Ибо не ведают, что творят

Но, может быть, я ошибаюсь?

Я отдал ей то, что принес. Сказал, что написано у меня очень много. Однако по-прежнему не опубликовано. Теперь по другим причинам, нежели раньше, как это ни странно.

– Постараемся, – сказала Инна. – Оставьте. Я посмотрю.

Как же не ошибся я в своих ощущениях, Господи!

– Нет, это все не пройдет у нас… – сказала Инна, когда я пришел в редакцию через неделю. – У нас серьезный журнал, это все не пройдет. И Анатолий Борисович не пропустит.

У них, видите ли, СЕРЬЕЗНЫЙ ЖУРНАЛ! И его, как оказалось, курирует сам, видите ли, Анатолий Борисович Чубайс!

И ведь даже термин ТОТ ЖЕ: «Не пройдет»! И тон ТОТ ЖЕ. Точно так же она возвращала мне и «Путешествие», и «Обязательно завтра», и рассказы ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД. Точно так же… И она, видите ли, не виновата. «ТАМ» не пройдет, «наверху». Она не виновата. Виноваты, как всегда, ОНИ – те, которые где-то «там»… Но только не она. Она – никогда…

Да, я не думаю, что эти люди лучше, чем идеологи времен сталинизма. У тех были идеи настоящей, хорошей жизни – со всесторонним развитием человеческой личности, с равенством и братством людей, с уважением к природе и человечности, а не к золоту и деньгам. Да, руководители не всегда соответствовали этим идеям и много лгали. Но ложь их была ВИДНА. И некоторых даже за нее наказывали. А какие идеи у этих? И я даже думаю, что эти – хуже. Их нелегко разглядеть! Но они потихоньку запрещают и… безнаказанно губят.

Да, Джек, многоуважаемый американский писатель, честный парень, повеса, ковбой, тебе вряд ли понятны эти мельтешения, так непохожие на то, что было в твоей Америке! Твой Мартин однажды пришел в редакцию обманщиков с «кольтом», и это – сработало! В нашей, рабской стране такое немыслимо! Но ведь то, о чем я пишу, было – и есть! – в стране, которая, понимаешь ли, во всеуслышание взяла на себя миссию вести все человечество к Светлому Будущему. Но я-то, что ни говори, писатель русский, то есть – так уж в России у нас повелось, – «властитель дум» (а в советское время еще и, понимаешь ли, «инженер человеческих душ»)! Куда же тут денешься? Вот и приходится всю жизнь разбираться в этом… Сам понимаешь, в чем. А «кольты» у нас только на самом «верху».

Уверяю тебя, Джек, о славе я не мечтал никогда! Даже о славе писателя. Зачем? Чтобы узнавали на улицах? Чтобы досаждали фанаты? Чтобы охотились журналисты и фотокорреспонденты? Ужасная глупость. Симпатии, любви окружающих – это да, это конечно. Этого мне хотелось. Но это может быть и без славы. И писать о радости и красоте можно даже в том случае, если это не хотят печатать в издательствах и журналах.

Но все же я очень хотел понять, что нужно сделать для того, чтобы люди вокруг были лучше, чтобы их жизнь была полнее, счастливее! Мои произведения не печатают, в моей жизни хватает сложностей, это верно. Но я-то ведь все равно живу хорошо! Можно даже сказать, что счастливо! Как же другим-то в этом помочь? Как подсказать, что ли, чтобы перестали глупости творить, чтобы не мучались, не подчинялись кому попало, а – ЖИЛИ?

И во всей окружающей круговерти меня спасали, как я уже говорил, встречи с природой и… с лучшими ее представительницами.

Вика

«…В тот знаменательный слякотный день должен был встретиться с помощницей режиссера, чтобы передать сценарий, переработанный с учетом режиссерских поправок. Накануне режиссер сказал мне, между прочим:

– Девушка, моя помощница, которой будешь сценарий передавать, одна из самых красивых на всем телевидении, учти. На персиянку из гарема похожа. И имя красивое: Виктория! Смотри, не влюбись, это все равно бесполезно.

…Открыл дверь в одну из многочисленных студийных небольших комнат. В ней оказалось два стола, несколько стульев, два, кажется, полукресла и человек семь народу. Я осмотрелся и увидел, что в одном из полукресел не сидит, нет – восседает! – небрежно положив ногу на ногу, в коротенькой мини-юбке и модных сапожках длинноволосое существо с большими серо-голубыми глазами и черными, сильно накрашенными ресницами. «Черт побери, он прав», – подумал я, вспомнив слова режиссера.

Одна рука ее была небрежно откинута, в ней дымилась сигарета, над ней, щурясь от дыма и улыбаясь, стоял высокий, стройный и смуглый красавец. Слегка наклоняясь, он почтительно говорил что-то девушке. А с другой стороны полукресла, в ногах у персиянки, стоял на одном колене второй молодой человек и осторожно, едва касаясь, целовал ее другую руку, которую она небрежно положила на подлокотник.

А я вдруг вспомнил, что на моих ногах совершенно немыслимые тряпичные ботинки модели «прощай, молодость» и пальто тоже, как говорится, оставляет желать.

– Кто здесь Виктория? – бодро спросил я, тем не менее.

– Это я, – сказала принцесса, глядя на меня с улыбкой и любопытством.

Тут я подумал, что ей лет двадцать самое большее. Голос довольно низкий, грудной.

– Вам я должен передать сценарий для режиссера? – спросил я.

– Да, мне. Спасибо, – сказала она, взяв протянутую мною папку и, по-прежнему улыбаясь, добавила: – Вы торопитесь?

– Не очень.

– Ну, тогда я с вами.

Она встала с кресла, легко, не глядя, стряхнула с себя обоих парней, небрежно кивнув им на прощанье. Накинула серую меховую шубку, что висела тут же, и мы вышли из комнаты. Проследовали длинным студийным коридором и, наконец, оказались на воздухе. Стоял ноябрь, снег выпал, но медленно таял, небо висело тяжелое, мутное.

– Режиссер сказал, что вы закончили Литинститут, это правда? – с интересом спросила она, когда мы шли по территории студии.

– Да, – ответил я, стараясь, чтобы голос мой звучал естественно и легко.

– Знаете, у меня к вам вот какая просьба. Моя подруга пишет стихи, не могли бы вы их посмотреть?

– Конечно, когда угодно.

– Вы еще приедете на студию?

– Да теперь уж и не знаю, когда. Но мы могли бы созвониться и встретиться.

– Да, правда? Можно вам позвонить? Когда?

Она весело смотрела на меня, а я все еще не мог поверить.

Мы обменялись телефонами.

– Ах, сейчас нужно ехать в одну организацию. Так не хочется. Но что поделаешь… – посетовала она как-то свойски, по-дружески.

И мы расстались…

Позвонила она в тот же вечер, и буквально на следующий же день мы встретились. У метро. Я предложил, и она спокойно согласилась зайти ко мне.

– Может быть сразу и посмотрим стихи, – сказал я.

Она вошла… Нет, не вошла – влетела! – в убогую, мрачную нашу квартиру, словно яркая, роскошная райская птица, осветив своим сиянием и узкий общественный коридор с тусклыми стенами, и мою комнату с растресканным старым паркетом, обоями многолетней давности и с древней тахтой, которую я старательно драпировал большим куском гардинного полотна в немыслимую черно-зеленую клетку. Меня лично все описанное, конечно, не угнетало, но глянув ее глазами…

Я включил музыку – как хорошо, что есть хоть магнитофон! – мы, забыв о стихах подруги, которые я должен читать, выпили немного вина, я начал рассказывать о своих путешествиях – велосипед, все еще не разобранный, стоял тут же, у стены… Конечно, я был под гипнозом, под обычным своим гипнозом: она ведь ошеломляюще прекрасна, у меня, пожалуй, никогда еще не было столь эффектной, столь красивой молодой девушки… – но самое интересное и удивительное, что и она, по-моему… тоже… Она вдруг встала, подошла к окну, я тоже встал, подошел сзади, обнял. Ни тени протеста – она повернулась ко мне… Наши губы… Не прошло и пяти минут, как…»

(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)

Да, вот так. Так и было! И эта красивая, «упакованная», как теперь говорят, девочка, внучка известного советского художника между прочим, которая была, ко всему прочему, моложе меня в полтора раза, стала моей, абсолютно моей, оставив сразу и первого своего любовника («первую любовь»), и довольно известного, хотя и совсем молодого красавца-актера, и других, увивавшихся за ней парней!

Я и на самом деле полюбил это красивое, капризное, эмоциональное, очаровательное создание, ставшее мне родным, – и факт моей несомненной победы над своими мужскими комплексами, над сиротством, материальной нуждой, писательской «непризнанностью» был здесь весьма убедительный.

Мы ни разу с ней даже не были в ресторане, за три года нашей любви – ни разу! А – все равно… И – никаких уговоров, обхаживаний, дорогих подарков, тряпок… А все те небольшие деньги, которые я зарабатывал на фотографии в детских садах в короткие промежутки между встречами с ней и постоянной своей работой – рассказы, повесть о Третьем велопутешествии («По России вдвоем»), «Пациенты»… – все уходили не на тряпки, не на какие-нибудь побрякушки ей, а – на самое необходимое: на поездки, на проездные билеты, на фотопленки, на скромные угощения…

Мы ездили и по Подмосковью, и на озеро Селигер, и в Грузию… Каждая поездка была ярким событием, насыщенным нашей любовью, внешними впечатлениями, фотографированием всего… В Тбилиси оба мы были впервые в жизни, а ездили вчетвером – мы с Викой и мой друг, Слава Почечуев, художник, с женой. И все были в восторге от роскоши старинного города… На Селигере мы с Викой вдвоем жили целую неделю в палатке. Плавали на лодке туда-сюда, я ловил рыбу, мы гуляли по лесу, я фотографировал ее «без всего»…. В Подмосковье жили летом в небольшом сарайчике…

Именно Вика стала самой красивой первой моей «обнаженной моделью», о ней я писал потом и в рассказах, и в повестях, ее шикарные фотографии вошли в мой первый фотоальбом…

Увы, в конце концов наши отношения стали катиться под гору – она все же не разделяла моих увлечений в достаточной мере, не понимала моего отношения к своему делу, была, к тому же, патологически ревнива… Да, она вполне лояльно сопровождала меня в фото-поездках, походах, любовалась иной раз какой-нибудь бабочкой, стрекозой, гордилась в принципе, что вот я, может быть, стану «настоящим писателем» (книги которого все же опубликуют…) или знаменитым фотографом. И секс у нас был просто великолепный. Но…

Но интерес и вера ее в мое писательство были все же какими-то вялыми. Гораздо, несравнимо больше волновало ее то, что касалось нашей «будущей совместной жизни», «материального благополучия» и, конечно, «гнезда и птенцов». Я в принципе против этого ничего не имел, но…

Ведь все – связано! «Материальное благополучие», семья – прекрасно. Однако… Больно уж велика плата! Ради этого мне бы пришлось отказаться от своего главного дела и превращаться в винтик социальной машины, управляемой далеко не лучшими представителями народа, а также постоянно врать, лукавить, изменять самому себе… Нет уж, увольте!

И надо еще сказать, что довольно давно – в связи с писательством – появилось у меня ощущение, что несу хрупкий, ценный сосуд и обязан донести его, не уронив и не расплескав, до самого конца… Дело, которому посвятил жизнь – понять что к чему, осознать, передать другим… Это требует полной отдачи, свободы от пут.

И в конце концов, мы с Викой расстались, хотя было это, конечно же, нелегко для обоих.

И опять «Пациенты»

«…Итак. К кому же идти, кого навестить? Ну, человек десять, наверное, уж надо бы, чтобы картинку составить. Нарезал-насшивал на своем веку достаточно, небось посчитать, так, глядишь, целый район городской в крестниках Николая Васильевича, хирурга, ходит, это не считая детей, которых пациенты его бывшие потом народили. И фамилий-то разных, и профессий… – разве что в историях болезней покопаться да в памяти… И стоило только Николаю Васильевичу дать себе волю… И без ноги, и без руки, с половиной желудка, с порочным надрезанным сердцем, с легкими, изъеденными саркомой, с укороченным кишечником, с капроновым пищеводом, с зашитыми телесными ранами… Сколько криков, стонов наслышался, сколько мучений видел… А лица… Искаженные, искривленные, страдальческие, несчастные, с жизнью прощавшиеся, а то и о смерти, как об избавлении от мук мечтающие – то злые, разгоряченные, а то, наоборот, кроткие уже, спокойные, просветленные… Или вдруг – хуже некуда… – сереющие уже, равнодушные… Зачем ты вообще создала нас, мать-природа? Да и насоздавала столько! Где уж всем счастья добиться. А хочется…

Разумеется, не до высших соображений духовных Николаю Васильевичу, хирургу, дело было тогда – не до розмыслов! – режь, лови пальцами ускользающую кишку или не задень трепещущее сердце, вонзай иглу, направляй скальпель и быстрей, быстрей, пока не погасло еще все, не затих навсегда пульсирующий комок, пока живой еще этот розово-красный, противоестественно расцветший на теле – а то и в самом теле – цветок, эта пурпуровая, живая горячая бездна… И лежат потом спасенные – теплые тела на простынях, открывают глаза, снова смотрят – возвращаются… А в приемную, уже и других привезли. Инструменты в воде кипят – иди, работай! Карие, серые, голубые и какие-то белесые, вопрошающие, страдающие, взывающие глаза… – за каждой парой кроется что-то, страждет, каждый чего-то хочет, планы ведь строит, надеется, мечтает, ненавидит и – мучается, переживает, любит… Опоздал, не сделал вовремя надрез Николай Васильевич Глазов, или, наоборот, сделал не вовремя и не там, не добрался своим скальпелем куда нужно, или, наоборот, куда не нужно влез, не сделал укол, какой надо – сдали нервы уставшего, не спавшего ночь хирурга… – и готово. Перерезана артерия, мышца, нерв, не сшито, как надо, не тем и не там посыпано, помазано, полито… И все. Так просто, легко. Вот и конец настроениям, планам, любвям. Быстренько в морг!

Но – ЗАЧЕМ? Во имя чего все? Какой во всем СМЫСЛ?»

Вышенаписанное – еще один фрагмент из первого варианта «Пациентов», начатого большого романа, который представлялся мне чем-то наподобие «Мертвых душ» Николая Васильевича Гоголя. Только это мертвые души нашего, советского, времени многострадальной России…

Пациенты… «Испытывающие боль» в переводе с латыни… Страна пациентов. Страна постоянно испытывающих боль. И привычно пользующихся наркотиками разного рода, чтобы боль эту хотя бы ослабить. И не только теми, что в таблетках, шприцах, или бутылках и рюмках, а и теми, что и вовсе подменяют собою жизнь… Глупость, лень, трусость, слепое чрезмерное самомнение с привычкой при этом подчиняться любому начальству, бездумье…

Из дневника:

«25 февраля

Мы боимся радоваться потому, что можем очень просто лишиться предмета радости. В любви мы боимся привязанности, потому что она перерастает в несвободу. Слишком привыкли мы к тому, что кто-то – или что-то – пользуется нашим беспомощно-очарованным состоянием. Только в признании важности всеобщего единства – выход, ибо если все в таком состоянии – то некому и «воспользоваться».

Мы не уверены в себе и порой не делаем что-то потому, что знаем: очень мучительно переносить свое поражение. У нас опускаются руки, нам все не мило, весь мир предстает тогда в безнадежных тонах – об этом говорит нам прошлый печальный опыт. Здесь только и может помочь борьба со своей гордыней, потому что именно из-за нее у нас столько страданий. И опять же спасти может чувство общности, осознание единства, ясность картины, потому что легче переносить поражение, понимая, что у всех так же! Что беда не в какой-то враждебности лично к тебе, а в том, что чего-то ты не учел, и каждое поражение, правильно понятое, –залог победы, если ты выдержишь. Обида же – «спасительная» оболочка, фантик, в который рядится отвратительная гордыня.

Боязнь радости, неуверенность в себе, обусловленные печальным опытом, делают нас пассивными пациентами – испытывающими боль, страдательными существами, мертвыми душами. Спасти от этого может знание, приобретенный опыт – ЯСНОСТЬ КАРТИНЫ. Она состоит из признания ЕДИНСТВА ЛЮДЕЙ и замены ложной гордыни гордостью сопричастности, что делает человека уверенным в себе, сильным и добрым. Именно пациентизм делает человека несчастным, давая ему взамен истинного – ложное, мелкое себялюбие, окрашенное постоянным страхом, вместо любви к людям и бесстрашия. «Сладкую» обиду, чувство «жертвы» вместо истинной гордости и уверенности в себе. Но борьба с «пациентизмом» – вполне реальна и доступна каждому («внутренний круг»…). Она фактически не зависит от внешних условий. Это значит, что человек может быть счастлив при любых внешних условиях! А социальные внешние условия – творение людей. Совершенно однозначно получается, что самый верный путь построения счастливого общества – самосовершенствование каждого человека. Счастливое состояние человека – первично, социальные условия вторичны – вот в чем разгадка! (Ибо любое устройство при несовершенстве самого человека принимает уродливые формы!). Избавление от «пациентизма», признание ЯСНОСТИ КАРТИНЫ – вот путь! Бороться надо в первую очередь не с хищничеством, а с жертвенностью! Хищники вторичны! Первичны жертвы. Как бы мы ни искореняли хищников, если будут люди, подверженные жертвенности, – обязательно найдется и хищник. Но если не будет жертв – не будет и хищников, будут просто энергичные, динамичные, сильные люди.

Хочешь строить счастливое общество? Избавляйся от ПАЦИЕНТИЗМА в самом себе, добивайся ЯСНОСТИ КАРТИНЫ! Будь бесстрашен и счастлив, несмотря ни на что!»

Да, я убеждал сам себя – и правильно! – однако… Замысел моего романа был весьма непростой, я хорошо представлял себе, каких именно «пациентов» будет навещать Николай Васильевич Глазов, и как они распорядились священным даром жизни. Но… Если рассказ можно написать, вставая часов в 5 утра, пока соседи спят и не доносятся с кухни детские голоса и отголоски «разборок», не звонит в коридоре телефон или звонок входной двери, и можно отдаться на небольшой этот период святому творчеству, не беспокоясь временно о том, что денег осталось от силы на месяц, и скоро придется хочешь-не-хочешь искать новый детский сад, договариваться о съемке, фотографировать с оглядкой, постоянно помня, что в любой из проверочных комиссий, которые бывают в детских садах, может оказаться представитель ОБХСС, который вправе поинтересоваться, что за фотограф снимает детей – от какой он организации… Советские «Мертвые души» требовали гораздо более серьезного и основательного подхода, чем все мои прежние рассказы и повести… Как минимум год полного погружения был просто необходим. А где его взять – год спокойной жизни, целиком посвященный бесплатной работе?

Теоретически можно было бы, конечно, заработать за лето побольше, а потом найти пристанище на год в какой-нибудь глухой деревне… Но, во-первых, я всегда считал для себя неправильным, даже греховным уход от активной жизни – от книг, газет, встреч с людьми, – а во-вторых, был уже достаточно трезв, чтобы понять: роман мой в обозримое время не напечатают ни под каким видом, его надо будет, наоборот, тщательно прятать, может быть даже где-то зарыть, потому что если о нем узнают «где надо», то моя литературная деятельность, а то и вообще жизнедеятельность может пострадать очень и очень сильно…

Так что с окончательным воплощением замысла «Пациентов» нужно было, очевидно, подождать до лучших времен.

«Рассказ о Зеленой Стране»

Тем не менее, прежние рукописи я продолжал разносить и рассылать, хотя мне их по-прежнему аккуратно (иногда с рецензиями, иногда без) возвращали. Я даже привык к этому, хотя и понимал: ни прекращать попытки, ни окончательно смиряться нельзя. Я ведь не сомневался, что по большому счету прав! И, несмотря ни на что, все же надеялся…

В финансовом отношении меня, «загубленного», пока что по-прежнему исправно спасали дети – то есть «подпольная» фотография в детских садах…

А в конце лета 1969-го я решил отправиться опять в велопутешествие – Четвертое, – на этот раз по Крыму. Продлилось путешествие две недели, я ездил один, все было великолепно, интересно и познавательно – об этом тоже можно написать повесть.

Количество цветных слайдов тем временем росло. Гости приходили смотреть слайдфильмы десятками. Однажды Миша Румер, который видел мои слайды, сказал о них своему приятелю, художнику-оформителю, который сотрудничал с издательством «Малыш», выпускающим книжки «для самых маленьких». По счастливой для меня случайности – план в «Малыше» горел: год кончался, кто-то из авторов вовремя не сдал рукопись. Художник с легендарным именем Икар пришел, посмотрел слайды и сказал, чтобы я подобрал штук 20 лучших на свой взгляд – цветы, жуки, бабочки. И на другой день мы с ним вместе поехали в издательство. Редакторша одобрила нашу идею – тем более, что я ведь окончил Литературный институт… – и предложила мне написать текст маленькой книжки, страницы четыре на машинке. Я написал, она одобрила, мы с Икаром подобрали слайды, он их смонтировал для макета и сказал, чтобы я сделал с них черно-белые фотографии соответствующего макету размера.

Все было принято, со мной заключили издательский договор, редакторша сказала, что будет «работать» над моим текстом и чтобы я приехал дня через два.

Я приехал, и… В очередной раз просто-напросто обалдел. Кое-что она в страничках моих оставила, однако исчеркала больше половины. Почему?! Ведь никакой политики, никакого предмета для цензуры… Ее «правка» была не принципиальной, в сущности ничего не меняющей, однако текст утратил индивидуальность, стал менее живым. Я выразил свое удивление, попробовал возражать, но даже на малейшие мои возражения она начинала краснеть, злиться, и я понял, что другого выхода, нежели с ней согласиться, нет. Ну, ладно, успокаивал я сам себя – все-таки книжка для самых маленьких, я могу чего-то не понимать, а она ведь тут работает, профессионал. Мало ли… Звали ее Наина Львовна (опять имя какое-то сказочное и запомнилось, вот, на всю жизнь)…

Текст, макет вместе со слайдами сдали в производство в самом конце 1970 года. Наступил новый. Прошли январь, февраль… Несколько месяцев прошло, и я уже стал беспокоиться. Опять? У нас все бывает. Да и слайды у меня «узкие», то есть снятые обыкновенным «Зенитом». Мне уже не раз говорили, что нужны вообще-то «широкие» слайды, снятые «широкоформатным» или «среднеформатным» аппаратом и на дорогой пленке «Кодак» (что, правда, никак не влияло на качество иллюстраций в наших журналах и книгах – они были, как правило, тусклые, блеклые, словно линялые). Не важно, что слайды мои все хвалили, но вот «узкие» они и «не на той пленке» – а значит: «не пойдет!» И все же в конце концов (не прошло и года после сдачи «в производство»…) книжка под названием «Рассказ о Зеленой Стране» вышла! Тиражом в 200 тысяч экземпляров! С моими фотографиями! Цветных разворотов, правда, была всего половина, остальные – черно-белые, по соображениям финансовой экономии издательства, как мне сказали. Но они – были! Правда, книжечка тоненькая, всего 16 страниц, но моя же! Первая! И – на мою любимую тему.

Да, так что не только «Подкидыш» в «Новом мире» (1965-й год), но и вот, книжечка (1971-й) – четыре машинописных странички текста, «исправленных» редакторшей, десятка полтора слайдов, половина из них – без цвета, увы…

И что интересно. Рассказ «Подкидыш» в «Новом мире» – производственный, о рабочем. Для взрослых людей. Книжечка в «Малыше» «Рассказ о Зеленой стране» – для самых маленьких. Но и то и другое об одном и том же. О любви и об уважении.

С тех пор, как начал носить свои сочинения в редакции журналов, газет, издательств, прошло уже около 12 лет. Опубликован едва ли один процент из написанного. Ау, Мартин Иден!… Ау, Алексей Иванович Кондратович, Инна Борисова, редакторы, рецензенты, коллеги! Ау, господин Галанов, Беляев и прочие чиновники разных ведомств, так трогательно заботящиеся о нас, гражданах Страны Советов!

Часть 2. Ибо не ведают, что творят

И все-таки выжил!

Сдаваться я не собирался. Устраиваться на какую-нибудь работу, делать карьеру, найти жену, заводить детей, смириться с положением «непризнанного писателя» – это не для меня.

Ко всему прочему, в это время у нас в моду стали входить «психушки» – психиатрические лечебницы для мыслящих, куда с помощью обычных врачей-психиатров сажали тех, кто в атмосфере всеобщего согласного вранья пытался говорить и делать что-то более-менее нормальное. Система защищала себя, это понятно. Кого-то выгоняли с работы, кого-то высылали из страны, а кого-то просто «лечили»…

Больше всего я не понимал вот чего: люди в массе спокойно смирялись с существующим порядком вещей! Они принимали все, что творили «хозяева», и – соглашались, не поддерживая друг друга! Вся страна продолжала играть в странную игру: на работе и на официальных собраниях говорили одно, в «неофициальной обстановке» другое, с самыми близкими людьми третье. Думали иногда четвертое…