Пирамида жива…

Так размышляла я, стоя у окна купе. А поезд нес меня к цивилизации. Мимо лесов, гор, рек и озер. Дали, русские просторы, ох, и велики же вы. Сколько разного люда живет здесь, и каждый – не одна книга. О, кто сможет написать такие книги и когда?

А может быть, какой-то один изверг зажал все милосердие в своем кулаке и удушил его? Или умер и унес милосердие с собой?

А люди бьются сердцами об углы жестокости и не понимают, что же случилось?

Может, и так. Я не нахожу ответа.

1954 г., апрель.

«В аэропорту» (зарисовка)

(Из рассказов В.В.Бобрович)

В Сыктывкар я прилетела ночью. Мне надо было попасть в Сосногорск. Прямых рейсов из Ленинграда не было.

Диспетчер, милая девушка с северным «оканьем» пояснила, что есть какой-то самолет до Ухты, а там 25 км до Сосногорска – или автобус, или попутка. Самолет должен быть утром. Решила никуда не уходить из здания аэропорта, а ночь провести в удобном мягком кресле – из тех, что во множестве стояли в зале.

Пассажиров было мало. На улице мороз. А еще мне хотелось побыть в зале потому, что приходили и уходили люди с интересным, никогда ранее не слышанным мною выговором. Говорили громко, раскованно. Женщины в зале было две. Я и еще какая-то пожилая. Позже, разговорившись с ней, я узнала, что она прилетела к сыну, который отбывает срок в лагере, и ей нужно еще лететь, но в другом, чем мне, направлении. Вскоре она уснула. А я сидела, смотрела, слушала. Мне было почему-то спокойно, я совсем не беспокоилась – как, когда, скоро ли полечу. Было ощущение, что я на месте, обо мне позаботятся, не забудут. Да это так и было. Север тем и отличается, что люди по-другому относятся друг к другу, заботятся, что ли, о других. Север есть север.

Часа через два-три ко мне подошла девушка-диспетчер (вышла из своей застекленной загородки) и, мило «окая», сказала, чтобы я сейчас же шла на взлетную полосу, так как там грузится местный самолет «аннушка». Может быть, пилот возьмет меня, так как летит он в Ухту.

Я поблагодарила ее, взяла чемодан и пошла искать взлетную полосу, на которой грузится самолет. Вышла – кругом мрак кромешный. Никаких огней на взлетной полосе я не увидела, да и где она, эта взлетная полоса? Я не стала возвращаться, чтобы расспросить, куда двигаться мне, а пошла наугад вперед.

Остановилась, прислушалась. Должны же быть какие-то звуки. Из темноты до меня донеслись мужские голоса, а вслед за тем замелькал огонек то ли фонаря, то ли неяркой фары. Пошла на звук и огонек.

Вокруг меня расстилалась снежная равнина, тонущая в черноте ночи. Подойдя поближе к голосам, я обнаружила черный силуэт маленького самолетика и чуть в стороне от него – несколько человек, стоящих молча. И все это почти в полной темноте.

Вдруг из открытой двери самолета вываливается огромный мужчина в меховых унтах, собачьей полудохе, и густым, звучным голосом говорит:

– Ну, грузите.

От кучки людей отделяются двое и что-то тяжелое волокут по снегу в больших ящиках. Пилот исчезает в проеме двери, а двое начинают кидать что-то железное, звенящее, в проем. Третий мужчина быстро взбегает по небольшой приставной деревянной лесенке в черное нутро самолета, где вдруг загорается жиденький полусвет, и начинает перекидывать железяки в хвост самолета. Остальные несколько человек стоят и ждут молча.

Через несколько минут опять появляется пилот. Из самолета несется мат и фраза, сказанная веско, твердо:

– Куда грузите? Куда грузите? Раскладывайте по бортам во весь самолет. Вы что, хотите, чтобы я не взлетел? Перевернемся на взлете, и все.

Мужики покорно, не оправдываясь, начали раскладывать железки, как надо, а пилот, выйди из самолетика, сказал:

– Ну, давайте, кто там.

Окинул кучку людей и добавил:

– Могу взять только десять человек.

Невольно я начала считать. Оказалось, что я, подошедшая последней, двенадцатая. Я сразу скисла: «Не возьмет, и просить не стоит».

Люди, не спеша, цепочкой, подходили к пилоту, стоящему у лесенки, показывали билеты, на которые он мельком взглядывал при свете карманного фонарика, и один за одним исчезали в брюхе самолета.

Одиннадцатый пассажир тоже исчез внутри. На земле осталась одна я с чемоданом у ног. Пилот взглянул на меня и вдруг резко гаркнул:

– Ну, чего стоишь, сирота, иди, садись, да побыстрее, лететь надо.

Я подошла к самолету, держа наготове билет, но он даже не взглянул на него, а, выхватив мой чемодан, сунул его в дверь самолета и, взяв меня за руку, втащил в самолет со словами:

– А ну, усадите женщину.

При свете малюсенькой лампочки я увидела, как все мужчины повернули ко мне головы, началось какое-то шевеление, кто-то пересел на другое место, и я оказалась на жесткой скамейке, расположенной вдоль борта самолета. Напротив была такая же скамейка. Мужики громко говорили о своих делах, но на меня заинтересованно поглядывали. Неожиданно вышел пилот из своей кабины и, бросив мне на колени что-то меховое, сказал:

– Заверни ноги, а то в сапожках ноги отморозишь, возись потом с тобой. Лететь-то час будем.

И ушел.

Сосед взял старую меховую куртку с моих колен, наклонившись, обернул мне ноги и, прихлопнув куртку на моих коленях, сказал:

– Ничё, довезем, как куколку.

Я поблагодарила, самолет взревел единственным мотором, железяки жалобно задребезжали под скамейкой, и мы тронулись.

Выйдя на взлетную полосу, самолет остановился. Окон не было, посмотреть было некуда. Было чувство закрытого ящика, жутковатое. Самолет яростно захрипел, вздрогнул и, наконец, плавно взлетел.

Я сидела и думала о том, что вот я лечу, сидят люди, пилот ведет самолет. Лиц этих людей я не различала, и, встретившись с кем-либо из них днем, никого бы из них не узнала. А чувство было такое, точно это мои самые верные и старые друзья.

А летела я из города, в котором суетятся и без конца ссорятся между собой такие же люди, как сидели в самолете. Но другие. Видимо, Север, холодный, жесткий Север делает людей мягкими, добрыми, отзывчивыми. Слава тебе за это, Север».

Ссоры

Что-то через год после нашей первой встречи с В.В. начались первые телефонные ссоры.

Звоня в любое время, она никогда не спрашивала, занят я или нет. И особенно раздражалась, если я говорил, что у меня люди. И уж совсем не выносила даже упоминания о жене – в сердцах тотчас бросала трубку. Вообще-то это, конечно, смешно. Но если я был чем-то занят или расстроен по какой-то причине, то такой внезапный и требовательный звонок и ее НЕПОНИМАНИЕ вызывали не смех, а ответное раздражение, злую досаду, порой даже негодование, после чего нужно было время, чтобы прийти в себя. Если же я в разговоре сдерживался и пытался мягко дать понять, что действительно занят, работаю, и нельзя мне переключаться на нее, потому что потом будет трудно опять сосредоточиться, она разговора нарочно не прекращала. До тех пор, пока я все-таки не переключался. Словно какой-то бес вселялся в нее! Разговоры-то были пусты, она нового ничего не говорила, да и естественно – звонила ведь чуть ли не каждый день! – «Хочу услышать музыку Вашего голоса»… Поддерживать бессодержательную «музыкальную» беседу было трудно, тем более, если занят делом. Постепенно я «заводился», негодование и досада поднимались мутной волной, я, наконец, переставал сдерживаться, говорил что-то резкое, обидное для нее. Иногда возникало впечатление, что именно этого она и ждала.

Потом, когда я приходил в себя, теплой волной поднималась жалость. Я очередной раз «входил в ее положение», понимая трагедию этой судьбы, невозвратимость украденной молодости, фактически вообще жизни, сочувствовал, переживал… И именно в этом «евангельском» состоянии воспринимал очередной звонок. Однако по той же схеме происходило то же, что раньше… Карлики…

Ну хоть бы что-то путное было в этих звонках, хоть какая-то информация о жизни ее, что ли, хоть попытка понять что-то в моей! – так пытался я оправдать сам перед собой свою резкость. Ну, хоть какой-то оттенок понимания, мудрости… Нет! Полнейшая чепуха, типа: «Ну, как Вы спали? Ночью по крышам бегали? У Вас опять гости?…» Или что-то подобное.

Да, конечно, это было смешно. Но я возмущался до глубины души, потому что, ко всему прочему, это казалось мне профанацией: ведь это не семнадцатилетняя девочка, которой, в конце концов, можно было бы все такое простить! И даже не капризная любовница, пусть более зрелого возраста. Ведь ей около семидесяти! И связало нас общее дело, работа, а вовсе не… Ну просто черт знает что!

Понимаю, понимаю, что моя «высокая» досада смешна, а ее поведение не заслуживает не только злости, но даже и раздражения. Ведь ничего «такого» не было в ее жизни, надо понять, простить… Но что-то все равно очень сильно раздражало меня во всем этом. Причем тут ее узко-личное?! Причем женское?! Речь же идет о серьезном деле – о записках ОТТУДА! И вот эти дурацкие, чисто женские штучки…

И потом… Какие-то, словно бы неуместные, странные вопросы возникали во мне. Много странностей было… Вовсе не согбенную, сухую старушку увидел я, к ней приехав. Да, пожилую, совсем седую, отчасти больную, но – весьма бойкую женщину. Мне и в голову не могло прийти, когда ехал к ней, что начнется такое… «Мальчик… Ласки твоей, поцелуя… Брабантские кружева…» Понимаю, понимаю проснувшуюся потребность женщины, но… Не один раз замужем была, оказывается… Сын… С дочерью беда (как и с сыном), но… Дети ведь отчего-то рождаются. Не сами по себе. А значит… И потом: если сейчас такой могучий женский темперамент, то что же было больше тридцати лет назад, когда из лагеря освободилась?… Бывают судьбы и пострашнее, однако люди находят в себе силы, чтобы… Надежда Дурова, например… Лидия Русланова… Да много! Сколько мы знаем людей, отсидевших, но ведь не сломленных, нашедших себя потом… Дмитрий Сергеевич Лихачев, писатель Олег Волков, актер Георгий Жженов, поэт Арсений Тарковский, Шаламов, Слуцкий, Разгон… Да много, много… А Солженицын? Он же в «Архипелаге» своем прямо написал: «Спасибо тебе, тюрьма!» Не потому, что мазохизм, а просто: тюрьма заставляет осмыслить жизнь, понять ее, жизни, ЦЕНУ. А мои авторы писем о «Пирамиде»? А Кургинян?… Да, да, грешно, может быть, судить вот так – «чужую беду руками разведу», – но… Есть же все-таки разница…

Но письма продолжали идти. И рассказы. Вот еще один.

«Телефон» (Апассионата)

Я молилась на него. Молилась так, как встарь молились женщины перед иконой, страстно моля у бога счастья. Но бог им не помогал. И я ходила, прижимая к груди руки, и молила телефон: «Ну, позвони! Позвони! Нет сил знать, что на другом конце провода, далеко, есть он. Позвони! Дай воскреснуть от звуков голоса и жить этими звуками, этим смехом дальше!» Но телефон молчал. Упрямо, жестоко молчал. Мне казалось, что он неисправен, я поднимала трубку. Телефон отвечал гудком. А звонить – не хотел. Но иногда он вздрагивал и звонил. Я кидалась к нему. «Вот сейчас, сейчас я услышу милый, желанный голос, что-то скажу и услышу смех, хороший, мужской смех». Но телефон вдруг говорил: «Позовите Наташу». Я падала с неба на землю: «Какую Наташу? При чем здесь какая-то Наташа?» Собрав душевные силы, говорила: «Вы ошиблись номером». И все начиналось сначала. Сколько раз я звонила сама! Столько, что больше нельзя. Почему? Не знаю. Но нельзя. Нет, знаю. Назойливость противна. А я не хочу лишний раз обременять телефон своим звонком. Эх, Пушкин, Пушкин! Знал тайну, когда писал: «Любви все возрасты покорны». Фу, причем здесь любовь? Это молчит, как проклятый телефон. Лучше бы его не было. А зачем ему звонить? Зачем? Ему же неинтересно звонить. Мой номер свободен, никем не занят. Но телефон молчит. Нет, опять звонок. Кидаюсь, хватаю трубку. Приятельница: «Ну, как ты там, и т.д., и т.п.» Собираюсь, перестраиваю мысли. Разговариваем. Наконец, вешаем трубки. И опять молюсь на телефон. «Ну, позвони, ну скажи хоть что-нибудь». Позвони!!! Завтра 8-е марта. Позвони, телефон, позвони! Ведь от этого ты не испортишься? Позвони. Я буду холодно-корректно разговаривать. Я ничего никому не испорчу. Позвони! Ну подари мне один звонок! Не жадничай.

Но телефон презрительно молчит. Может, что-то случилось на другом конце провода? Что? Болезнь? Поездка куда-нибудь? А может, не хочется?

А мне-то как быть? Я жду, я молюсь – позвони. Всей силой нерастраченной страсти молю: позвони. Но телефон молчит. Молчит. Я боюсь уйти из дома. Вдруг в мое отсутствие он позвонит. Нет, невозможно. Невозможно находиться в одной комнате с молчащим телефоном.

Ну, хорошо. Телефон молчал в обычные дни. Но сегодня! Сегодня! Сегодня всех поздравляют. Всех женщин. Но только не меня. Позвони. Выругай меня за что-нибудь, все равно за что, но скажи хоть два слова. Позвони.

Тринадцать дней молчит телефон. И тринадцать дней я молюсь на серый диск на красном корпусе. Заклинаю тебя, дай мне последнюю и единственную радость в моей жизни, позвони. Такого в моей жизни еще не было. Ни разу. Пожалей меня, телефон. Хоть из жалости позвони. Я обещаю не беспокоить тебя никогда, ничем не напоминать о себе. Позвони! Я скажу тебе, как шутку, что люблю, что хочу тебя целовать. Нет, этого я не скажу. Про то, что хочу целовать – не скажу. Позвони! Не скажу, что я вижу целующей твои ноги, ступни, пальцы. И ладонь. Не скажу. Ну не молчи, позвони. Нельзя же так жестоко. Позвони, телефон. Молчишь? Тебе нечего мне сказать? Конечно, я понимаю это. Это так естественно. Я же не жду ничего. Бездушная ты штука – телефон. Если бы у тебя было сердце, не такое металлическое, ты бы позвонил. И все равно я жду радости от твоего голоса. Ты же мне пожелал быть счастливой в Ивановской. А если счастье в тебе? Позвони, телефон. В тебе все счастье. Жду…

И не выдерживаю. Звоню сама. Я ничего не могу сказать. Я молчу. Мне только услышать голос. Идут к нему звонки. Долго никто не подходит. А я жду. И вдруг… «Алло (подождал)… Не слышно ничего. (Я молчу и слушаю музыку его голоса)» Опять: «Не слышно ничего, перезвоните (я молчу)… Перезвоните еще». И кладет трубку.

Сегодня мне есть, чем жить, я слышала Его голос. Прелесть моя, счастье мое последнее в этом солнечном мире, радость моя!! Если бы ты знал… Хорошо, что ты не знаешь.

Спасибо, телефон. Ты меня выручил. Я слышала его милый голос, для меня он звучит слаще «Элегии» Массне. Телефон передал мне всю прелесть окраски этого голоса, он придал мне силы ждать его звонка. Я изнемогаю. От любви, от страсти, от счастья, что я его люблю.

Пусть – не нужна. Так и должно быть. Но какое счастье любить самой! Я не обижаюсь на тебя, телефон, что ты не звонишь. Я слышала его голос. Может, он позвонит когда-нибудь сам. Знай, телефон, – я жду. Позвони.

7 марта 88 г.

Эхо

Я вовсю сочинял «Пирамиду-2» и постепенно приближался к «Письму № 166» – давно решил, что посвящу В.В. самую последнюю часть, – когда однажды пришло от нее письмо совершенно отчаянное. И впервые на «ты». Она подозревала меня либо в душевной болезни, либо в алкоголизме («Ты либо больной, либо алкоголик…»). И еще много неприятных, унижающих ЕЕ слов. Она считала, что я «побрезговал» ею, хотя, якобы, «хотел», но… Ей мерещилось, что в последний свой приезд (за дефицитной цветной фотобумагой, которую она мне через каких-то своих знакомых достала) я, будто бы, хотел «овладеть» ею, но «не решился сделать первого шага». А в конце – требование вернуть ее записи. Вот это номер.

Грустно все это было, но я, честно говоря, ожидал чего-то подобного, потому что звонки в последнее время были совсем уж невыносимы. И она даже грозилась приехать: «Свалюсь Вам на голову, не возражаете?». Свят-свят-свят, упаси Боже!… Иной раз, слыша междугородный звонок, я даже не брал трубку. Но по межгороду звонила ведь не только она, так что и это не выход. Однажды в сердцах я сказал ей приблизительно следующее:

– Как же Вам не стыдно! Вы ведь просто навязываете свое внимание и добро (имел в виду посылки), совершенно не считаясь со мной. Добро насильно – это не добро, а зло. Нельзя «железной рукой загонять человечество в счастье» – это же смысл моей «Пирамиды»! Так и кажется, что сталинское время наложило на Вас неизгладимый отпечаток, вы пострадали от него, но сами теми же методами действуете!

Было жутковато от своих собственных слов, но так ведь оно и есть! Она почувствовала себя глубоко оскорбленной…

И вот теперь это, последнее письмо.

Я был ему даже рад. Раньше еще написал, было, ей «объяснение начистоту», но пожалел ее и не отправил. Теперь же, как говорится, сам Бог велел.

Конечно, я постарался отредактировать помягче, попытался доходчиво объяснить, что ведь никогда, ни разу не давал повода, что мы познакомились совсем на другой почве, что очень уважаю ее как почтенного человека с трудной судьбой, верю в искренность ее добрых порывов, однако… Пришлось даже напомнить, что у меня молодая жена… Что же касается записей, то причем же тут они, ведь они мне нужны, я приближаюсь в своей повести к тому месту, где буду использовать их. Конечно, я приношу извинения за то, что все длится так долго, но ведь работа очень большая – писем много и тоже весьма впечатляющих, – я ведь не бездельничаю…

Увы, звонок после того, как она получила это письмо, был такой:

– Вам не стыдно за Ваше послание? Давайте, я пришлю Вам его назад, хотите?

Разумеется, я еще раз подтвердил, что могу только повторить все, что написано, и что напрасно она читала его, очевидно, невнимательно… Увы, она еще раз потребовала вернуть ей тетради.

– Но Вы же не один раз говорили, что они – моя собственность, что написали их благодаря мне, – попытался напомнить я. – Неужели Вы видите во мне только лишь мужика?

– Неважно, кого я в Вас вижу, – перебила она. – Мало ли, что я говорила. Пришлите мне их, и все.

Честно говоря, мне это надоело, но собрать ее записи, которые лежали по разным местам среди множества писем, а потом идти на почту, стоять в очереди, чтобы отправить увесистую бандероль… А как же общая наша работа, как же финал моей повести – я ведь действительно думал сделать последнюю часть о ней… И все – из-за дурацкого каприза пожилой, неизвестно что вообразившей женщины… И я попросил ее еще раз подумать.

– Они вам не нужны все равно, – раздраженно повторила она. – Прошло два года, а вы за это время не написали ни строчки.

– Во-первых, все же не два. А во-вторых, ни строчки о вас – это еще не значит, что… Я же сказал вам, что часть о вас – последняя, заключительная в большой моей книге, так что…

– Я вам не верю, – перебила она опять. – Мне нужны мои тетради, и все. Я постараюсь сама их напечатать. Уже договорилась кое с кем.

Что было делать?

– Хорошо, – сказал я. – Так будет действительно лучше. Вы систематизируйте их, перепечатайте, если сможете, а потом пришлите экземпляр мне, если, конечно, хотите. Так мне будет гораздо легче вам помочь.

Я собрал тетради и отослал. Все, кроме одной.

Она получила их, взялась за работу, расположила в нужном порядке и убрала лишнее, как сказала. И сумела их даже перепечатать. А потом попыталась опубликовать. Да, я понимаю, что она торопилась…

Но с публикацией что-то не очень получалось, о чем она однажды пожаловалась мне по телефону: «Говорят, что нет стержня…»

– Ну, так я же говорил Вам об этом! – досадовал я. – Пришлите мне экземпляр, я попытаюсь помочь. Теперь, с перепечатанной рукописью это будет проще. Даже до окончания моей повести.

И она пообещала прислать.

Но рукопись долго не приходила, а я в своей повести уже начал рассказ о ней…

Позвонил, услышал, что она, якобы, уже посылала мне рукопись, но «неправильно написала адрес», и рукопись к ней вернулась. Это было странно. Ведь она столько раз уже посылала мне и посылки, и бандероли. Странно, но я все же сказал:

– Ведь я уже взялся за ту часть, где речь о вас. Если не хотите все прислать, то хотя бы некоторые рассказы. А там посмотрим. Ведь если моя повесть выйдет, то это и будет рекламой для всей большой вашей книги…

Рукопись не приходила. Наконец, я позвонил Валентине Владимировне:

– Ну, что же вы? Ведь в повести своей я теперь только с вами! Простите, ради Бога, что так долго пришлось ждать, но ведь повесть большая, ваша история в конце, она начинается на четырехсотой с чем-то странице. Скоро совсем заканчиваю, но теперь-то мне очень-очень нужны ваши записи. Я хочу кусками вставлять их в текст, разумеется, сохраняя ваше авторство, как и задумано было в самом начале…

Она отвечала кисло. Она сказала, что прошло уже слишком много времени, и ее теперь все это мало интересует. «Ведь прошло почти три года…»

– Почти три года – после выхода «Пирамиды», – возразил я. – Но ведь вы же как раз и писали все это время, тогда ведь у вас ничего не было! Вы же сами сказали, что вас прорвало. Я ведь тоже все это время работал – вы даже не представляете, сколько мне пришло писем (не говоря уж о «Карликах»), и ваша история не единственная. Далеко! Но теперь-то, наконец, почти все. Теперь-то я только с вами!

Да, она опять обещала прислать. А я оставлял места в рукописи, чтобы потом вставить куски из ее рассказов. Например, о днях, проведенных в «расстрельной» камере – в ожидании «исполнения приговора»; или о «лагере доходяг», где был достигнут «социалистический идеал» – полностью стерта грань между женщиной и мужчиной: их ведь даже содержали на одной территории, хотя и в разных бараках, и в день умирало по несколько человек – и тех, и других, – правда, мужиков все-таки больше: слабый народ!… И еще, к примеру, о женской палате в «психушке», где у одной из пациенток была страсть танцевать почему-то голой, другая постоянно «летала», третья качала несуществующего ребенка – ну прямо фрагменты «бала у Сатаны» из романа Булгакова… Я хотел вставить кусочки ее воспоминаний в эту часть своей повести – так, чтобы они перемежались с ее теперешними письмами.

Но бандероль от нее не приходила.

И я опять позвонил, и она сказала, что рукопись послана не мне, а в какой-то журнал, а больше у нее нет экземпляра…

– Ну, что ж, сказал я, ладно. У меня остались ваши письма и одна тетрадка. Придется обойтись ими. Жаль, очень жаль.

Этот разговор был, кажется, в ноябре.

Моя страна?

Всю жизнь я (как вы, наверное, как каждый) ждал – да и сейчас все еще жду – перемен. Волшебных, конечно, ибо здравый смысл говорит: безнадежно, посмотри вокруг, с чего же это вдруг начнется другая жизнь? Ведь НИКТО у нас не живет человеческой жизнью, как ты ее понимаешь. Откуда же она у тебя-то возьмется? Мы все фактически в заключении или в «психушке». Объявленные сначала «перестройка», а потом и «демократия» ничего не изменили в нашей жизни по существу. Те же «хозяева» (только зовутся теперь по-другому), те же амбалы, убивающие лучших, развитых, культурных ради продолжения своей «ограниченной» жизни. «Ограниченные! Разве так трудно понять вам, что и вы не живете толком, гнобя «развитых», холя и лелея лишь свою родную задницу, загораживаясь «бабками» от многоцветного, многозвучного мира? Ведь колокол звонит и звонит…»

«Кюстиновская» пирамида! (Да простит меня благородный, честный маркиз за то, что я так треплю его имя…) Можно сказать «Николаевская», – но ведь и до Николая I она громоздилась в России. И после… И сейчас… Наша она. В наших душах. Увы. Хотя… Я ведь учился (причем в «советское время» бесплатно), работал. И я учился работать. Конечно, хотелось большего, так хотелось по-настоящему развернуться – чтобы публиковалось то, что пишу и фотографирую, чтобы отдавать людям то, что могу. И еще так хотелось объехать мир (как всем, конечно, как всем…). В воображении я давно уже объездил его, предварительно составив желанный маршрут… Конечно же, гостил на островах Южных морей и фотографировал там – и в Индонезии тоже, и на островах Малайского архипелага, и в Африке глубинной, и, конечно, в бразильской сельве в бассейне реки Амазонки. И любовался мавзолеем Тадж-Махал в Индии, и пирамидами Египта, и ослепительно-синими средиземноморскими далями, и закатами на Гавайях, и бродил по саваннам и тропическим лесам королевства Конго, и был на мысе Горн и на острове Пасхи… Да, все это в воображении, живя сначала в комнате коммунальной квартиры, а потом – став автором нескольких книг, многих публикаций в центральной прессе и членом Союза Писателей – получив маленькую квартиру в доме, который выселяли под общежитие и все никак не могли выселить, и он стал «бесхозным», а потому текла канализация в подъезде, выбиты были окна, буянили пьяные «стройбатовцы», приходившие в гости к «лимитчицам», которых все-таки в наш дом поселили… И все же…