Ибо не ведают, что творят

Но Виктору-2 не было дела до их низменных, насквозь пропитанных мелкобуржуазной моралью, даже можно сказать вполне мещанских, микроскопических мыслей, нет… Спокойно, просветлев душой и лицом, вздохнул прерывисто Виктор-2, как ребенок, – и погрузил умиротворенный, благостный, светлый взгляд свой в этот яркий, словно бы солнечный мир. И утих тета-ритм, появился устойчивый альфа-, и в успокоенном мозгу мужа легкомысленной Майи, как в кинотеатре, где показывают диснеевский фильм, замелькали картины и зазвучали мелодии – такие всем понятные, такие для всех приятные, такие объединяющие и лишь чуть-чуть, совсем чуть-чуть нереальные. Замирая от радости, воображал Виктор, как лазил бы он по этим длинным изгибающимся желто-зеленым ветвям, как прятался бы в ракушках и камнях, как парил бы в воде над этим чистым и светлым песчаным дном, усеянным пестрыми камушками, как подружился бы с меченосцами, и те поочереди возили бы его на своих спинках – и дух захватывало бы от скорости, с которой яркая рыбка пересекала бы волшебный мир, – как гонялся бы и хватал за хвост гуппи. И не надо было бы думать, решать проблемы столь непосильные, не надо было бы мучиться…

Но непрочно воображаемое волшебное счастье. Гаснет изображение на экране, стихает музыка, зажигается в зале свет, и объединившиеся было в своей мечте люди вновь в странных очках как будто бы видят друг друга, принимают нелепые позы, модулируют голоса, говорят вовсе не то, что думают, и замечают друг у друга в глазах не соринки – бревна. «Не такие» глаза, «не такие» носы, «не такие» волосы, ноги, руки… И не приходит в голову, что сосед твой, может быть, думает и чувствует точно так же, как ты, а то, что он бранится и делает пакости, может быть, потому лишь и происходит, что точно то же самое видит он от тебя… И почему-то никак не в силах мы прорвать этот противоестественный, замкнутый круг. Почему?

Так и случилось с Виктором-2, когда почувствовал он вдруг прикосновение к своему плечу сзади и, вздрогнув, обернулся, поднял глаза и увидел над собой любимое и ненавистное, ласково улыбающееся, красивое и нежное, однако же и коварное, лживое, разгоряченное сейчас лицо Майи…»

(Из рассказа «Праздник», 1969 г.

Сборник «Листья», 1974 г.)

А дальше в рассказе описано, как продолжается, естественно, общее возлияние, «раскрепощение», но вместо всеобщей дружбы, симпатии, радости приходит в эту компанию 14-ти молодых людей… Государыня Пошлость. Увы. Под руку с наглым выпендрежником Орловым, начавшим травить пошлейшие анекдоты… А еще один из героев, хороший парень, поэт Игорь, вместо того, чтобы преодолеть пошлятину, почитать свои хорошие стихи, предложить хотя бы общие танцы, скукоживается почему-то. И вместо праздника получается в конце концов черт знает что…

«Листья»

Сыграло-таки свою роль мое выступление на «Семинаре молодых»! По приглашению редакторши, которой рекомендовал меня Юрий Трифонов, направился я в издательство «Советская Россия».

Самый центр Москвы, совсем рядом с Красной площадью, неподалеку от ГУМа. Узкая улица, громоздкие старые здания… Гулкое парадное, завывающий, громыхающий лифт. 5-й этаж… Старый обшарпанный коридор, крошечная редакторская комната.

– Где же чемодан? – спрашивает симпатичная редакторша лет сорока, сидя за небольшим столом и проникновенно глядя большими зеленовато-серыми…

На чемодан не набралось, но сумка у меня внушительная. Выкладываю папки с рукописями на стол.

– Это не все, – говорю. – Надо же и совесть иметь…

– Ну, давайте знакомиться. Вы вообще какого мнения о сегодняшней литературе?

Ничего себе вопросик. Я решаю сразу поставить точки над «i»:

– Ну, я никогда бы не бросил камень в Солженицына и в других, которых…

Дело в том, что травля уже началась. И не только их, но и так называемых «подписантов» – тех, кто подписывал письма в защиту его, а также Сахарова, Синявского и Даниэля, против оккупации Чехословакии…

– Вы сами к «подписантам» не относитесь? Писем никаких не подписывали?

– Нет. Но не потому что… Просто ко мне никто не обращался…

Она улыбается. Сомнений в том, что относимся мы к сегодняшней литературе одинаково, нет.

– И все же хорошо, что не подписывали. А то нам с вами было бы совсем трудно…

Ее восхищает одна из моих папок – мощный картонный остов старой немецкой книги с фамильным экслибрисом моего деда. Он был англичанин, но экслибрис – на немецком языке…

– Оставляйте все. Я посмотрю. Больше десяти печатных листов нам вряд ли удастся. Но и то хорошо для начала. Что-нибудь у вас уже было опубликовано?

Я говорю о «Подкидыше», коротко рассказываю историю с «Переполохом»…

Ухожу, чувствуя себя словно мальчишка в предвосхищении первой любви. Первая книга! Неужели теперь, наконец…

Конечно, об одной этой истории можно написать отдельный роман. Как, ознакомившись с рукописями, редакторша Валентина Михайловна сразу поняла: «Обязательно завтра» ни при каких обстоятельствах не пройдет – как и рассказ «Непонятное», естественно; «Праздник» («Светлые часы 14-ти») если и проскочит, то с огромным трудом; «Вестница» еще может, хотя неизвестно тоже; а вот что касается «Переполоха», то тут можно и побороться. Все-таки несколько лет прошло после истории с «Новым миром», а цензура в издательстве все же не такая жесткая, как в журнале, да еще в том, опальном. «Подкидыш» хотя тоже не сахар для цензуры, но он как-никак опубликован. «Путешествие» – хорошо, безопасно, однако эта повесть все же – и с ее точки зрения! – довольно-таки «легковесна» (хотя именно ее и рекомендовал в первую очередь Ю.В.Трифонов). Ну, и рассказик «Листья» – поэтичный, безобидный, к тому же подходящий для общего заглавия сборника. Не хочу утверждать, что все было в ее отношении к рукописям именно так, но что приблизительно так – ручаюсь.

Когда названное было отобрано, нужно было получить хотя бы две «внутренние рецензии». Так положено. Основным и самым авторитетным рецензентом в издательстве был литературовед, имя которого я не хочу называть. «Окрещу» его, пожалуй, так: Рецензент. Еще при А.Т.Твардовском он был членом редколлегии «Нового мира». Редакторша не сомневалась, что рецензия будет положительной, ибо, как она сказала: «Он очень хорошо к Вам относится, он еще помнит «Подкидыш».

Рецензент и написал положительную, отвергнув только рассказ «Вестница», посчитав его «недостойным» для такого «серьезного, социального писателя». «Листья», вероятно, тоже не вызвали особого восторга, но он этот рассказик все же принял.

А предисловие к сборнику написал сам Юрий Валентинович Трифонов. И там, в частности, были такие строки: «Но ведь какие вершины стремится покорять Аракчеев! Высшей категории трудности!»

И все же, эта – такая простейшая, казалось бы, процедура публикации рукописей, одобренных, поддержанных крупнейшими культурными авторитетами того времени – А.Т.Твардовским, Ю.Трифоновым… – шла так, словно какой-то доблестный партизанский отряд пробивался на территорию, занятую врагом. Сравнение недалеко от истины: моя редакторша, придя с одного из редакционных собраний, сказала, что выступал высокопоставленный цензор и, обращаясь к редакторам, сказал буквально следующее:

– Вы должны зорко следить за всевозможными идеологическими происками. Как часовые с ружьем…

Конечно, это было не сталинское время, когда за одно «крамольное» слово могли снять с работы, а то и отправить на Колыму, но виза Главлита (то есть подпись цензора) требовалась не только при литературных публикациях. Цензурировалась вся печатная продукция, вплоть до пригласительных билетов…

Так что самым главным было – обойти цензора, добившись его подписи, желательно без прочтения им рукописи, особенно «Переполоха».

«Великолепный пестрый мир»

«Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке…» – писала Анна Андреевна Ахматова, имея в виду Музу.

Да, конечно. Все верно, но только для меня, например, не «ночью». Я жаворонок и никогда не променяю на ночь раннее утро, когда все вокруг только-только еще пробуждается, когда впереди – новый день. Новый День Жизни…

И вот ты – перед чистым листом бумаги. То ли это тетрадь-дневник, и тогда, словно самому близкому существу, ты доверяешь самое сокровенное: бегут, ложатся на бумагу значки-буквы, а в воображении вновь встает пережитое, и ты радуешься или, наоборот, страдаешь, пытаешься разобраться, понять, почему так, а не иначе, жалуешься или, наоборот, восторгаешься, над тобой никто не стоит, тебя никто не учит, ты – Бог и судья, ты учишься сам, ты разбираешь ошибки и предвкушаешь новые события своей жизни, в которых ты постараешься быть лучше, лучше, и войти в гармонию с окружающим Божьим миром, чтобы в еще более полной мере вкушать сладчайшее из всех вин на свете – Вино Самой Жизни…

Или это рассказ, повесть, роман, может быть только еще замысел, наброски, общие мысли… Конечно, тут-то и подстерегает опасность увлечься так, что совсем отойти от реальной жизни, уйти в фантазию – как, у многих писателей, – в создание параллельной действительности, сотворенной тобой, где ты – вершитель судеб, Бог, Творец и высший судья… Понимаю, что сейчас пишу то, что возможно удивит многих – из тех, разумеется, кто УМЕЕТ ЧИТАТЬ и не пропустил главную мысль. «А разве на самом деле не так? – спросит такой внимательный и пытливый читатель. – Разве не все писатели пишут именно таким образом, создавая свою действительность, уходя от посконной «прозы быта» в чистую фантазию, хотя бы на это время – святое время литературного творчества? Разве Бальзак, Жюль Верн, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов не так создавали свои бессмертные произведения?»

Бальзак и Жюль Верн, пожалуй, соглашусь я, а вот Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов – я уверен! – не совсем так! Достаточно внимательно ознакомиться с их творчеством… И тот, и другой, третий, четвертый – а так же и другие, многие, особенно – повторюсь! – русские, российские писатели весьма мучились вопросами реального бытия. Литературное произведение для таких – это модель и проверка, поиск ПРАВДЫ ЖИЗНИ, ибо никакое произведение смертного человека не сравнится с произведением куда более великого автора – самого Творца.

Да, конечно, жизнь меня подчас весьма и весьма не радовала. Благополучия в моем детстве и в моей последующей самостоятельной жизни, к примеру, конечно же не было и в помине. Однако…

Никогда не забуду одно из ярчайших воспоминаний детства:

«…Маленькие, иногда совсем крошечные крупицы семян я хоронил среди мягких, черных и влажных комочков земли в какой-нибудь консервной банке, а в лучшем случае в круглом горшочке из обожженной красноватой глины: проминал пальцем углубление, бросал туда зернышко, заравнивал сверху, – потом поливал из чашки водой из-под крана… И через какое-то время – о, чудо! – из комковатой земляной поверхности осторожно выглядывал сначала хрупкий белый изгиб стебелька, но вот он распрямлялся, раскрывал две толстенькие светло-зеленые округлые створки семядолей, и из таинственных складочек между ними уже выглядывали нежные, изумрудные, пока еще сморщенные, но быстро увеличивающиеся и распрямляющиеся первые листья. Рождалась новая жизнь… И вот в мрачной моей, убогой, серой комнате удивительным образом вспыхивал источник красоты и добра, огонек прекрасной и вечной жизни, вопреки всему… А что говорить, когда на свежем, юном, выросшем уже зеленом кустике – с главным толстым стеблем, ответвлениями, резными блестящими листьями – появлялись бутоны и, раскрываясь, одаривали нас с бабушкой и сестрой щедрой, роскошной, необъяснимо волнующей, порой даже и ароматной прелестью цветка. Бальзамин! Откуда появился он? Почему? Как могло это хрупкое, нежное чудо родиться из обыкновенной земли и крошечного сухого зернышка?

Бальзамины, фуксия, герань, настурция, чайная роза, бархотки, петуния, ипомея – это все цветущие, но были и просто лиственные, вечнозеленые – аспарагус, аспидистра, традесканция, плющ… Музыка названий, бездна загадок и тайн…»

(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)

Да, там истина. В природе! И в нашем отношении к ней. Вот я и ездил при первой же возможности на природу – то на рыбную ловлю, то на охоту, а потом – чтобы фотографировать. Познать, попытаться понять, осмыслить, научиться жить так, чтобы по возможности постоянно ощущать ГАРМОНИЮ и не противоречить ей! И обязательно, обязательно, обязательно быть в гармонии со своим телом, чтобы реализовать возможности, данные Природой! Ведь они иной раз так чудесны! Что и говорить о той волшебнейшей магии, что возникает при общении с тем очаровательнейшим созданием, которое возникает вдруг рядом с тобой в твоей жизни! Чудо! Чудо Природы! «За это можно все отдать!» – как правильно поется в какой-то песне…

А к тому же и – поделиться своими открытиями, восторгами с другими! Поделиться, войти и с ними в гармонию, ибо мы все ведь гости здесь и в принципе у нас есть все, чтобы жить полно и радостно всем вместе. Вместе! Рай – это когда мы понимаем друг друга, помогаем друг другу, и к другим относимся так же, как к самим себе.

Моя мать в возрасте тридцати одного года умерла от туберкулеза, а последние свои годы, как говорят, болела. Два моих родных младших брата умерли от той же болезни – один в двухлетнем, другой в совсем младенческом возрасте, не прожив и года. Так что можно сказать, что туберкулез – наше семейное. Отец, получивший контузию на фронте, в последние годы жизни был весь в болезнях. Когда его сбила машина, он уже числился инвалидом II группы, хотя прожил всего 47 лет.

Понятно, думаю, какой физической наследственностью наградила меня природа. Естественно, что я состоял на учете в туберкулезном диспансере, и еще в ранней юности врачи обнаружили у меня шумы в сердце. К тому же, в военные и послевоенные годы мы с двоюродной сестрой и бабушкой почти голодали (и сейчас помню вкус котлет из картофельных очисток и трепетную мечту о какой-нибудь завалящей конфетке или о полной ложке сгущенного молока). И почти не было болезни, которой я не переболел в детстве и юности. А в школьные и студенческие годы было еще и три операции… И что уж повторять о так трудно излечимом комплексе сиротства, о дикой неуверенности с женским полом, о постоянной материальной нужде…

И это – не говоря о непонимании и о постоянном, тупом возвращении рукописей из редакций…

Но другого ведь судьба не дала. А значит… «Не море топит, а лужа» – так совершенно точно выразился Александр Исаевич Солженицын, преодолевший, между прочим, не только внешние препятствия в виде лагеря, трудности публикаций, но даже – рак. Топит лужа, потому что она мелка и ничтожна. Море заставляет плыть.

Весной 71-го мне удалось побывать аж в экспедиции Ташкентского Музея природы – сначала на Тянь-Шане, а потом на берегах реки Сырдарьи. Случилось это потому, что за несколько месяцев перед тем я показывал свои слайды в Зоомузее МГУ его сотруднице Елене Михайловне Антоновой. При сем присутствовал кандидат биологических наук Дмитрий Викторович Панфилов, он и дал мне адрес начальника будущей экспедиции. Я написал письмо в Ташкент, и меня пригласили.

А с Еленой Михайловной мы побывали в редакции журнала «Знание-сила», там я тоже показывал слайды, они понравились, и мне заказали статью с иллюстрациями об «открытии джунглей». Я написал, назвав ее так: «Великолепный пестрый мир». И принес 5 страниц машинописного текста в редакцию. Оставил. Редактор отдела – назовем ее, допустим, Мариной – через пару дней так изуродовала мой текст, что, увидев, я опять растерялся и тотчас вспомнил разбой Наины Львовны в «Малыше». Марина, как и Наина Львовна, не могла аргументировать свою странную работу, и когда я по пунктам стал возражать, она в свою очередь растерялась – не привыкла к сопротивлению, – отчаянно не соглашалась (по-прежнему ничем не аргументируя) и даже демонстративно начала пить успокоительные таблетки. Я уже готов был забрать свою рукопись, но вмешался редактор соседнего отдела, который читал мой первоначальный текст. Он взял работу по «подготовке этого материала» на себя и сделал буквально три-четыре поправки, с которыми я с благодарностью согласился. «Схватка» с Мариной была для меня, оказывается, очередным боевым крещением. Чудовищно бессмысленным, как я думал тогда, а на самом деле весьма полезным для будущего…

Экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью состоялись в мае, все было великолепно, я брал с собой около ста слайдовых пленок «Орвоколор», все их отснял и по приезде три недели старательно проявлял в темной коммунальной кухне без окон… Слайды получились отличные.

А моя статья «Великолепный пестрый мир» в журнале «Знание-сила» вышла в июне. И, думаю, именно потому, что все осталось по моему в тексте – вопреки «работе» Марины, – я удостоился симпатии и похвал со стороны не только главного редактора, но и… самой Марины. Как ни в чем не бывало! А вскоре Марина нашла для меня тему – об известном селекционере грецкого ореха И.Г.Команиче – и на следующий год журнал послал меня в командировку в Молдавию…

Журналистская моя судьба таким образом складывалась. Но как же быть с уже написанными, но неизданными рукописями моими?

Сейчас 2019-й год. Мы с моей любимой и молодой женой продолжаем читать эту рукопись. Я вспоминаю прошедшее и вновь и вновь убеждаюсь: мой путь был единственно правильным. Несмотря ни на что я ЖИЛ! И сейчас, читая рукопись и вспоминая, от всей души радуюсь этому. И вспоминаю строчки Владимира Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед ним».

Джунгли – во дворе

«Счастливая, невозвратимая пора – детство!» Почему так быстро проходит оно? Почему сами мы так легко и как будто даже охотно расстаемся с ним? Зачем? Разве детская восторженность, внимательность, живость помешали бы нам заниматься «взрослыми» своими делами? Да и что такое в сущности «взрослые» дела? Чем таким особенным отличаются они от детских? Останься в нас детское воображение, детская чувствительность, детская самоотверженность и чистота, разве мы были бы хуже? Не детской ли восторженностью, внимательностью, умением видеть и удивляться отличались многие величайшие ученые, писатели, художники, путешественники? Они были выше удручающей, однообразной рутины так называемой взрослой жизни – это и помогло им совершать открытия, создавать художественные произведения, отправляться на исследования новых земель. Наша унылая «взрослая» привычка не удивляться ничему, беспрестанное сдерживание эмоций, постная убежденность, что важно лишь то, что полезно (хотя, что на самом деле полезно, мы так в общем-то и не знаем; представления о пользе и вреде того или иного меняются с течением времени полярно), – есть ли это признак истинной мудрости? Стремление к сугубой материальности, беспрестанная оценка всего на свете с точки зрения утилитарной, сиюминутной, сплошь да рядом лишь экономической пользы не привели ли иных из нас к самой, может быть, страшной болезни двадцатого века – вещизму? Вещизму со всеми вытекающими из этого печального явления последствиями: холодностью в отношениях друг с другом, неискренностью, бесчувствием, эгоизмом, забвением той необходимой истины, что люди все-таки братья, что человек – часть природы и что обращаться нам друг с другом, да и с природой, необходимо по-человечески…»

(Из книги «Джунгли во дворе»)

Да, я писал новую книгу. Дело в том, что все больше гостей приходило ко мне на слайд-концерты и многие из них говорили:

– Мы видим у вас эту прелесть, что вы показываете, но как жаль, что другие не могут это увидеть! И вы рассказываете так интересно…

Вот я и решил написать о своем увлечении «джунглями трав», поделиться… Ведь не только фотографировал, но много читал о крошечных жителях «джунглей», внимательно наблюдал за ними, очень была интересна их жизнь… Джунгли – в московском дворе!

И, надо сказать, это были счастливые дни. Зарабатывал я по-прежнему фотографией в детских садах, к тому же вслед за первой книжечкой в «Малыше» мне заказали текст для какой-нибудь «книжки-раскраски» с познавательным уклоном – я выбрал каменный уголь. Это вовсе не было «производственной» темой, а именно – познавательной, тем более, что текста для книжечки требовалось едва полторы машинописных странички. И это – оплачивалось.

Сейчас смешно вспоминать, но и полторы странички, тщательно выписанных мною, опять подверглись редакторскому «разносу» – хотя я все-таки был уже как-никак писатель с определенным стажем, а редактор – та же, не так уж и давно окончившая институт девчонка. Но ей надо было показать свое доскональное «знание материала» перед начальством и свою «основательную работу с автором». Когда я все же настаивал на своем, считая, что она предлагает дурь, она упорно не уступала, а когда я, исчерпав все доводы, вынужден был напомнить ей, что ведь автор я, и моя, а не ее фамилия будет стоять на обложке, она возмущенно краснела и в свою очередь заявляла, что редактор она, и ее фамилия тоже будет… Пусть не на обложке, пусть петитом в выходных данных, но будет же! В общем, это был настоящий дурдом, но приходилось терпеть.

И все же это были счастливые дни, потому что я вновь и вновь путешествовал в «джунглях» – и сочиняя свою книгу, и время от времени опять ползая в траве с фотоаппаратом… А кроме того читал все новые и новые книги на эту тему, изучая потрясающий мир мелких живых существ – непривычных по форме, ярко раскрашенных, обладающих удивительными способностями и порой так похожих… на нас с вами!

«…Велосипед остался лежать под кустом, а я, затаивший дыхание путешественник, шагнул в мокрые, сверкающие на утреннем солнце зеленые дебри.

…И увидел переплетение гладких светло-зеленых стволов, удлиненных тропических листьев, увешанных десятками голубоватых алмазов. То тут, то там ослепительно вспыхивали радуги. В беспорядочном хаосе желтым уютным островком светилась глянцевитая чашечка лютика. Миниатюрная глазастая мошка соблазнилась уютом, села на лепесток, но, обмочив в кристальной воде свои мохнатые ножки, тотчас взлетела… Каждая капля действительно отражала весь мир, но больше всего она отражала солнце и небо. Особенно живописными были те, что лежали в углублениях листьев – тяжелые, льдисто-объемные, невиданно крупные драгоценности, круглящиеся в зеленоватой оправе.

Полянку можно было пересечь за несколько секунд – вся-то она шагов пятьдесят в поперечнике, но, погрузившись в ее дебри, я ощутил себя в настоящих таинственных, полных кипучей, неведомой жизни, бескрайних джунглях.

Вот белые цветы-звездочки, ставшие в видоискателе фотоаппарата необычайно большими. Черные и ярко-красные тычинки и пестики купаются в выпуклой капле, переполнившей декоративную белую, словно фарфоровую, тарелку, составленную из гофрированных лепестков. Капля не выливается… Может быть, из таких тарелок пьют воду гномы? Что это за цветы? Неужели обыкновенная звездчатка, почти незаметная обычно в траве?

Огромные лиловые с красноватыми живыми прожилками на бархате волшебные репродукторы – цветы луговой герани. Может быть, мы просто не слышим звуков, которые они издают? Может быть, если получше прислушаться, можно что-то таинственное услышать? Наверняка! И до чего же красив этот сказочный фиолетовый цвет!

Настоящее чудо – грустно повисший на тонком мохнатом, красиво изогнутом стебле бутон! Из-под красных чашелистиков осторожно выглядывают нежно-розовые, целомудренно свернутые лепестки. «Пачка» балерины, выросшая в этом волшебном царстве? Светильник, зажигающий свой розовый фонарь по ночам? Неужели, неужели это привычное, знакомое всем растение со странноватым названием «гравилат»?…

Разве я мог раньше предполагать, что, не выезжая ни в какие заморские страны, а просто выйдя во двор или в парк, можно совершить путешествие? И какое!… Мне раньше все-таки не приходило в голову, что отцветший одуванчик, обыкновенная «фукалка», может быть похож на серебряный шар, на остров южного моря, поросший белыми пальмами, на круглую сцену, где выступают балерины, – зависит от того, как смотреть. Ну а мог ли я знать, что яички клопа на коре березы – блестящие капельки янтаря? Конечно же, от меня было скрыто, что жук жужелица выкован из стали, а доспехи жука-пожарника из меди. Теперь это все для меня не секрет. Как и то, например, что гусеница бабочки ольховой стрельчатки в зрелом возрасте носит страусовые перья, а гусеница стрельчатки кленовой – это просто-напросто ползающий лисий воротник. Меня уже ни капельки не удивляет, что голова стрекозы – это голова космонавта в шлеме с антеннами, спинка клопа-солдатика – индейская ритуальная маска, а спинка клопа «наземника тощего» – африканская. Само собой, что паутина после дождя – кружево, отделанное алмазами, а сухая паутина, пронизанная солнечными лучами – радужное, сказочное сияние.