Яркие пятна солнца

Войдя, я приветливо поздоровался, чувствуя по их глазам всю неожиданность своего вторжения, но вежливость, как всегда, сыграла свою положительную роль, словно визитная карточка парламентера. Чтобы еще больше расположить их к себе, я вежливо и вместе с тем просто осведомился, скоро ли подойдет автобус и – как по их мнению – пустят меня с велосипедом или нет? Тут уж они совсем расприветились – даже мрачный мужичок усмехнулся, – зашевелились, а тетка в поневе спросила по-доброму:

– А издалека ли?

– Да из Москвы. Путешествую вот…

– Ох ты, батюшки! – не выдержала толстухина соседка.

– И все на этом самом, на велосипеде, что ли? – спросила тетка, улыбнувшись.

– Да, все на этом. Дороги у вас…

– А зачем же это вы путешествуете-то? – не унималась теткина соседка.

– Как зачем? – ответила за меня тетка. – Посмотреть, как люди живут. Так ведь?

– Конечно! Да не только… На себя самого посмотреть – тоже. Со стороны.

Все шестеро напряженно задумались, осмысливая высказанное мною.

– Он спортсмен. Тренируется, – мрачно объяснил наконец татарин.

– Ну, и это верно, – покорно согласился я.

– Устал небось, сынок… – жалостливо протянула соседка. – Ай нет?

– Да уж он привык, – ухмыльнулся татарин.

– Еще бы не привыкнуть. От самой Москвы ведь едет-то, – поддержала его толстуха.

Несколько секунд опять все молча разглядывали меня.

– Э-эх, знала я одного путешественника, – сказала толстуха и тут же завладела всеобщим вниманием. – С бородой с черной, а росту – под потолок. Ну, три метра, как не соврать. Отродясь таких больших людей не видывала. Тот все пешком ходил. Чего же ты ходишь, бывало, спросят. А я, говорит, бабоньки, хочу посмотреть, как люди добрые живут. И ходил, и ходил. Все смотрел. Ох и большущий!..

Заскрежетав тормозами и подняв столб пыли, у беседки остановилась машина.

– Куда? – закричал я, выскакивая из беседки на солнце.

– До Пушкарей.

Шофер выжидательно смотрел из кабины. Татарин с женой, вскочившие тоже, разочарованно вернулись на свое место.

– А далеко это, Пушкари? – спросил я, смутно помня по карте название.

– Полдороги до Новгорода-Северского.

– С велосипедом возьмете?

– Давай.

И вот мы трясемся в кабине вместе с шофером, а в кузове на каких-то ящиках подпрыгивает мой бедный транспорт. Шофер оказался очень вежливым, – видимо, принял меня за разъезжающего корреспондента. Пока ехали, он доходчиво объяснил мне, как убирают хлеб.

– Вон, посмотрите, – думаете, что это такое? – говорил он, терпеливо выкручивая рулем и время от времени поглядывая на меня спокойными серо-голубыми глазами. – Это – снопы. Пшеницу скосили, собрали в снопы, а теперь молотить будут. Смолотят – зерно получат, отвеют, а потом – на мельницу. Так мука получается, а из муки еще хлеб надо испечь.

– А это что? – спросил я, желая сделать ему приятное своим вниманием, когда не в первый раз уже увидел какие-то маленькие симпатичные снопики.

– Это конопля, – терпеливо разъяснял он, думая, что, может быть, хоть теперь-то хоть один городской человек будет понимать сельское хозяйство по-настоящему. – Коноплю тоже надо скосить – а косят у нас, между прочим, вручную, серпами, – а потом ждать, пока она в снопах не подсохнет. А после еще теребить… У вас в городе все готовое, а здесь, в сельской местности, очень много труда нужно приложить…

Так, с содержательными разговорами, быстро доехали до Пушкарей, денег шофер не взял, помог спустить на землю тяжелющий велосипед, а когда я, уже сев в седло, поехал, сзади раздался гудок. В кабине с разговорами я оставил пакет с картами, документами и деньгами – взял в кабину, опасаясь, что в кузове он вывалится из рюкзака.

– Возьмите, пожалуйста, нам чужого не нужно, – улыбаясь сказал шофер.

И запылил на своем грузовике направо, к виднеющимся домикам деревни – домой после работы ехал. А я опять остался один.

Километра два пришлось протащиться самостоятельно, время шло уже к вечеру, потихоньку стало смеркаться, и понял я, что если и дальше так пойдет дело, то Новгорода-Северского сегодня мне не видать. А у меня уже идиосинкразия выработалась к этой дороге. Согрешившего раз тянет грешить вторично, а я, если уж быть до конца честным и точным, согрешил сегодня с машинами дважды: один раз до Гремяча, а второй – вот, до Пушкарей. Места, по которым я тащился, правда, были ничего себе: ветра, как всегда к вечеру, и в помине не было – так что пыль лежала в добром спокойствии, тем более что и машины ее не тревожили, – видимо, разъехались по домам. Солнце уже начало свои вечерние метаморфозы – листья кустов и деревьев светились то золотым, то багряным. И вообще вокруг разлилась такая до бесстыдства откровенная мирная благодать, что дорожные мучения и вообще трудности и усилия казались просто бессмысленными и никчемными. Оставаться в Пушкарях на ночь? Но тогда завтра опять нудная пыль… Нет, да здравствует древний город земли русской Новгород-Северский!

А тут как раз начался разъезженный до неузнаваемости песчаный подъем, по сравнению с которым подъезд к Дудоровскому казался легкой прогулкой. Я положил свой исстрадавшийся транспорт на обочину и в отчаянной решимости, увязая по щиколотки, вышел на середину дороги с самыми серьезными намерениями относительно попутных машин.

Тишь была такая, что стуки и говор доносились сюда из Пушкарей, которые я давно проехал. Где-то прострекотал мотоцикл. Протарахтела машина и смолкла. Ни гугу. Ну и сторонка! Возвращаться в Пушкари? Нет уж, дудки. Еще автобус на Новгород-Северский должен идти из Гремяча. Уговорю шофера, да еще те знакомые из беседки, бог даст, вступятся – они ведь тоже автобуса ждали.

Выезжая из Москвы, я взял с собой жерлицы, крючки, лески, поплавки. Даже кастрюлю и соль. Ловить – так надо было в Десне под Трубчевском, но эти замыслы как-то не оправдали себя. У каждого путешествия есть свой ритм и окраска – долгие бдения с удочкой и возвышающие душу сидения у костра нарушили бы очарование динамики, ритмичной смены впечатлений. Вот на плотах или байдарках – другое дело. Даже на автомобиле. Я в свое время еще скажу все, что думаю о путешествии на автомобиле, – разумеется, с точки зрения убежденного велосипедиста. Но уже сейчас могу заявить, что такой отвечающей духу времени и существу человека ритмики, как в путешествии на велосипеде, вы не найдете нигде – разве что, как я пока лишь подозреваю и как уже говорил, в неторопливых полетах с портативными реактивными двигателями на спине. Но это – в будущем…

Кстати, велосипед – единственное средство передвижения, рабом которого вы не становитесь.

И доказательством этого как раз и было мое непоследовательное отчасти – только отчасти! – поведение на дороге от Витемли до Новгорода-Северского.

Так с угрызениями совести было покончено, и я мужественно стоял, широко расставив ноги, вязнущие в дорожном песке, и навострив уши. Любая из моих рук была готова незамедлительно взметнуться вверх при приближении подходящего транспорта.

Однако транспорт не приближался.

Все-таки я рекомендовал бы людям, страдающим неуверенностью в себе (одна из самых распространенных болезней двадцатого века), закатиться вот так на велосипеде в какую-нибудь глушь. Да еще никаких палаток с собой не брать – разве что небольшой продуктовый «н.з.». Странный парадокс получается здесь: чем хуже – тем лучше. Чем хуже ваше положение объективно, тем лучше чувствуете вы себя, так сказать, субъективно.

То, что машин на дороге не было, меня, в общем, как-то и не очень трогало. Я стоял и спокойно наблюдал, как опускается солнце. Наш дом там, где мы находимся. Говорил кто-нибудь из великих эти слова? Я лично не знаю, но настоящий, уверенный в себе путешественник может это сказать! Зато определенно говорили другое: человек носит счастье в себе самом. Задача – помочь ему расцвести…

Но чу! Вроде бы и тихо было – и вдруг сразу близко зарокотало: грузовик! Я на всякий случай подвинулся к обочине и чуть помахал руками – для разминки.

Отчаянно, хрипло уже и даже как-то жалобно завывая, показалось это медленно ползущее доисторическое животное, и фары его словно помутнели от напряжения. Несчастный. Однако, не медля, я вскинул правую руку вверх и помахал ею, изобразив на своем лице на всякий случай еще и просящее выражение. Черта с два. Грузовик, как-то неловко вильнув, не сбавляя отчаянного, из последних сил, напряжения, прополз мимо, скрылся чуть повыше за поворотом. И из сочувствия к его адскому труду, долго еще слыша, как он мучается, бедняга, я даже и не обиделся на шофера, хотя кузов грузовика был пуст.

Когда видишь, что другим, может быть, даже еще тяжелее, чем тебе, становится как-то легче. У меня-то вон Пушкари под боком, а ему, голубчику, еще невесть куда добираться.

Тем временем медленно, но неотвратимо все изменялось. Солнца уже не было видно из-за придорожных кустов, а небо над ними стало мутным и розовым, как разбавленный кисель из клюквенного концентрата. Попрохладнело. Однако внизу дорога и весь обширный пейзаж еще были залиты теплыми золотисто-розовыми лучами, придающими окрестностям уютный, приветливый вид.

Проехал второй грузовик – и опять ни ответа, ни привета. Они словно одурели от усталости. Но мне-то что? Я спокойно стоял и ждал третьего.

У каждого клада стоит дракон, и, чтобы овладеть кладом, надо победить дракона. Это уже совершенно точно говорил один из великих людей. Мое спокойствие было вознаграждено: третий грузовик, уже миновав меня, жалобно хмыкнул и остановился. Опрометью, потащив за собой свой дребезжащий транспорт, я бросился к нему. Высунувшийся из приоткрытой двери кабины шофер был, кажется, жутко рассержен – проклинал, наверное, в душе свою неумеренную мягкотелость.

– Куда тебе? – совсем не вежливо спросил он.

– В Новгород-Северский, – униженно пролепетал я.

– А чего ж сам не едешь? – кивнул он на мою бедную машину и, кажется, слегка усмехнулся – чуть-чуть все-таки отвел душу.

– Да дороги… – начал я, чувствуя, что теперь-то уж точно посадит.

– Давай лезь! – оборвал он меня. – По-быстрому!

А из кузова уже высовывался тот самый чернявый татарин из беседки…

Смеркалось, садилось солнце, шофер, наплевав на рессоры, гнал быстро, тряска была сумасшедшая, казалось, глаза вот-вот выскочат из глазниц, прыгала в кузове на боку бедная моя машина, жалеючи, я придерживал ее всю дорогу, чуть ли не на руках держал, а проезжали мы перелески, поля, расцвеченные закатом, деревеньки – ближе к городу они становились зажиточнее, – чистенькие, беленькие хатки, соломенные крыши – настоящая Украина. Одно село уж и совсем производило впечатление богатого: искусственный пруд, честно отражающий небо, деревья на берегах, сады. Природа была та же вокруг – тот же пейзаж, – но вот приложил человек руку – и по всему видно, что жить здесь много легче, сытнее, спокойнее, да, в сущности, и к природе ближе, как бы заодно с ней. Значит, можно все-таки. Только вот дорога…

На полпути шофер вдруг резко затормозил. Мы высунулись из кузова. У маленького запыленного пикапчика, который стоял внизу, кончился бензин. Как ни торопился наш шофер, но он принялся откачивать бензин из своего бака, а потом еще носил и масло. И все это злясь, чертыхаясь, покрикивая. Потом еще помог завести весьма строптивый мотор пикапчика – и только тогда сел в кабину, сердито рванул сцепление и помчался еще быстрей, что есть мочи…

Новгород-Северский – совсем древний город, старше Москвы, когда-то был одним из больших – центр обширного княжества. «Слово о полку Игореве» – это слово о полку новгород-северском, потому что знаменитый Игорь и был как раз князем новгород-северским. Составляя маршрут, как же мог я обойти стороной историю своей родины?

И вот теперь даже в этой невероятной тряске начал уже звучать в голове моей мотив древнего города, к которому мы приближались, с которым предстоит мне встреча через каких-нибудь полчаса. Загадочный, неопределенный пока мотив, навеянный школьной историей, славянской речью «Слова о полку Игореве» и тем мощным, огромным пластом моего сознания, которым, независимо от своей смертной воли, связан я со всем необозримым путем, который уже пройден человечеством до меня.

– Большой город Новгород-Северский? – спросил я чернявого, с трудом ворочая языком в этой тряске.

– Балшой город, хароший город, я его очин люблю, – живо ответил дядя, с особенно проявившимся в тряске акцентом.

«А не потомок ли он завоевателей?» – весело подумалось мне вдруг. Бог с тобой, дядя, все люди – братья, мир-дружба, и да здравствует уничтожение границ!

В путешествии каждый город имеет как бы свою музыку, которая зависит, конечно, не только от города, но и от самого путешественника. И вот если Таруса звучала мне элегией, Алексин – веселенькой джазовой мелодийкой, Калуга почему-то чем-то историко-революционным, в Дудоровском вообще был какой-то расстроенный хор несыгравшихся инструментов, то на подъезде к Новгород-Северскому зазвучала музыка Скрябина.

После леса и поворота многозначительно показался впереди темный холм – купы деревьев, приземистые дома и солидные, чуть приплющенные, слегка мерцающие на закате, купола храма. Холм темнел, как большой, полный неведомой жизни, немного мрачный в своем величии остров.

Исполать тебе, город великий, древний, прими путника странствующего, уставшего, злых-темных помыслов не таящего, накорми-напои, дай крышу над головой, приюти на ночку, на день – да и отпусти с миром!

Вид города придал грузовику резвости, а вот и булыжник начался, и ворвались мы в древний княжий град, словно завоеватели, на полном на колесном ходу – и замелькали мимо кузова склоны крутые придорожные, и украинские хатки беленые, и деревья вековые развесистые, и смотрели на нас, встречаючи-провожаючи, жители здешние, и запахло-то молоком–жильем, а солнце уже почти совсем село.

Сумеречно было в дорожных пролетах между склонами, но все равно видно, что много жителей, и булыжник и деревья старинные, а потому так и думалось, что выедут сейчас из-за поворота витязи конные – и шарахнется в сторону грузовик наш, уступая им дорогу. Но ничего такого не происходило, только женщины в светлых платьях дорогу пересекали, а потом повыскакивали кое-где дома-коробки, и выехали мы на площадь. Грузовик остановился.

– Вон, гостиница, – показал шофер. – Вон, на той улице, второй, что ли, дом.

Спрыгнул я на пыльную площадь, принял поданный из кузова велосипед, расплатился с шофером и огляделся. Площадь, хотя и мощенная плиткой, была какая-то неметеная, остановились мы у дощатого сарая. Шофер приглушил мотор.

Новгород-Северский

Жизнь города, как и жизнь человека, имеет свои взлеты, падения. И как по лицу человека можно многое понять о его жизни, так и лицо города свидетельствует о его настоящем и прошлом. Тут главное – непредвзятость. Кто-то очень много может говорить о своих мнимых достоинствах или недостатках, стараясь, чтобы его собственный взгляд на себя стал и вашим, но сама интонация его голоса, блеск глаз, не зависящий от его воли, нечаянные жесты, гримасы, черты его лица и морщины выдают его с головой.

Город – существо совсем другого порядка, он искренен по природе, и только люди, населяющие его, пытаются наделить его своими предвзятостями…

Бодро оглядываясь, ведя велосипед «под уздцы», направился я в сторону, показанную шофером, заранее все же готовя себя к тому, что свободных мест в гостинице может не оказаться. В сумерках уже светились окна большого дома на той стороне неширокой площади, и красными неоновыми буквами горела вывеска: «Ресторан».

В одном из совсем обычных, недавно построенных, двух – или трехэтажных кирпичных домов располагалась гостиница. Оставив велосипед на улице, наскоро отряхнувшись от пыли, я вошел. Дежурный администратор-женщина, сидевшая за перегородкой, на мой бодрый вопрос спокойно ответила, что мест у них нет. Не растерявшись, я в том же бодром стиле протянул паспорт, сказал, что еду из Москвы с велосипедом, только что вот из Гремяча, и у меня хоть такая просьба: оставить велосипед. Пока я ужинать буду. А там, к ночи, может, и место освободится? Не знаю, что сыграло – упоминание ли о Москве и доказательство – московский паспорт, бодрый ли мой тон, – но только женщина вышла из-за перегородки, показала, где можно поставить велосипед – какое-то маленькое складское помещеньице, – и сказала, что поужинать можно в ресторане напротив.

Я поднялся на второй этаж дома с неоновой вывеской, помыл руки в туалете и сел за чистый белый столик с чувством уважения к самому себе.

За каждым столиком кто-нибудь сидел, напротив меня плохо выбритый мужчина с озабоченным лицом читал газету. Я подробно ознакомился с шикарным меню, наметил содержание своего заслуженного ужина и огляделся по сторонам. Компания молодых людей в белых рубашках громко обсуждала проведенный день, жалуясь на жару, единственная на весь зал молоденькая официантка порхала вокруг них, не обращая на нас ровно никакого внимания. Приблизительно через полчаса появилась вторая официантка, с жутко занятым видом она принялась брать заказ у столика в другом конце зала – взяла и скрылась. Мой сосед чертыхнулся и пересел на одно из свободных мест поближе к тому концу. Я последовал его примеру.

Теперь за одним со мной столиком сидели три парня. По репликам, которые они время от времени бросали друг другу, я понял, что они – молодые специалисты, попавшие сюда на одно из предприятий по распределению. Наконец жутко занятая официантка остановилась около нашего стола. С умопомрачительной скоростью записав заказы ребят – по сто пятьдесят и по бифштексу, – она хотела уйти, однако я, улыбаясь, остановил ее, сказав, что мне, между прочим, тоже требуется кое-что.

– Что вам? – быстро сказала она, глядя по сторонам с таким видом, словно кроме меня у нее еще по крайней мере сотня клиентов.

– Салат, шницель, рагу, сметана, компот, – одним духом выпалил я, стараясь попасть в ее ритм.

– Нету, – отпарировала она и сделала молниеносную попытку уйти.

– Пиво, – нашелся я тоже молниеносно, и это на миг удержало ее у стола; она лихо поставила какую-то закорючку в блокноте.

Выиграв этот миг, я не менее находчиво добавил:

– Бифштекс.

Опять закорючка.

– Что еще есть? – выдохнул я, чувствуя, что пока держусь.

– Ничего. Хлеб, – отрезала она, спокойно оставив меня позади.

– Значит, хлеб. Побольше, – сделал я отчаянную попытку догнать, однако увидел лишь ее мелькнувшую вдалеке спину.

Все это длилось какой-то необыкновенно короткий отрезок времени, и теперь можно было перевести дух.

– А ты откуда приехал-то? – добродушно спросил меня один из ребят.

– Из Москвы.

– В командировку? – Все трое смотрели на меня оценивающе.

– Нет, так просто. Путешествую. На велосипеде.

То ли не поверили, то ли посчитали меня за какого-то непонятного чудака, но больше вопросов не последовало. Они вяло продолжали переговариваться о чем-то своем.

Прошло минут двадцать. Я почувствовал, что если почему-либо бифштекса не окажется тоже, то от голодной слабости мне вряд ли удастся встать со стула.

Внезапно на нашем столе появились три графинчика с водкой и несколько бутылок пива, одна моя. Вскоре принесли и стаканы. Прохладная терпкая жидкость придала сил. А тут и бифштексы подоспели.

Повеселев, я спросил у добродушного парня:

– Как до Чернигова-то дорога, не скажете?

– Хорошая дорога, шоссе. Новая, – ответил он и, внимательно посмотрев на меня, добавил: – Так ты что, правда на велосипеде, что ль?

– Ну, конечно, правда.

– От самой Москвы?

– Почти. От Серпухова – там сто километров на электричке.

– Во дает!

На ребят явно подействовало содержимое графинчиков, и теперь они с интересом расспрашивали меня, но, узнав, что еду я совсем один, опять с недоверием умолкли.

Я медлил со своим пивом, стараясь приглядеться к посетителям ресторана, поймать те трудноуловимые искры, которые гораздо больше могут сказать о городе, чем самые эффектные достопримечательности.

Добродушный парень, взявший еще водки и коньяка, пытался угостить меня, желая сделать приятное, заплетающимся языком принялся рассказывать, какие у них здесь красивые места на Десне, какая рыбалка хорошая – «особенно если сеточка есть». Потом вдруг доверительно пожаловался на свою жену… Я спросил его, открыт ли собор и есть ли какие-нибудь древние памятники – что вообще стоит посмотреть?

– Есть с-собор!… Б-бальшой с-собор, аг-ромный! А еще Алекссандра Невского м-могила есть, т-там на горе, погляди. На Д-десну с-сходи, не забудь… – говорил он заплетающимся языком, порядком уже опьянев, потом вдруг затянул песню.

Быстрая официантка носилась все с тем же жутко занятым видом, отрешенным от этой вот посконной, жутко надоевшей ей действительности, и не мигнув глазом поставила на наш столик новый полный графинчик, несмотря на то что соседи мои были уже вполне не в себе.

Почему-то совершенно спокойным я шел в гостиницу, как будто номер уже давно ждал меня. А он и на самом деле ждал. И не в коридоре определила мне койку дежурная, как было обещано, – «если будет, то в коридоре», – а в самом что ни на есть номере, чистом, хотя и похожем чем-то на палату больницы. В коридоре действительно сплошь стояли диваны и койки, на которых уже пристраивались на ночь постояльцы – не только мужчины, но и женщины, и даже одна девочка лет пяти, и совсем маленький мальчик.

В «палате» было что-нибудь коек восемь, из них три или четыре свободных, я выбрал ту, которая была ближе к окну.

Большой номер гостиницы похож на вагон поезда – так же, как и в вагоне, каждый несет в себе движение свое собственное. Находясь в этой вполне неподвижной комнате, он как бы продолжает ехать, глядя на людей, оказавшихся по соседству, как на случайных спутников, и молчание каждого наполнено шумом колес и мельканием заоконных пейзажей, без задержки проносящихся мимо. И даже когда человек здесь разговаривает с вами, на лице его сохраняется несколько отрешенное выражение, словно он все еще прислушивается к колесному шуму и краем глаза ловит мелькающие в окне картины.

Благодушие дальнего путешественника, может быть, тем и объясняется, что он ни к чему не приглядывается слишком внимательно, ни к чему не относится с чрезмерной серьезностью и принимает жизнь такою, какая она есть, со всеми ее достоинствами и недостатками.

Но вот именно эти достоинства и недостатки окружающей жизни выступают в путешествии особенно рельефно – в сравнении. И сплошь да рядом совсем немного нужно, чтобы определить настрой, характер жизни людей в том месте, мимо которого проезжаешь.

Да, конечно, день был длинный и устал я здорово, но боюсь все же, что не усталостью объясняется мое настроение. Ведь еще подъезжая на грузовике, мыслил я, что, при удаче с гостиницей и ужином, обязательно похожу еще сегодня по улицам города и, может быть, даже по традиции искупаюсь в Десне. И, вымывшись у раковины почти что с головы до ног, – благо, что посетители заходили редко, – почувствовав незамедлительно бодрую свежесть, я даже вышел в ночной теплый мрак, пересек площадь, полюбовался звездами, которые высыпали в изобилии.

Уличного освещения в городе практически не было. Даже здесь, в центре. Люди ходили, словно тени, и это напоминало, конечно, старину, когда об электричестве и не слыхивали, но почему-то совсем не приходило в голову, что можно встретить рыцаря, выезжающего на скакуне из-за поворота. Редкие прохожие опасливо оглядывались – совсем не по-рыцарски…

Настроение, возникшее в ресторане, заметно усилилось. Не пробродив и получаса, я вернулся в гостиницу. В коридоре, на всех раскладушках и диванах, уже спали, на одном из диванов – мама с маленьким мальчиком, а рядом, на раскладушке, – девочка. Идти нужно было осторожно, лавируя, чтобы не задеть. Я подумал о том, как мне повезло: от привычки к свежему воздуху, я вряд ли смог бы как следует уснуть в этой немыслимой духоте. Но как же они-то?…

В номере воздух был тоже не блеск – дорожные мучения обитателей материализовались в состоянии их ног, носков и обуви. Несколько человек спали, двое собирались ложиться. Обращаясь к тому, который был ближе, я спросил:

– Здесь что, везде такие дороги, как в сторону Гремяча?

Мужчина отрешенно взглянул на меня, словно сам факт вопроса был для него неожиданным, и, подумав некоторое время, как бы осмысливая мой вопрос, ответил быстро, словно пытаясь этой быстротой загладить свое затянувшееся осмысливание:

– Да, конечно, такие. До Чернигова хорошие, а кругом такие. Самый угол здесь такой… Забытый.

– А вы-то сами издалека?

– Из Климова.

– А далеко это?

– Да не так чтоб далеко, километров восемьдесят, а с самого утра добирался.

– Странно все-таки, – сказал я, чувствуя, что больше и больше разбирает меня, как и в Дудоровском, неопределенная досада, так не приличная путешественнику.