Яркие пятна солнца

Сто пятый километр – Тириброво. Почему так трогает сердце деревня? Я выехал из столичного города, миновал большие дома, потом – легендарная Лавра с Успенским и какими-то еще соборами четыреста, пятисотлетней давности, со стенами, на которых запечатлелось столько событий – волнующие дебри для историка, архитектора, ясновидца! – однако же далекие и все-таки чуждые мне. Затем древний город с провинциальным укладом – простор для любителя старины! – и опять же лишь чуть-чуть тронувший сердце, лишь отдаленно напомнивший далекое нечто – пережитое, мое. Но вот пошли скопища изб – такие привычные, с бревенчатым обжитым уютом, блестящими глазами окон, с рябинами, ветлами, мирно склонившимися над шапками крыш, с лужами, курами, грязью, детишками… И тут же отозвалось что-то внутри – оркестр подсознания, хранящий пронизывающую, будоражащую память о прошлом. О чем? О прожитых и ушедших, но таких еще живых, хотя и невозвратимых днях? А может быть, глубокое, на несколько поколений: память общинного, первобытного, среднероссийского?

Сватково, Дворики, Данилково, Тириброво…

Покрытые той же бронзой старухи на лавочке: одна – загорелая, кругловатая, в темном одеянии, темнобровая, другая – совсем древняя, сухая и выцветшая, с недоверчиво поджатыми, шамкающими губами (всю жизнь такою была, а к старости вот и внешне определилась…), третья – внимательная, разговорчивая, с серыми быстрыми глазами, самая умная, чуткая, живая. Тут же и дети. Решительно слез, решительно перешел кювет, пока они, выжидая, смотрели, подошел, улыбаясь спокойно, мирно, спросил.

Один мой друг правильно говорил: велосипед помогает. Велосипед и скромная дорожная одежда – признак смиренности и труда. Родство.

– Возьми его к себе, у тебя изба большая, – сказала умная чернявой.

– Деда-то у меня, хозяина, нет сейчас, – забеспокоилась, выжидая, чернявая, но я знал уже, что возьмет.

– Я и на сеновале могу, даже лучше на сеновале. Сеновал есть у вас? Я ведь не курю, и фонарь есть, порядок знаю.

За ними, за углом избы и забором, лужок спускался в низину, темно курчавились кусты, дальше начинался сплошной лес, «берендеевский», куда пока еще бегают за орехами и малиной. А за моей спиной рычало и привычно подрагивало покинутое только что, ненадолго, серо-голубое асфальтовое шоссе Москва – Ярославль.

– Сейчас воды наберу, и пойдем, – сказала темнобровая. – Ждите здесь, я с водой мимо пойду.

Не «сынок» и на «вы» – потому, видимо, что недалеко все-таки от Москвы, а главное, шоссе рядом…

А уже ночью был дождь. Грохот, сверкание молний, коварные капли на сено, на уютное лежбище, на полушубок бабы Саши Фураевой, темнобровой старушки хозяйки. И шумный, разгульный ливень на дырявую черепицу крыши в каком-нибудь метре от моего лица. И я, как застигнутый врасплох сонный зверь, пытающийся найти укромное место под шум разгулявшихся стихий.

И мрачное темное утро, затянутое мелкой сетью дождя. Раскисшая, неприветливая земля, хмурые травы, мокрое, грязное шоссе, фонтаны брызг от автомашин.

Дальше пока ехать нельзя…

Какая катастрофа, какое досадное нарушение ритма! Муж бабы Саши, пастух, все же погнал стадо еще в утренних сумерках под дождем, а она, проводив его, спала тихим сном – изба хранила молчание. Какими скучными, какими печальными выглядели теперь в сером свете многочисленные молочные сосуды в сенях – бидоны, банки, ковшики, кружки. И марлевые мешочки с творогом. Нету кринок, ни одной глиняной русской кринки, еще вчера вечером баба Саша с гордостью показала мне это, объяснив, что глиняную кринку не вымоешь так чисто, как банку, что производство сметаны и творога у нее, выходит, вполне современное. Но как же печально выглядит современное производство в пасмурную погоду!

Небо очистилось только к полудню, и почти тотчас подсохло шоссе. Я покатил дальше, увозя с собой узоры пережитого: не только избу и бабу Сашу, не только дождь и молочные банки, не только хриплые крики петухов, пытавшихся убедить самих себя, что, несмотря на дождь, жизнь все равно прекрасна. Но пастуха-хозяина с белесым и строгим, слегка одутловатым лицом, наш вчерашний мужской разговор на тему «город – деревня», сведения о приличном даже по городским масштабам денежном достатке стариков Фураевых и полном немыслии их, на что получаемые хорошие деньги тратить. И соответственно: сплошные, без переплетов, франтоватые окна свежепокрашенной голубой избы – «витрины», – и неожиданная грязь внутри, спертый воздух, полчища мух, облепивших «современное производство», неопрятность на улице у крыльца… «Да, подумать надо, может, и брошу пастушью работу, на пенсию проживу, пенсия большая, а то ведь живешь-живешь и жизни не видишь», – сказал, вздыхая, в конце нашего разговора хозяин, однако ясно было, что ничего-то он не бросит, а если и бросит, то все равно не найдет, чем же этаким интересным заняться, чтобы увидеть, почувствовать наконец эту самую жизнь. Пастух – плохая ли работа? Наслаждайся природой, мечтай, стихи, музыку сочиняй… А нет ведь… Вот и деньги, и берендеевские леса, и работа хорошая, а нет чего-то. И никакие блага не впрок.

И опять потянулись поля, перелески, леса – щемящие, с детских лет знакомые русские дали. Привольные, бесконечные, такие неисчерпаемые, богатые…

Вот засияло солнце – и как весело, как оживленно засветилось все на земле. Хмурый серо-зеленый пейзаж преображается моментально, приобретает тысячи нежных, едва уловимых оттенков. Однообразия теперь нет и в помине – каждая птица, насекомое, дерево, каждая ветвь, лист, клетка, молекула, каждый камешек на дороге и едва заметная глазу песчинка возвещает, трубит, поет о своей единственной, неповторимой, ни на чью не похожей жизни. И весь этот многозвучный, многокрасочный, многообразный хор удивительным образом сливается в единую, поразительно согласную песнь. Песнь пронизывает, подчиняет, и ты вдруг странным образом чувствуешь, что именно в подчинении, именно в приобщении к этой всеобщей песне – в восприятии и участии в ней – обретаешь истинную, не понимаемую ранее, не представимую до этого момента свободу. И уже не осознаваемое, физическое усилие ног несет тебя вперед, а нечто гораздо более мощное, всеобщее, присущее, конечно, не только тебе, но пронизывающее все вокруг – и картины, которые непрестанно меняются перед тобою, и игривый бархатный ветерок, ласкающий разгоряченную кожу, и разнообразные звуки кажутся не только новыми, захватывающе неизвестными, пьянящими своей новизной, но и непостижимым образом близкими, как будто бы давно, очень давно знакомыми, оживающими в глубинах памяти. И радость новизны ничуть не меркнет, ничуть не блекнет от этой не менее сильной радости – узнавания…

Но недолгой, недолгой была наша радость. Гроза, прошумевшая ночью, была, оказывается, лишь началом. Надвигались хмурые тучи, что-то случилось в «содрогнувшемся» небе, в «горних высях» его. Посверкав, посияв, оживив, сделав несказанно родными берендеевы дали, солнце окончательно скрылось, когда я успел пролежать всего лишь четверть часа недалеко от шоссе на краю уютной поляны в густой и влажной еще от дождя, дышащей паром и ароматом чаще деревьев и трав. Прошла меж дальних стволов, видением проплыла серая бабушка – согбенная старуха в ветхой одежде, с клюкою, с грибною корзинкой, – не заметившая меня и так вписавшаяся в мокрый лес с редкими бликами солнца и густою травой, что я и не удивился, когда внезапно, ни с того, ни с сего перестал вдруг видеть и слышать ее, старуха как бы растаяла. Померкло солнце, затихло вокруг в ожидании очередного дождя. Несколько километров осталось мне до Переславля-Залесского.

Быстрее, быстрее вперед! Мимо часовни «Крест» – места рождения царевича Димитрия, где не осталось уже ничего, никаких строений, кроме этой самой кирпичной красной часовни.

Но – мимо, мимо – к стенам ветхого Федоровского монастыря, в которых затерялась маленькая гостиница-турбаза, ставшая мне приютом, – робкий форпост неуверенного прогресса… Мрачный, тягостный ливень в течение целого вечера – нагнал, нагнал и накрыл! – и мрачно-насмешливый, скучающий мой сосед по номеру, убежденный противник велопутешествий, последователь другой, более земной, более реальной страсти, приводящей к состоянию блаженной отрешенности гораздо более коротким и доступным путем.

– Сколько тебе лет? – его вопрос ко мне. – Сколько тебе лет, что ты вот так, как мальчишка, ездишь?

– А сколько дадите?

– Двадцать два, что ли?

– О, нет, знаете ли, побольше.

– Ну, двадцать пять, ладно. Не больше же… Погоди, вот будет тридцать, как мне, посмотрим тогда, как ты поездишь.

– Так ведь мне, знаете ли, уже. Как раз столько. Не верите?

О, слепота незнания, о, отчаянная самозащита! Трата – она трата и есть. Трата времени не на то…

А вокруг древний город Переславль-Залесский с его соборами, музеем, крутыми улочками, памятником Александру Невскому, ботиком Петра на обширном, но мелком сравнительно – гигантская круглая лужа, заросшая по краям камышом, – Плещеевом озере. Когда-то, очень давно, приезжали мы сюда на рыбалку, а мне – двадцать пять – зимой, вьюжным днем, и ничего не поймали, путаясь в лесках, свистящих на ветру у прорубей, и как по-другому выглядело это озеро и город, вообще все. Меняемся мы – и меняется все вместе с нами.

Но дальше, дальше, скорее к Ростову! Скорее к этому городу, неведомому, древнему, встающему сейчас в моей памяти своим сказочным белым Кремлем, желтоватыми Торговыми рядами, оставшимися от давних времен, затейливыми улочками вокруг Кремля – лабиринтом прошлого – и большим озером Неро, что в переводе с угро-финского означает «топь». Приближаясь, мчась к Ростову, бодро нажимая на педали, подозревал ли я, думал ли хоть на миг, что он остановит меня, станет событием, что он – высшая точка моя в этом путешествии, и время на самом деле относительно, а дни в Ростове – мое возвращение?

2

Распаковавшись, отвязав от рамы сумку, от багажника рюкзак, поставил я велосипед в котельную во дворе, поднялся в большой десятиместный номер (довольно опрятный, к счастью) и тут же осознал, что уже разговариваю с тремя молодыми людьми – такими разными в обострившемся зрении путешественника.

Во-первых, Толя. Он приехал поступать в Ростовский институт из Ярославля. Высокий, кудрявый, русоволосый парень лет двадцати двух, голубоглазый, конечно. Затем приземистый, кругловатый, молчаливый, с умным лицом – армянин Генрик из Еревана – приехал Ростов посмотреть. И, наконец, Алик, по соседству с которым я занял койку. Девятнадцатилетний, высокий и стройный – тоже абитуриент, но уже провалившийся, о чем он с изящной естественностью немедленно мне сообщил. Типичный красавец с восточным тонким лицом.

Да-да, не случайно, конечно, Алик сразу остановил мое особенное внимание, всколыхнув в глубине сознания нечто, потянув за ниточку, которая тут же и качала поспешно разматываться…

Не успели мы войти в ресторан (единственное место, где, по его словам, в это позднее время можно прилично поесть) и сесть за столик, как три девушки, сидевшие невдалеке, ничуть, по-видимому, не смущаясь, начали делать нам приглашающие знаки.

Алик вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и мы пересели.

Им было лет по восемнадцать-двадцать. Самой эффектной из трех казалась черноволосая и голубоглазая Наташа – красивая и, конечно же, гордая своей красотой (даром природы, а не личной заслугой – забыла?..). Но «красота женщины – это ее гениальность», как сказал, кажется, Жюль Ренар. Манера курить, держа сигарету между выпрямленными средним и указательным пальцами (чтобы продемонстрировать длину и красоту кисти, пальцев, ногтей), манера смотреть – сначала из-под опущенных век, ресниц, этак многозначительно и задумчиво (чтобы глаза казались «глубокими и загадочными»), затем в подходящий момент открывая их во всю ширь, показывая величину, красоту и «сражая наповал»; манера сидеть, положив ногу на ногу и откинув стан слегка назад, что должно подчеркнуть обворожительные линии шеи, бедер, ног, выразительно обрисовать грудь и одновременно создать впечатление общего превосходства, – все это и множество других нюансов, не поддающихся описанию, казалось таким знакомым…

Алик сел между нею и другой девушкой, Лидой, полной блондинкой с обеспокоенным, болезненным, грустным лицом и не слишком аккуратной прической. Я сразу подумал, что Лида, по всей вероятности, из той породы людей, которые всю свою жизнь с тоской и отчаянием подсчитывают те непрестанные разрушения, что беззастенчиво творят разные встречные, вторгаясь в их настежь распахнутый, ничем не защищенный внутренний мир.

Третья, Нина, показалась поначалу самой неинтересной из трех. Молчаливая, скованная, она сидела слева от меня, и хотя мягкий профиль ее и особенно почему-то охватывающий шею воротничок розовой блузки «лапши» выглядели очень мило, однако уныло как-то. Мне показалось даже, что Нина из тех типично провинциальных девиц, которые, вспыхнув очарованием в короткий период цветения, очень скоро сникают, вянут, линяют как-то, забывают о всех первоначальных стремлениях и надеждах, рано выходят замуж, рожают детей и становятся неотличимо похожими друг на друга – озабоченными, вечно спешащими, раздражительными, грубоватыми в разговоре и болезненно сочувствующими чужому несчастью…

Начался легкий разговор ни о чем, и в какой-то миг, когда Нина внимательно и странно посмотрела на меня, я ни с того ни с сего ощутил, что теряю уверенность. Почудилось, что от блузки ее исходит розовое сияние, а большие серые глаза выражают одновременно и покорность, и всепонимание, и просьбу. Просьбу о чем? Непонятно… Но когда она опять посмотрела на меня, я почувствовал, что обязательно, непременно должен для нее что-то сделать. Сделаю, конечно. Но что?

3

Мы идем по ночным ростовским улицам к озеру. Нина, Алик и я. Третий лишний – кто?

Мы идем медленно и молчим, а в небе висит большая луна, я когда с освещенных улиц мы входим в неосвещенный парк, лунный свет делает все вокруг неопределенным, таинственным, а фигурка Нины в брюках и в обтягивающей блузке – воплощение совершенства, Нина поразительно действует на меня. Не только во взгляде, но и в движениях ее теперь видна обволакивающая, почему-то безоговорочно подчиняющая меня мягкость. Когда же я говорю что-то (Алик окончательно выбрал роль загадочно-молчаливого соблазнителя), она слушает очень внимательно, и у меня возникает такое чувство, что мои слова входят ей прямо в душу, и их очень уважительно, с большим почетом принимают там. Так и кажется, что они, может быть, останутся там навечно. Еще в ресторане, помнится, я обронил какую-то фразу насчет курения (что-то насчет Швеции, где приняли национальную программу против курильщиков), без всякого нажима, впрочем (они все четверо дымили без передышки), и теперь Нина не курит, а потом вдруг говорит, что решила вообще бросить курить, что она и не курила у себя в Ярославле, а вот Ростов, мол, развращает. Не знаю почему, но меня просто умиляет ее заявление.

Минуем заросли парка, и в призрачном свете луны открывается простор озера. Берег Неро болотистый, и в кромке воды проложены длинные дощатые мостки, мы идем по ним, слегка балансируя, в таком порядке: Нина, Алик, я. И Алик вдруг замедляет шаги, так что я чуть не срываюсь с мостков в болото, но он делает многозначительный знак, и когда Нина удаляется на несколько шагов вперед, шепчет:

– Слушай, уступи мне ее, пожалуйста, ты ведь все равно уезжаешь. Она вот как мне нравится. – И он проводит ребром ладони по горлу.

«Вот так номер», – думаю я, а вслух говорю:

– Ладно, ладно, конечно, пожалуйста. Что значит «уступи»? Сколько угодно!

И мы идем дальше.

Впрочем, я этого ждал. Еще в ресторане, окутываясь дымом от сигареты, поблескивая многозначительно черными глазами задумчивого оленя, он молча направлял свой роковой взгляд то на Наташу, то, черт побери, на Нину, по всей вероятности, выбирая… Было ясно, что Наташа уже выбрала из нас двоих – его, а вот как насчет Нины, я тогда еще не понял. Но почувствовал: Алик заметил мой внезапно пробудившийся интерес. И вот результат.

Мостки тянутся над водой, они становятся шире, видны силуэты лодок. Это причал.

Красота такая, что просто сердце ноет: большое озеро, спокойное, тихое, лунная дорожка на нем, пустынный дощатый причал и – лодки. Любую бери. Очаровательная молчаливая Нина, вот она рядом. Правда, и Алик тоже… Безветренно, тепло, кузнечики трещат где-то в лугах, а в камышах у берега чмокает рыба. И, повинуясь моменту, Нина ловко шагает в одну из лодок, садится, а следом за ней немедленно вступает в лодку и Алик. И опускается рядом. Что делать мне?

Я выжидающе стою на причале, смотрю на Нину, грациозно сидящую на корме, и у меня перехватывает дыхание… Я думаю: что если сейчас они попросят отвязать лодку и оттолкнуть их от берега – каково мне будет? И еще почему-то кажется, что Нина все-таки не совсем равнодушна ко мне. Сам не знаю, почему. Чувствую просто, и все. Она задумчиво склонила голову и водит пальцем по поверхности воды – и отражение луны как-то насмешливо растягивается и дробится на куски, которые тоже, кажется мне, беззвучно и не очень-то весело улыбаются, гримасничают. И Алик – я это просто в темноте вижу – все больше и больше заводится, а то, что Нина так нравится мне, он наверняка чувствует, и это, по-моему, еще больше его распаляет.

Что делать? Я завтра уеду (а может быть…), он останется, ну зачем мне им портить (ну хоть вечер один мне-то можно?..), у них же все впереди (а вдруг, ну вдруг я ей нравлюсь больше?..), возьмет да и женится на ней, а я тут совсем ни к чему.

Странно все-таки. Ведь я гораздо старше их. Но…

Наконец они выходят из лодки, и мы отправляемся обратно по мосткам, а потом налево, к парку. Алик опять отзывает меня и опять просит: «Слушай, я, наверное, женюсь на ней, вот как влюбился», – говорит он. Смешно, конечно, верить ему, но я обещаю, что ладно, сейчас уйду. Мы проходим несколько шагов, и я заявляю громко, с фальшивой решимостью:

– Ну ладно, ребята, я пошел. Мне завтра дальше ехать, встать надо пораньше. Спокойной ночи.

Хотя я и вошел в роль благородного и щедрого старшего, однако мне кажется, что Нина как-то странно смотрит на меня и не выражает особенного восторга по поводу моего заявления. И все же она не говорит ничего, не просит меня остаться – хотя глаза ее, глаза говорят так много. Или мне кажется. С трудом отхожу от них, чувствуя в себе какой-то непонятный разлад.

Быстро шагаю по темным улицам до гостиницы, поднимаюсь в номер – свет погашен, обитатели спят, – но, подойдя к своей койке, с удивлением обнаруживаю, что на ней кто-то лежит. Этого только не хватало. Это уж слишком. И койку мою тоже заняли! В конце концов выясняется, что вновь прибывший не разобрался толком, а мне теперь приходится лечь на другую – самую плохую, дальнюю от окон.

Молниеносно раздеваюсь, ложусь, собираясь заснуть немедленно, но вспоминаю вдруг, что Алик ведь просил меня – на тот случай, если он слишком задержится (!) – спуститься вниз и открыть дверь гостиницы, если ее к тому времени запрут. Предварительно же он покричит в окно. Так что, ко всему прочему, мне и спать-то, выходит, нельзя.

4

Я лежал, закрыв глаза, вспоминал вечер и думал о том, как это все-таки удивительно: ведь я чувствую себя точно так же, как много лет назад. И в ресторане, и во время нашей вечерней прогулки ощущения мои были похожи на те, что бывали в школьные или студенческие годы да и потом всегда – когда начиналась такая вот очаровательная игра. И я искренен был в ней! Принято считать, что с годами человек изменяется в этом смысле, что когда мужчине под тридцать, а тем более за, он уже ничем почти не напоминает неоперившегося юнца, нет и не должно быть в нем непосредственности и наивности – и любовь, и легкая влюбленность его протекают совсем по-другому.

А так ли это? И должно ли быть так? С давних пор думаю над этим и вижу: да, с возрастом человек чаще всего меняется, но сплошь да рядом изменения эти, увы, удручающи. Чувства его не то, чтобы совершенствуются и расцветают, а скорее наоборот – вянут. Почему? Иногда может показаться, что они становятся интенсивнее, сложнее, но сплошь и рядом интенсивность и сложность объясняются не самими чувствами, а всевозможными примесями, воспоминаниями о прошлых радостях или, чаще, мучениях, неуверенностью в себе, боязнью последствий всякого рода, убийственной мыслью о том, «что же делать?», иногда трезвым расчетом плюсов и минусов, желанием утвердиться, не упустить шанс и т. д., и т. д. О чем только не начинает думать взрослый человек после того, как его пронзает стрела Амура – о чем угодно, только не о самой любви. Создается впечатление, что первоначальное чувство – голос сердца – почти и не слышен уже в многоголосом хоре. Почему?

Самое же поразительное, что мы обычно считаем это в порядке вещей и удивляемся не этому, а другому – если человек в зрелом возрасте начинает вести себя «как школьник». Но почему, почему, почему?

Часто оправдывают себя громкими словами. Ну, таким, например: «ответственность». Ответственность перед другим человеком – предметом твоей любви. Мол, в зрелом возрасте человек уже обязан отвечать за свои поступки, не то, что зеленый юнец, и он должен непременно взвесить последствия каждого своего шага. Но что можем знать мы о последствиях своего шага? Что вообще знаем мы о другом человеке да и о себе самих? Так ли уж вправе один человек решать за другого и взвешивать собственные поступки исходя из абстрактных и сплошь да рядом ошибочных построений по поводу мыслей и чувств другого? Что такое вообще добро и что такое зло – всегда ли можно безошибочно это определить? Зло в одних обстоятельствах может обернуться добром, в других и наоборот. Не слишком ли много мы берем на себя, когда безапелляционно судим о том, что хорошо для другого человека, а что, наоборот, плохо? Мы же не только его, мы и себя свободы лишаем, потому что чужую ответственность на себя взваливаем. Не должно быть насилия и лжи – это верно. Но сердце-то, сердце свое должны же мы слушать! Или все-таки нет? Не уважаем мы ни себя, ни других – вот что плохо.

И еще вспоминаю я. Именно в юные годы, когда разного рода воспитатели на разные голоса так много твердили мне об ответственности, о том, что «должно» и что «не должно», а я был прилежным учеником (учился на пятерки) и старался усердно следовать их советам, я делал столько ошибок, что теперь со стыдом вспоминаю о них. Выходит, что не безответственностью вызваны они были, а, наоборот, бесконечными и разнообразными суждениями об ответственности. Ведь жизнь многолика, никогда нельзя предусмотреть всего, а меня только и учили «правилам» и «положениям». И только два «положения» как-то выпадали, терялись в обилии «пунктов» и подпунктов – искренность и любовь. Теперь же, вспоминая, я с недоумением вижу: сами-то воспитатели не очень следовали двум этим положениям…

Я лежал, закрыв глаза, с грустью думал обо всем этом, и, странное дело, мне вовсе не трудно было удерживаться от сна. Я посмотрел на часы. Шел первый час ночи. Расстался я с ними в начале двенадцатого. Уже чистый час они вместе. Черт возьми. Ну, это, конечно, еще ничего не значит, успокаивал я сам себя, они могут ведь и просто так ходить (жди, как же…). А потом я ведь сам оставил их вдвоем – Алик просил, и я… О, господи. Сердце мое отчаянно колотилось. Алик закричал с улицы в половине второго. Когда я отпирал ему дверь гостиницы, сна у меня не было ни в одном глазу. Зевая и демонстративно протирая глаза, я зорко глянул в его лицо и – о, радость! – не увидел на нем торжествующего выражения, скорее наоборот – растерянность.

– Как дела? – спросил я.

– Отлично, – с деланной бодростью сказал он, и я почувствовал, что дела и на самом деле не так уж плохи. Для меня.

5

Утром Алик коротко рассказал, что гулял с Ниной по улицам, провожал домой – она живет в общежитии, – повторил, что влюбился, что женится на ней, может быть, однако глаза его были печальны. И – уж совсем непонятно – сказал, что «уступит» ее мне на сегодня, если я не уеду. Однако я еще вчера решил уезжать. Да и зачем оставаться, с какой стати? Вечером буду уже в Ярославле – впереди такой великолепный путь: поля, перелески, деревни. А мещерские глухие леса? Конечно, не поеду с самого утра – нужно еще осмотреть Кремль. Да и церкви, храмы, улицы Ростова. Особенно торопиться не буду, но что-нибудь к вечеру поеду, точно.

– Нет, Алик, – сказал я. – Спасибо, конечно, но я решил ехать.

Я сказал так и тотчас почувствовал: в сердце опять разлад. Ну просто заныло сердце, и хотя я еще не уехал, тоска какая-то уже появилась. А, ладно, бог с ней, с этой девчонкой, что это я на самом-то деле!

Завтракали вместе, потом Алик отправился на работу, а я в Кремль. Когда приближался к Кремлю, меня вдруг словно теплой волной обдало: вот если бы сейчас встретить ее! И мы пошли бы вместе. Ах, господи. Но была пятница, рабочий день, и я знал, что она сегодня работает – студенты строительного техникума проходят практику на стройке. Так что надежды нет. И все-таки. Ну хоть в спецовке встретить. Не до ночи же она будет раствор таскать.