Пирамида

Вы спрашиваете, кто сыграл главную роль в моем деле. Самую главную роль сыграла моя мать, а первым, кто помог мне, был Каспаров. К этому человеку я сразу же при первой встрече почувствовал какую-то симпатию. Наша встреча с ним состоялась в линейном отделении милиции, он снимал первый допрос. Помню, он прочитал мне короткую лекцию о поведении человека в обществе, а потом прямо спросил, совершил ли я преступление. Помню, как я ответил ему, что я могу подраться, но резать человека ножом никогда, что я даже заступался за кошек, которых хотели убить мальчишки. Я ему сказал, что я, можно сказать, даже любитель подраться, но никогда еще в прожитые свои годы я не носил никакого оружия, считаю это даже подлым делом. Он, мне кажется, понял меня, закончил допрос и спросил у меня, есть ли у меня здесь родственники, я дал ему адрес Светланы. Вот и все, больше я с ним не разговаривал, за исключением того, когда он мне принес что-то поесть. Ведь меня вызывали на следствие с 8.00 утра, а привозили в 21, в 22 часа вечера, и все это время я был голоден, и это было не один день, а подряд около месяца. Просто Каспаров простой, чувствительный человек, а главное, справедливый, в общем, настоящий человек. А вообще в моем деле я очень мало встретил правдивых людей, больше нехороших людей, трусов, которые боятся милиции, они прямо и говорили, что вы, мол, уедете, а нам здесь еще жить. Насчет Ичилова, Игембердыева, Сапаровой я скажу, что эти люди запутаны в темных делах, занимаются спекуляцией, вот они и плясали под дудку следователя, боясь, что их привлекут к уголовной ответственности. Самую отрицательную роль, мне кажется, сыграли Ахатов, прокурор Джумбаев и Абаев. О Бойченко можно сказать, что он хитрый фабрикант уголовных дел, которому было дано указание сфабриковать дело, которое защитило бы честь мундира следственных органов ТССР. Ведь Ахатов вел версию по моему делу, что я изнасиловал Амандурдыеву, потом стал придумывать версию об ограблении. Да они могли бы еще что-нибудь придумать, если бы не вмешательство справедливых людей… О себе писать мне нечего, я вел себя так, как поступил бы всякий невинный человек. Когда мне вынесли смертный приговор, я только один раз подумал, что не хочется невиновным умирать. Когда меня увезли в изолятор КГБ и когда ко мне стала приходить женщина‑прокурор по надзору республиканской прокуратуры и стала уговаривать меня написать помилование, и что если я напишу, то мне отменят расстрел, потом принесла уже готовый текст, напечатанный на машинке, дала мне прочитать и просила расписаться, так как уже вышло время и меня могут расстрелять, вот тогда я подумал: лучше умереть невиновным, чем жить, принимая на себя чужую вину. Я разорвал помилование, написанное прокурором, и сказал, чтобы она больше не приходила, что пусть расстреливают хоть сегодня. Обидно только одно, что я никогда не болел, а сейчас то простуда, то желудок, то печень болит, и это все из-за каких-то маленьких «царьков», которые считают, что у них вся власть в руках. Может быть, я не болел бы, если бы больше четырех лет не сидел в душных, грязных, сырых камерах изоляторов. Ну вот, Юрий Сергеевич, кажется, и все. До свидания. Виктор».

Диалоги и представления

Да, страшны даже не страдания сами по себе, страшно, когда они бессмысленны. А я, казалось мне, понял причину страданий героев, а значит, как бы установил диагноз болезни. И, следовательно, сделал первый шаг к излечению. Анализ – диагноз – лекарство. Эта триада, если каждый из ее элементов верен, дает надежду на главное: выздоровление.

В этом, может быть, и есть то самое приобщение к течению всеобщей жизни, приближение к пониманию таинства бытия. Совершенствование элементов во имя общего совершенства.

Как только появилось это чувство, работа пошла.

В избранной мною форме повести я не мог дать волю фантазии. Однако герои постепенно оживали в моем воображении.

…Она представляла, как наступил наконец в государстве порядок. И люди все ходят в одной одежде, и пострижены одинаково, и встают в одно время, и ложатся. И нет никакой анархии, а все четко распределено. И оттого, что порядок, все рады, а тех, кто грустен, наказывают. Тех же, кто провинился сильно, выпал из строя, нарушил общее счастье, казнят. Не стреляют, не вешают, нет. Усыпляют. Во имя блага всех – и их самих тоже. Хорошо представляла она себе усыпления эти, совсем не трагичны они, наоборот. Массовые, захватывающие зрелища с музыкой, знаменами. А те, кого предстоит усыплять, чувствуют себя хорошо, торжественно, потому что понимают: это все для общего дела, во имя всех, для общего блага. Жил он плохо, неразумно, а умирает вот красиво, это звездный час его жизни, пусть и последний. Но звездный. Слишком хорошо знала она из жизни, из практики своей, как тяжело тем, кто выбился из строя, как мучаются они сами. Изолировать их, наказывать изоляцией – какой смысл? Месть, и только. Они все равно не исправляются никогда. Вот государство и помогает им чем может. Акт в высшей степени гуманный… А она, моя героиня, распоряжается, кого казнить, то есть усыплять, а кого нет, кто имеет право на жизнь, а кто на усыпление. И толпы народа идут на поклонение к ней со знаменами. Она справедлива, добра, и все знают это и любят ее. И ей не нужно детей своих, потому что все дети ее, она может любого взять к себе в дом, и родители будут только благодарны, потому что любят ее и готовы умереть за нее. А мужчины все мечтают о ней, а тех, с кем она была близка однажды, она или награждает или казнит – усыпляет. Нет, лучше казнит. Сама, в какой-то особенно счастливый момент: ведь это же прекрасно – умереть, когда ты особенно счастлив. Вот она и помогает им. Да, в жизни очень много действительно хорошего, а если подумать, то можно сделать ее для всех счастливой. И природу несовершенную перехитрить. И порядок будет, и пьянства не будет. И преступлений…

Ведь отчего и пьянство, и преступления, и зависть смертельная, и корысть бессовестная? Да оттого, что люди разные очень, каждый в свою сторону тянет и каждый о себе что-то мнит, хотя подавляющее большинство, ясно же, ничего собой не представляет – мошка да и только, сверчок. Навоз истории, так можно сказать, передаточное звено. «Условная масса», как выражается прокурор Виктор Петрович. А если сделать, чтобы все равны были, и если поставить над всеми ими умного человека распоряжаться – ведь это выход. Единственный, может быть. Иначе ведь все равно рано или поздно глотку друг другу перегрызут, и тогда уже поздно будет о порядке думать… Но только лишь на короткое время успокаивали мою героиню эти мечты. Видела она, как далеко все это от действительности, как глупы люди, не понимают своего единственного выхода. И тянут, тянут всяк в свою сторону, извиваются, словно черви. И уважения нет ни в ком…

Но видел я, что жестоко это по отношению к ней. И не вся правда. Помнил я фотографию: сухое лицо, сжатые губы… Печаль сквозь «суровую» внешность. Что-то не так, что-то, значит, не так сложилось… И вот уже другой мотив появлялся…

Дура я, дура баба, что же я наплела, нафантазировала с тоски, да я бы жизнь свою отдала с радостью – начинала вдруг стонать моя героиня. Никому-то я не нужна, и никакого нет смысла ни в чем. «Лодка на речной мели скоро догниет совсем…» – правильно поется в какой-то песне.

И приходила она домой, эта несчастная женщина, в свою отдельную маленькую квартиру, в свое гнездо кукушки – и мучилась одиноко в страшной тоске, и жалко ее было до жути, и понять можно было и сухость ее, и ненависть, и жестокость… Беда несправедливо осужденного Клименкина – большая беда, очень большая, но за него по крайней мере борются, его защищают, его даже и любит кое-кто. А ее? Любил ли ее кто-то когда-то по-настоящему?..

Я старался понять, объяснить – и видел унылое детство, непутевого или просто-напросто безвольного, сломанного отца (а может, его и вообще не было? А может, он был где-то в «отдаленных» местах?..) – замкнутый, безрадостный круг, без ласки и воли…

Ведь столько разнообразных бед в жизни каждого, и если ты в какой-то миг не выдержал, озлобился, потерял нить… Горе, горе… Что-то было не так внутри у моей героини, что-то не так, это мне представлялось ясно. Горечь какая-то неизбывная. И жалости наверняка эта женщина была достойна не меньше других. А может быть, даже и больше…

Но ведь спасение-то у нее было! – тут же возражал я себе активно. В человечности спасение! В доброте! Тогда от чужой доброты согрелась бы, если бы свою проявила и без расчета. Не научили, не вложили вовремя. Ведь тут все тот же закон: «как аукнется…» Покуда жив человек – есть у него время.

Все больше отделялся образ судьи от конкретного прототипа – да ведь не в прототипе дело, а в типе! – и все более важным казался мне этот пусть и рожденный отчасти моей фантазией «тип»…

Предвзятость, одержимость, отсутствие обратной связи с действительностью, восприятие не самой действительности как она есть, а тех ее черт, которые ложатся в заранее отведенные рамки – вот свойство такого характера. Поначалу идея, руководящая человеком, может быть и не ложной, но потом… Отсутствие связи с живой действительностью напрочь изменяет ее, подчас превращает в полную противоположность.

Сколько знал я таких людей! Они отвергают «бога на небесах», но не замечают, как подменяют бога собой. Думая, что руководствуются своей волей, они на самом деле абсолютно и безусловно подчинены воле чужой.

Неважно, неважно, что так и не удалось мне встретиться с самой Милосердовой. «По поступкам их узнаете их…»

…Беднорц позвонил, и трубку взял инспектор домов заключения…

Едва выслушав, о ком идет речь, инспектор тотчас заговорил в повышенном тоне:

– Никаких досрочных освобождений, смягчений режима, учтите. Статья II «б», сами знаете… Сейчас нам и так плешь проели, что мы распустили зону!

– Да, но он, возможно, вовсе не виновен… – вежливо вставил Беднорц.

– Какой там невиновен! – живо воскликнул инспектор. – Все виновны. Все виновны, нечего уж. Вы виновны, я виновен. Все! Тут уж кому как повезет. Он тоже виновен, нечего!

Вспыхнуло было у Беднорца привычное раздражение, пылкий протест, хотел он по обыкновению возразить, начать спорить, доказывать, убеждать… Но чувство это быстро погасло – огромная усталость навалилась. И Беднорц замолчал. «Не все ли равно? – промелькнула вялая мысль. – Не все ли равно, все там будем…» Что-то еще сказал инспектор на том конце провода, а потом послышались частые гудки. Беднорц тоже положил трубку и испытал резкое неприятное чувство от того, что уступил вот, не стал бороться. Чувство это было тем более неприятным, что он знал: больше звонить не будет и вообще постарается забыть это смертельно надоевшее дело. Стена, серая непробиваемая стена. Все там будем…

Что-то очень знакомое виделось в этом чувстве огромной усталости от неравной борьбы.

Но появилось все же у Беднорца – появилось-таки! – чувство необходимости действия, уверенность в том, что так надо, только так, живая, необъяснимая жажда движения, упорство – откуда? И жить стало веселее, несмотря на то, что ощущение мрака осталось. Но он, мрак, как бы раздвинулся, освободив место для жизни, для солнца – как это бывает в облачном небе. Подвижен мрак, оказывается, и только на вид страшен. А вот приходит уверенность неизвестно откуда, совершаешь усилие – и сам собой как бы и отступает, расползаются тучи… Жизнь сильнее!

– Ну и что он уперся, этот армянин? – с неприятной, не совсем понятной, а оттого еще более раздражающей досадой думал прокурор Виктор Петрович в моем представлении. – Талдычит и талдычит одно и то же. Ясно же, что этот подонок мог сделать все, что угодно, он и убил. О какой правде, о какой справедливости он говорит? Что такое справедливость? Сегодня она одна, завтра – другая. Все под богом ходим. И под постановлениями. Попал, как говорится, так не чирикай. В дерьме чирикать негоже. Или выбирайся, коли можешь, а не можешь – сиди молчи. Ну ладно адвокат из Москвы, столичный все же гость, а этот чего? Интересно, сколько ему денег дали? Ну никакой возможности нет работать, не дают, и все тут. «Условная масса» беснуется. Прямо как взбесились все, правда. Какая тут новая жизнь, какой коммунизм с такими? Вот в не такие уж и давние времена как было? Слово прокурора, судьи – закон. Порядок был в государстве. Дисциплина. Какие могут быть ошибки у Правосудия? Умному прокурору сразу все видно, это ж ясно. Не дают работать, совсем порядку не стало. Распад в обществе, одни антисоветчики вокруг…

– Что же ты сделал, Анатолий Семенов? Зачем? – вопрошал я, пытаясь и это понять. Никто ведь не гарантирован…

– Сил не было, – отвечал мне Анатолий, бесплотная его душа. – Совсем сил у меня не осталось. Я думал, выход один только.

– Ну и что же теперь? Избавился разве? Теперь ты разве освободился?

– Еще хуже теперь. Не мучайте меня, все понимаю.

– Прости.

Молчу. Теперь у него уже и возможности нет, даже если от него самого что-то осталось. А была ведь возможность. Всегда есть, пока жив. Верный шаг сделал, когда на суде правду сказал. Единственный выход. Нужно было и дальше. Это испытание было. Урок. Тут, если уж ступил на путь, идти до конца надо. Тогда – победа, тогда разойдутся тучи. Но пугать будут страшно – чем больше страха, тем больше туч. Не выдержал – испугался. Смертью не решается ничего. А вот возможности исправить лишаешься. Действуй, пока жив. Действуй – в этом спасение. Жизнь – это действие.

Да, замучен был. Ослеплен и оглушен страхом. Отравлен. Побежден.

– Ичилов, Ичилов, а ты что же?

– Ну что я могу, слабый, несчастный. Какой я большой, какой я сильный… Видимость одна, насмешка. Не хочу ничего, жить хочу спокойно, что вы ко мне все пристаете! Велели сказать, я и сказал, велели показать на нож, я показал. А что это за судьи, если разобраться не могут? Что от моих слов-то изменится, подумаешь… Судьи виноваты, не я.

– Да ведь сейчас ты солгал, а завтра на тебя покажут и солгут. И посадят тебя в тюрьму.

– Ай, не хочу, не надо! Я маленький человек, что вы все на меня навалились, всю жизнь боюсь. Спокойно жить хочу, никому не мешать…

Тоже подумаешь: какой с него спрос?

– Сестра Ищенко, вот вы говорите: «Вы уедете, а нам здесь жить». Так ведь в том-то и дело. Потому и нужно правду говорить, что жить вам здесь. Они уедут, им что. А вам здесь жить. В неправде, значит? Во лжи и грязи, в насилии? Пусть делают, что хотят? Но ведь и вас коснется рано или поздно, уже коснулось…

– Ничего не коснулось! Что им нужно, то и говорить буду. Вот ничего и не коснется. Ваша совесть – пустой звук. Замутили голову, хватит! Что велят, то и скажу. Надо будет – и взятку дам, не то что мать эта глупая. Дала бы вовремя – и ничего не было бы, сын на свободе гулял бы, и нас не дергали. «Совесть, совесть!» Выдумали словечко, чтобы нас, как баранов, гонять туда-сюда.

– Так потому и гоняют, что не сопротивляетесь…

– Господи! Да как сопротивляться-то, если у них власть, а у нас шиш с маслом? «Сопротивляетесь»! Хватит! Трава вон под ветром туда-сюда гнется, а не ломается, вот и нам бы так. Хватит мозги пудрить. Отстаньте. Я вас не знаю и знать не хочу.

– Светлана, вот еще вопрос деликатный. Почему ты все эти годы Виктору верна была? Так ли уж и любила? Ведь вы как будто бы расходиться собирались перед событием этим… И не расписаны даже…

– Не знаю я. В последнее время собирались вроде. Но другого у меня не было никого. Не знаю. Он хороший все-таки, честный. Ну, да, выпивал. Но это товарищи его, дружки. А он сам хороший.

– И все-таки, Светлана, почему, а?

– Не знаю. Жалко мне его, понимаете, я-то знала, что он не виноват. За что же его? И потом, как же, он в тюрьме сидит невиновно, а я с другим буду? Не могу я так.

Очень хороший вы человек, Валентин Григорьевич Сорокин, и сделали много для правды, в одном вот не могу согласиться с вами. Помните, вы сказали, что смертная казнь в одном только случае оправданна: измена Родине. Мы тогда о смертной казни вообще говорили, и я сомнение выразил, необходима ли она вообще, а потом согласился все же, что нужна, но – лишь за убийство. Если человек на жизнь другого руку поднял, да еще и сознательно… А вы тогда и добавили: «За измену Родине нужна смертная казнь обязательно. Очень много людей страдает, если кто-то Родину свою предает». Верно, конечно, но что-то во мне еще тогда воспротивилось. Думал я и вот к чему пришел. По сути – это, конечно, по сути, вы правы, но что-то много таких находится, которые за народ не всех нас, а себя представляют, право присваивают от имени Родины говорить и судить, и всякое сопротивление им лично не чем иным, как той самой изменой Родине считают. Родину-то ведь можно по-разному представлять, у Милосердовой и Джапарова она ведь не та, что у нас с вами, так что ж, им казнить нас позволить?.. Но за то все же спасибо вам еще, уважаемый Сорокин Валентин Григорьевич, что идею интересную подсказали. «Да, пришлось пережить этому парню, Клименкину, – сказали вы. – Одного я понять не могу: почему следователь… Понимаете, они запросто могли сына… сына старухи этой убитой… к нему в камеру подсадить… И все! И концы в воду. Клименкина он бы прикончил, дело пришлось бы закрыть, а уж нового убийцу осудить ничего бы не стоило. Судя по почерку, следователь этот – Бойченко, так? – мог бы до такого додуматься. Струсил, может быть?»

…Так-так, думал Бойченко, так-так… Можно, конечно, посадить петушка нашего вместе с сынком убиенной старухи. Чем не идея? Пусть сами и разберутся в камере. Свернет сынок петушку шею, нам же и легче будет. Вроде и ни к чему тогда огород городить. Взятки гладки, как говорится. И косвенное доказательство вроде. Ход конем. Если подумать, то правда ведь; а вдруг не он? Да, ну а если узнают потом, докопаются? Прокол может быть! Кто узнает… Откуда? Адвокат не полезет же, да его и не пустят… И все-таки нет. Опасно. Черт его знает. Мокрое все-таки… Эх, если бы сам начальник зоны… Побоится. Да, побоится. Бесполезно с ним. Пахнет! Вот если бы случайно как-то ему подсказать, между прочим. Ладно, через кого-нибудь намекнем. А пока… С этим бы вот тоже разделаться, инспектором-армянином. Впрочем… Не поверят ему все равно. Слишком уж он чокнутый. Может быть, экспертизу? Еще мать-истеричка… Да, «святую троицу» вырубить желательно – это первое. Этот толстяк Ичилов что угодно наплетет, только вот глуп безнадежно, на суде будет путаться. Ну, ничего, на жалость жать будем. Такой большой, а сопли пускает, словно ребенок, ай-яй-яй… Гуси. Ну право слово, гуси безмозглые. Так, Ичилов – второе. Технику, технику им в рожу. Магнитофонов небось толком не видели… Семенов этот, второй, не нравится, болтает много… Ну, ладно, Ахатов с ним побеседует. А там… Судья – баба неглупая, сама понимает, что к чему. Эх, скорей бы разделаться. Вляпался в эту тину, сам не рад. Ведь какие дела есть хорошие – работай себе спокойно. Интересно и никто не мешает. Двигай фишки, размышляй. А тут газета эта дурацкая вмешалась, журналисты понаехали, адвокат из Москвы. Подумаешь, и правда персона, этот петушок. Зачем им всем это нужно? Ума не приложу, что за всем этим стоит. Упрямство? Вот ведь не повезло! Копаешься в такой грязи, а никто не оценит. Никому дела нет. Чистенькие все, видите ли. А как что, так – Бойченко, выручай!

И конечно, представил я себе, как встретились в тюрьме и на самом деле Клименкин и сын убитой старой женщины. Трудный был бы у них диалог. Но чтоб доказал ему Клименкин. И чтоб поверил ему сын: не он убийца!..

Вот приводят Клименкина, приговоренного к смерти. Тут сидит он и вспоминает, как и почему здесь оказался. Потом та самая женщина приходит с помилованием. И вопрос перед простым этим парнем (не принцем!) встает: «Быть или не быть?» По-современному вопрос поставлен (XX век!): или ты признаешь себя убийцей без вины, но зато будешь жить (да и то: будешь ли?) или честным перед самим собой останешься, но через несколько дней (не знаешь, когда) – пуля. Что выбрать? Тут ведь и «Фаустом» пахнет, не только «Гамлетом», потому что, признав вину, ты жизнь как бы и покупаешь. Жизнь, конечно, плохонькую, не то что доктор… и без Маргариты – в тюрьме, на то он и XX век, а не какой-нибудь XV… И тут, и тут… О, так ведь это же те самые, не так уж и давние вопросы… Сколько из живущих у нас даже (а уж из погибших тем более) через это прошли. «Подпиши» – приказывали. План, значит, набирали по «врагам»…

…И решает свою проблему современный Гамлет с третьей судимостью, а потом пересуд – и опять камера: новое расследование. Новое да по-старому, только не Абаев уже, а Бойченко. И камера старая. И тут, значит, не один уже, а Завитдинов, наркоман, хотя порядочный человек, не продавшийся следователю за уколы, за «травку» для курева. Хорошо бы тут и историю Завитдинова этого: не зря же люди наркоманами становятся, что-то да привело… И опять, значит, не получилось у современного – вечного! – Сатаны, но тогда и использует он ход рискованный, козырным тузом! Находит сына убитой где-то в дебрях исправительных лагерей и нечаянно так, как бы случайно, в камеру Клименкина сажает: недоглядели, мол… А перед тем, значит, через «подсадного» ему мягко так намекает: вот кто, мол, твою мать прикончил. Но неглупый этот Амандурдыев Аман и не приканчивает он сразу Клименкина, а сначала выяснить хочет: так ли? Понимает он, что такое кровная месть, и совесть у него все-таки тлеет, а потому недоумевает: почему же это Клименкин вдруг? Не родственник ведь девчонки… Неужто и правда просто так, за пятерку?.. Просчитался и тут Сатана! Недооценивает он людей подчас, хотя, конечно, жатва у него богатая, привык к победам. Однако победа Сатаны не факт, а вот поражение его – это, я вам скажу, фактик! Просчитались они с Клименкиным, простым этим парнем, не один раз просчитались! А вывод? Вывод прост: самим собой будь всегда, тогда и Рогатый не страшен. Вот главный фокус жизни.

Вот так беседовал я со своими героями, хотя особо-то представлять воли себе не давал: времени мало, Румер ждет…

Вокруг

Итак, опять столкнулся я с проблемой, с которой сталкивался не раз. Стоит копнуть, приглядеться – и видишь, сколько трудностей, сколько горя у каждого. И думаешь помогать, так всем, потому что каждый нуждается в помощи. Но каждому не поможешь, людей слишком много на Земле, даже близких тебе. И опускаются руки. И отказываешься, потому что видишь бездну горя и свою беспомощность перед ней.

А и действительно, как быть?

У Льва Толстого вычитал (не ручаюсь за точность цитаты, но ручаюсь за смысл): когда начинаешь внимательно смотреть вокруг себя, то видишь такую бездну зла, горя, несправедливостей, что думаешь: бесполезно все на свете, никакого выхода для честного и доброго человека нет. Но он все же есть. Он в том, чтобы всегда и во всех обстоятельствах говорить правду. Правда сама по себе сильна, она только и может помочь миру избавиться от страданий и достигать совершенства.

А еще восточная мудрость: «Прежде чем глаза научатся видеть, они должны стать недоступны слезам». То есть пойми: справедливость есть и в страданиях своих частенько виноват ты сам. Не плакать надо. Думать и действовать.

Я размышлял над всеми этими парадоксами постоянно.

А вывод получался такой: слишком трудно нам исправлять ошибки. Вот что следовало из этого дела! Огромная опасность для каждого. Озабоченность большинства людей не тем, чтобы восторжествовала справедливость, а собственным мелким благополучием, – это и было главной причиной опасности. Озабоченность временным благополучием – вот что бросалось в глаза. Слепота. Похоже, что никто не давал себе труда задуматься над тем, что справедливость, торжество законности – это вовсе не блажь моралистов и правдолюбцев. Это – непреложное условие нормальной жизни общества, каждого человека, включая и того, кто озабочен благополучием только личным.

Истина старая, как мир, но по-прежнему злободневная. Не может быть истинного благополучия у одних за счет других! Такое благополучие всегда только кажущееся. Ибо материальное благополучие человека – это еще далеко не все. Для благополучия, комфорта души необходима чистая, здоровая нравственная атмосфера. Это последнее частенько не принимается в расчет.

К тому же двойная была опасность: от слепоты и от нежелания прозреть. Одни не хотят, другие боятся. Это и в деле Клименкина было. И в окружающей меня жизни.

Эксперимент Стэнли Мильгрема

Приблизительно в это время узнал я об интересном психологическом эксперименте, который провел некто Стэнли Мильгрем (кажется, американец). Назывался этот эксперимент, если не ошибаюсь, так: «Учитель и ученик».

В закрытую камеру со стеклянным окном сажали «ученика», а снаружи, перед окном, садился «учитель». Перед «учителем» был пульт с кнопками и рычажками и переговорное устройство. Давая задание «ученику», «учитель» мог контролировать его выполнение, и если «ученик» проявлял нерадивость или несообразительность, «учитель» должен был воздействовать на него ударами тока, которые регулировались на пульте кнопками и рычажками.