. Стоявший был изображён методом не столь

глубокого погружения резца в камень, что делало его менее отчётливым

по сравнению с лежащим человеком.

Отступив от этой гравюры, скрипач принялся рассматривать другие, находя всё больше любопытных изображений. Какая-то игра солнца и

луны, звёзды. Отдельные символы явно означали воду и скорее всего

указывали на океан.

– Куто! – наконец Гайгер смог позволить себе заговорить. Он решил

позвать своего спутника, но тот не откликнулся.

«Должно быть, тоже глазеет на что-то снаружи…»

Более всех остальных символов внимание музыканта привлекла

своеобразная схема, на которой были какие-то, уж точно ни на что не

похожие, знаки, выставленные один за другим, под которыми

изображалось нечто, напоминающее раскопанную землю.