Пирамида жива…

Вот так, дорогие сограждане. Ау, Менгеле! Гитлеровские врачи-палачи были осуждены и отечественным, и международным судом. Германия очистилась и вошла полноправным членом в мировую семью народов. Она не только посадила на скамью подсудимых своих преступников, причем не только главных вождей, но и множество судей, выносивших в гитлеровские времена чудовищные приговоры. Она несет крест раскаяния до сих пор, предоставляя множество благ представителям еврейской нации. А некоторые чистые арийцы по крови нарочно называют своих детей еврейскими именами – чтобы та дурь не вернулась! А мы? 1974-й год – 28 лет после Нюрнберга. И хоть бы что! А сейчас уже и того больше – 44… И опять хоть бы что! (А в 2003-м, добавлю, – 57. И что?)

«Второй раз мне сделали сразу четыре укола сульфозина, когда я от голодовки и заявлений перешел к дополнительной вынужденной мере – вскрытию вен. На этот раз я не мог уснуть от боли четверо суток. Передвигаться я практически не мог гораздо дольше.

Как только мне сделали эти уколы и завели в камеру, я немедленно еще раз вскрыл вены и слил еще часть крови. Меня снова вывели из камеры, но на этот раз завели не в медпункт, а в комнату дежурного по тюрьме, который потребовал от меня письменного объяснения своим действиям. Такое объяснение я написал, где, в частности, предупредил, что каждый последующий укол сульфозина буду и в дальнейшем сопровождать вскрытием вен. После этого мне сульфозин не делали…

На 12-й день моей четвертой голодовки (9 декабря 1974 года – после психиатрической «экспертизы» и после двукратного нового вскрытия вен) тюремная администрация вызвала, наконец, прокурора по надзору в местах пребывания заключенных.

Я рассказал ему о своем деле и вручил заявление и оттиск своей статьи по механике космического полета, напечатанной в майско-июньском номере журнала АН СССР «Космические исследования» за 1974 год. Я сказал прокурору, что не клеветник и не враг Советской власти, а инакомыслящий. Я сказал ему, что мне поставили фальшивый диагноз и хотят из политических соображений упрятать в сумасшедший дом. То же самое написал в заявлении, которое ему вручил.

Прокурор выслушал меня, взял мое заявление и оттиск статьи и заверил, что не позднее, чем через три дня, я получу на свое заявление письменный ответ из прокуратуры по существу. Но это оказалось ложью. Никакого ответа из прокуратуры я не получил.

Когда я убедился, что прокурор меня обманул, я объявил последнюю, пятую по счету, голодовку и осуществил последние две кровопотери (16 и 19 декабря 1974 года). Цели этих голодовок и кровопотерь остались прежними: добиться психической реабилитации, реализации права на защиту и открытого суда, хотя в глубине души я понимал, что практически этих целей добиться невозможно, так как прокуратура Туркмении выполняет волю Москвы и никакое моральное давление с моей стороны не заставит ее исполнять свои надзорные функции.

Возникает вопрос: если я понимал, что мои голодовки, кровопотери и заявления наверняка ничего не изменят в моей судьбе и что сумасшедшего дома мне не миновать, то зачем я бессмысленно, настойчиво, упорно и методически терзал себя голодом, терял кровь и портил бумагу? Не разумнее ли было в моем положении примириться и покорно ждать развития событий, мне неподвластных и неподконтрольных?

Вопрос вполне естественный и резонный. Я отвечу на него исчерпывающим образом, но сначала совершу экскурс в область философии…»

Опять прерываю цитирование «Неотправленного послания» чтобы поделиться: да, читатель, несмотря ни на что, несмотря на очевидную, как будто бы, вменяемость Лашкина, несмотря на то, что я знал уже: он победил, с него снят диагноз о невменяемости, – в этом месте послания я почувствовал определенную тревогу. А ну как тут-то и проявится болезнь, параноидальный психоз, навязчивая идея… Вот сейчас вообразит он себя Мессией, знающим абсолютную Истину, провозвестником Магомета, Христа или Будды, вот сейчас будет требовать безусловного признания своей сверхгениальности… И тогда… И тогда получится, что он – такой же, как его палачи, столь же невменяемый, лишенный здравого ума, обратной связи с действительностью, трезвой самооценки…

Слава Богу, мои опасения не оправдались.

И тут, со своей стороны прекрасно понимая, что столь щедрое цитирование чужого произведения в произведении своем есть некий нонсенс, я, тем не менее, снова иду на это. Ибо на очень коротком словесном пространстве Вадиму Ивановичу Лашкину, пациенту спецпсихбольницы города Ташкента, сокамерниками которого вот уже много месяцев были отъявленные насильники и убийцы, удалось четко, ясно, доходчиво изложить то, что в редчайших случаях удается и самым маститым в вольной и комфортабельной тиши кабинетов. Я тем более просто обязан привести соображения Лашкина, что они точь-в-точь совпадают с соображениями моими, хотя я и не уверен, что мне удалось бы так четко и коротко их сформулировать.

Но еще больше обязан я это сделать потому, что уверен: соображения эти особенно необходимы для граждан нашей страны сейчас. Когда от многолетнего сумасшествия, невменяемости, параноидального повторения абстрактных, не имеющих ничего общего с жизнью лозунгов, мы тихо-тихо начинаем все-таки приходить в себя.

И последнее. Как и все в этом длинном моем сочинении (за исключением некоторых измененных или скрытых имен и фамилий), «Неотправленное послание» ничуть не вымышлено, оно действительно принадлежит Вадиму Ивановичу Лашкину – на этот раз имя, отчество и фамилия подлинные, – а проживает он ко времени написания мною этой «повести о «повести о повести» в городе Мары, том самом, где произошли события, положенные в основу «Высшей меры».

А заголовок этому кусочку «Послания» дадим, допустим, такой:

Оправдание «сумасшествия», или апология крамолы, или втык неправедной власти, или укор врачам

(пособие для диссидентов и материал для инквизиции).

«В философии с давних времен много места уделялось вопросу о соотношении цели и действий, направленных на ее осуществление. Все философы сходятся к тому, что без цели невозможна практически никакая деятельность. Но вот в вопросе о том, что при этом первично, а что вторично – цель или действия – мнения философов разошлись. Гегель говорил, что без цели человек ничего не делает, но суть дела исчерпывается не целью, а ее осуществлением. Эдуард Бернштейн утрировал эту мысль Гегеля и выдвинул свой известный «ревизионистский» лозунг: «Конечная цель – ничто, движение – все». Маркс на вопрос: «Ваше представление о счастье», – ответил: «Борьба», то есть одну из целей человечества – счастье – он отождествил с движением.

Высказывания этих трех мыслителей содержат единое ядро, которое заключается в следующем.

Внутреннее содержание, истинный смысл, сущность, практическая и моральная ценность цели полностью выявляются не сразу, а только в процессе своего осуществления, поскольку мир устроен таким образом, что будущее, вообще говоря, можно предвидеть только в общих чертах и на небольшой срок. В этом смысле цель является вторичной по отношению к действию, менее важной, чем сами действия.

Сформулированный постулат я называю принципом вторичности цели.

Принцип вторичности цели полностью покоится на общественно-исторической практике людей и не может быть доказан или опровергнут теоретически, подобно тому, как невозможно решить таким образом основной вопрос философии. Что касается вопроса о причинно-следственной связи между целью и действиями, то он не имеет смысла: цель всегда имеет причиной прошлые действия (а не возникает на пустом месте) и одновременно является причиной будущих действий (так как без цели никакая деятельность невозможна).

Из принципа вторичности цели вытекает немедленно очень важный вывод: какой бы «великой» не казалась цель в моменты ее формулирования и начала осуществления, всегда существует ненулевая вероятность, что, в конечном итоге, она окажется ничтожной и безнравственной. Классическими примерами таких низвергнутых целей являются цель уничтожения ереси, которую поставила перед собой средневековая церковь и святая инквизиция, и гитлеровский план установления мирового господства арийской расы…»

Это написано Лашкиным в 1979-м, теперь же, через 11 лет, даже в средствах массовой информации спокойно говорится о том, что и ленинский план построения социализма в нашей стране, оказался совершенно несостоятельным, а потому его смело можно поставить в этот же ряд. Но продолжим.

«Второй, не менее важный практический вывод из принципа вторичности цели состоит в том, что в процессе осуществления цели может возникнуть необходимость ее корректирования.

Оба вывода не представляют собой открытия и известны людям с незапамятных времен, но существенно то, что они являются следствиями более общего утверждения.

Таким образом, «ревизионистский» лозунг Э.Бернштейна есть не что иное как упрощенная формулировка принципа вторичности цели в применении к классовой борьбе и поэтому содержит рациональное ядро. Но, повторяю, эта формулировка весьма утрирована, так как низводит роль цели до «ничто», то есть до нуля.

…Когда я устраивал голодовки, терял кровь и писал заявления, я думал не только о непосредственных, практических результатах своих действий – что свойственно людям, действующим только в соответствии с соображениями здравого смысла, житейского рассудка и обыденного разума, но и об их отдаленных – как во времени, так и в пространстве – последствиях, в частности о том, чтобы в будущем иметь неопровержимые доказательства, что при отсутствии контроля со стороны общественного мнения советская прокуратура совершенно неспособна в некоторых ситуациях выполнять свои надзорные функции, напротив, она сама в этих ситуациях склонна к необузданному произволу.

Главной моей целью была «вечная» цель человека – борьба. Как писал Гейне: «Буди барабаном уснувших, тревогу без устали бей – вся мудрость великая в этом, весь смысл глубочайших идей».

Впрочем, я выбрал путь борьбы не только с помощью философских и логических рассуждений, но еще и потому, что во мне клокотали ярость, гнев, возмущение, ненависть, обида, чувство оскорбленного достоинства.

Я подробно остановился на описании своего сопротивления потому, что психиатры специальной психиатрической лечебницы пытались его трактовать как проявление душевной болезни. У них, в виду низкого интеллекта, не укладывалось в голове, как это я, умный, образованный человек мог, сломя голову, броситься в пропасть и совершать такие безрассудные поступки. Здесь я опять вынужден обратиться к философии».

Итак, дорогие читатели, опять обращаю особое внимание ваше на то, что как раз тогда, в то же самое время, будучи не в сумасшедшем доме, а на свободе, числясь членом Союза Писателей СССР, я в своей «Высшей мере», так и не напечатанной в «Литгазете», исповедовал те же самые мысли. И если бы только я! А Каспаров – главный герой этой «Высшей меры»? А Залман Румер, заведующий отделом писем «Литературной газеты»? А адвокат Беднорц? Я уж не говорю о многочисленных, известных всему миру и, в частности, нам (благодаря ему) диссидентах, и о еще более многочисленных, хотя и не известных ни миру, ни многим из нас, просто порядочных людях. Разве не то же самое исповедовали – пусть не всегда громко – и многие из вас, читатели? Выходит всем им (и мне в том числе) и кое-кому из вас было место где же? Ясно где. Ведь не понимали, не слышали судьи доводов. Ибо указанная вождями цель, а также страх за собственное благополучие, были критериями «пользы дела»… Так не сошла ли с ума вся страна наша на определенном этапе своей истории? И не то же ли самое продолжается и сейчас в некоторых странах мира? Давно существует поговорка: «Ум за разум зашел». Как же четко объясняет эту механику Вадим Иванович Лашкин, пациент Ташкентской спецпсихбольницы… Ведь это прямо-таки ликбез для дипломированных советских врачей-психиатров! Но продолжим чтение…

«Диалектический материализм учит, что существуют две качественные ступени человеческого сознания, последовательно образовавшиеся в процессе длительной эволюции человека.

Первая, низшая ступень присуща всем людям без исключения и называется здравым смыслом, житейским рассудком, обыденным разумом или просто рассудком. Рассудок в своих решениях руководствуется только практическими целями и инстинктами индивида. Цели других людей он учитывает постольку, поскольку это необходимо для реализации своих целей. К потенциальным целям рассудок не стремится.

Рассудок мыслит метафизически, ограниченно, ему не под силу понять взаимосвязь, взаимопроникновение таких антиномий, как жизнь и смерть, добро и зло, поэтому он всегда выберет для себя жизнь, а не смерть, добро, а не зло.

Рассудок не думает и не может думать об отдаленных последствиях своих решений, так как для него важны только непосредственные, ближайшие результаты действий.

Вторая, высшая ступень человеческого сознания носит название разума, или интеллекта. В полной мере интеллектом обладают далеко не все люди.

В отличие от рассудка, разум мыслит диалектически, то есть рассматривает все в движении, изменении, развитии и во взаимной связи – стремится познать универсальное взаимодействие между явлениями и предметами окружающего мира.

Побудительными мотивами разума становятся цели других людей, взятые сами по себе, а также потенциальные цели первого и второго рода. В некоторых ситуациях разум выбирает для себя смерть, а не жизнь, зло, а не добро, так как существенное значение для разума могут иметь не ближайшие, а отдаленные последствия такого выбора, что является парадоксальным с точки зрения рассудка.

Разум в своих решениях руководствуется не только практической пользой и инстинктами, а еще идеями и идеалами.

Сознание каждого человека, кроме рассудка, всегда содержит элементы разума. Рассудок и разум диалектически взаимодействуют между собой и подчас приходят в противоречие. В процессе этого непрерывного взаимодействия и борьбы происходит духовное совершенствование человека в сторону усиления в нем разумного начала.

Теперь все становится на свои места.

С точки зрения рассудка, все мои действия, начиная с момента написания письма в «Правду», являются безумными, так как я потерял на неопределенный срок свободу, принес много горя своей семье (когда меня арестовали, жена была беременна и родила вторую дочь 2-го сентября 1974 года – я ее так и не видел), лишился всяких перспектив на будущее (до ареста я имел реальный шанс получить степень кандидата физико-математических наук), подорвал материальное благополучие семьи (с сентября 1972 года, вплоть до ареста, я не работал из-за урологической болезни, но материально был обеспечен хорошо: я имел дело со студентами-заочниками вузов и техникумов и оказывал им помощь при решении задач и заданий по математике, механике, физике, сопротивлению материалов и теории вероятностей). К тому же я необратимо подорвал свое здоровье (в результате последней кровопотери в Ашхабадской тюрьме – 19 декабря 1974 года – у меня резко обострился урологический воспалительный процесс, с 21 декабря он начал протекать в очень болезненной форме и теперь, по всей вероятности, неизлечим); приобрел несмываемое клеймо душевнобольного (последствия чего даже трудно представить); лишился непосредственного общения с семьей и возможности воспитывать своих детей.

Однако с точки зрения разума дело обстоит по-другому, и все выглядит в порядке вещей.

Руководствуясь целью развития социалистического строя в направлении общественного прогресса, как я его понимаю, я воспользовался правом на свободу слова, гарантированным мне 50-й статьей Конституции СССР, и открыто изложил свои политические взгляды. Эти взгляды имеют негативный характер, но ведь известно, что любое развитие начинается с диалектического отрицания (а мое отрицание было именно диалектическим – «отрицанием отрицания», – а не голым, зряшным, огульным, так как не подрывало, не ослабляло и не дискредитировало основ социалистического строя – общественной собственности на средства производства и Советов депутатов трудящихся).

В своих действиях я руководствовался потенциальной целью второго рода – общественным прогрессом, и поэтому мало обращал внимания на первые, непосредственные результаты моих действий. Мое дело было посеять, а пожинать плоды будут другие. Я поступил в соответствии со своими убеждениями и внес свой вклад в движение за гражданские права в Советском Союзе, которое победит еще не скоро, так как находится в самой начальной стадии своего становления.

Но, как все новое, прогрессивное, это движение будет неодолимо крепнуть, множиться, обрастать все новыми и новыми участниками и, в конце концов, увлечет за собой массы и победит. Это движение нельзя задушить насмерть, так как оно питается соками общественной психологии, то есть определенными устойчивыми чувствами и умонастроениями всего народа, а не вносится в советское общество из-за рубежа, как это лживо и тщетно (поскольку духовный голод народа нельзя утолить болтовней) пытается представить официальная пропаганда (в частности и ваша газета). Не поможет и дьявольское оружие, которое вы изобрели, – психиатрические лечебницы…»

Вот так, дорогие читатели-сограждане. На этом я прекращаю цитирование «Неотправленного послания» Вадима Ивановича Лашкина. Обращаю ваше внимание на один очень тонкий момент. Ревнители и защитники «единственно верного Учения» могут возразить: но ведь и большевики в своих перехлестах и казнях руководствовались «общественным прогрессом», как они его понимали, не так ли? Рассудок был против казней и экспроприаций, а вот соображения «светлого будущего» их оправдывали… Поэтому большевики и их современные последователи – судьи и психиатры – точно так же, как и Лашкин, «мало обращали внимание на первые, непосредственные результаты своих действий»… В чем же разница? Разница в том, что Лашкин истязал не других, а себя. Разница в том, что он не нарушал закон, а, наоборот, требовал его исполнения, одинакового для всех. Разница в том, что он, в отличие от большевиков, не лгал, не подтасовывал соображения о будущем под «злобу дня». В своем «экскурсе в область философии» он даже и не рассуждает на тему о соответствии цели и средств, это для него само собой понятно, ибо и в том, и в другом ясен для него примат разума, а, следовательно, человечности, любви к ближнему, добра. Он человек ЖИВОЙ, не манкурт, в отличие от тех, кто его судил и упекал в ад «спецпсихбольницы».

Победа

– Как же выдержали вы четыре года в этом аду? – спросил я. – Как удалось вам сохранить себя – и рассудок, и жизнь? Ведь они действительно ненормальные, убийцы…

– Да нет, в общем-то ничего страшного не было, – спокойно отвечал мой собеседник. – Со многими я беседовал. Они ведь все равно люди, хоть и больные. Им даже нравится исповедоваться…

– Неужели конфликтов не было? – не унимался я.

– Да нет, серьезных не было. Конечно, иной раз нелегко было выдержать. Психика у них на самом деле больная – раздражительность повышенная, очень «выступать» любят, хвастаться, хорохориться. Иной раз ночью спать не дают, дурачатся, выпендриваются. Но выдержать можно. Меня вообще-то уважали.

Еще отрывок из упомянутого уже «Обращения к психиатрам»:

«В июле 1978 года врачебная комиссия психбольницы УЯ 64 ПБ вынесла заключение о возможности моей выписки оттуда. В Марыйский областной суд был направлен акт врачебной комиссии, предлагавшей суду снять с меня принудлечение и перевести в психбольницу общего типа по месту жительства на общих основаниях.

В этом случае меня выписали бы из больницы домой в скором времени.

Но Марыйский областной суд решение врачей спецпсихбольницы не утвердил и 16 октября 1978 года вынес определение, которым продлили мне принудлечение в психбольнице общего типа, причем члены суда Большакова, Бычкова и Долбня, чтобы как-то «обосновать» это определение пошли на прямой подлог и в своем определении написали, что администрация спецпсихбольницы УЯ 64 ПБ якобы просила продолжить принудлечение. Почти четырех с половиной лет лишения свободы для меня суду показалось маловато – благо, что срок принудлечения никаким пределом сверху не ограничен.

И я был лишен свободы еще на 8 месяцев…»

Что же было дальше?

А дальше Вадим Иванович Лашкин, буквально ни в чем не уступая своим палачам, не сдаваясь, продолжал добиваться полной реабилитации, то есть снятия с себя диагноза душевнобольного. Однако доблестная наша психиатрия не сдавалась. Освободив в июле 79-го, его вновь – словно воина, уволенного в запас, – трижды отправляли на психиатрические «сборы» в Марыйский областной психоневрологический диспансер, с помощью милиции, разумеется. Где и продержали в общей сложности пять с половиной месяцев. Очевидно, чтобы не забывал, что он псих, ибо ведь только псих может сохранять в нашей стране ясность мышления да еще и не скрывать этого от других – открыто выражать свое мнение. Интересно, что два таких «сбора» пришлись уже и на годы «перестройки» – 86-й и 87-й.

Но не сдавался потомок протопопа Аввакума! Все же достигли мы в своей стране прогресса: не прикончили ведь его сразу и в психушке не задушили, с голоду, опять же помереть не дали и кровь вовремя останавливали. Самое фантастическое, пожалуй, то, что в «перестроечное» время Лашкина в психбольницах не только не кололи, но даже… предоставляли ему свободную комнату для занятий с абитуриентами, которых он готовил для вступительных экзаменов в институты, а также студентами-заочниками. Ведь Вадим Иванович Лашкин зарабатывал репетиторством приличные деньги в последнее время и исправно платил налог государству.

СПРАВКА. Выдана Лашкину В.И. в том, что он действительно занимается индивидуально-трудовой деятельностью с 4 июля 1986 года по настоящее время, проведением занятий в порядке репетиторства (частной педагогической деятельностью) по дисциплинам, входящим в программу Высших и средних учебных заведений СССР.

Подоходный налог за указанный период деятельности в общей сумме 3850 руб. 10 (три тысячи восемьсот пятьдесят рубл. 10 коп) уплочен полностью.

Заведующий Марыйским горфинотделом И.Хабибов. 11 января 1990 года.

Ну не пикантный ли момент: абитуриенты и студенты-заочники шли в психиатрическую лечебницу, чтобы заниматься науками, да еще платили деньги за это! Нарочно ведь не придумаешь… А преподавал Вадим Иванович 14 предметов: математику, теоретическую механику, сопромат, теорию вероятностей, философию, политэкономию… И заработок его достигал в некоторые месяцы двух тысяч рублей.

Но неприятным все же было клеймо психа, и в 1988 году, на четвертом году перестройки, пишет Вадим Иванович Заявление начальнику Марыйского горвоенкомата с просьбой направить его как бывшего офицера запаса на комиссию к военным психиатрам «в целях переосвидетельствования его психического здоровья».

Говоря о причинах, по которым его подвергли психиатрическим репрессиям («заведомо ложные измышления, порочащие…»), он прилагает к Заявлению этакий «экран новостей прессы» – выдержки из статей, а также из выступлений Генерального секретаря М.С.Горбачева, которые порой дословно совпадают с его, В.И.Лашкина, «заведомо ложными измышлениями».

«Таким образом, время показало, – пишет пациент психиатрической клиники в июне 1988 года, – что я был в 1974 году прав, но слишком опередил время. Однако повернуть судебную машину назад невозможно, да мне это и не нужно. А вот фальшивый, унижающий меня диагноз «шизофрения», убрать с меня можно, но только с помощью военных психиатров, так как гражданские сплотились плечом к плечу и стали против меня несокрушимой стеной, у них действует преступная круговая порука…»

И в июле того же года, всего через месяц, появляется Определение Марыйского городского суда, обязывающее Главного психиатра Марыйского облздравотдела снять В.И.Лашкина с психиатрического учета, о чем уведомить означенного гражданина в месячный срок, ибо в виду изменившейся в стране ситуации он теперь, выходит, не шизофреник…

Никаких уведомлений означенный гражданин не дождался и, не желая числиться шизиком, продолжал писать письма и жалобы, теперь уже не получая никакого ответа. Наконец, он решил обратиться в Комитет по вопросам гласности, прав и обращений граждан при новом Верховном Совете СССР. Обращение заканчивалось предупреждением о том, что в случае неисполнения Определения Марыйского городского суда он вместе с семьей будет вынужден обратиться в Посольство Соединенных Штатов Америки с просьбой политического убежища.