Судьба засранца

Не менее интересной личностью был бывший водитель вахтового автобуса Сопля. Его привела в балдёжную бригаду любовь ко сну. Однажды Сопля спал в своём автобусе так, что проспал угон этого автобуса неизвестным негодяем. Неустановленное лицо угнало автобус почти за сотню километров, а Сопля всё это время сладко дрыхнул на заднем сиденье угоняемого транспортного средства. Проснулся он среди тайги, когда стало невыносимо холодно, ибо двигатель давно заглох и разморозился. После того, как у Сопли удержали стоимость размороженного двигателя, он был переведён в сторожа, но и здесь отличился. Вагончик сторожей, в котором спал сторож Сопля, был погружён опять-таки неустановленными лицами на неустановленное транспортное средство и был увезён в неустановленном направлении. Правда, на этот раз Сопля был разбужен ворами и выброшен на дорогу. После этого Соплю перевели в балдежку, где его сон для окружающих никакой опасности уже не представлял.

В общем, в балдёжной бригаде были собраны личности, которые при исполнении своих обязанностей в обычных условиях вытворяли нечто из ряда вон выходящее и, поэтому, нуждались в условиях необычных. И условия работы балдежной бригады были действительно необычные. Почти всё рабочее время бригада пряталась по закуткам, где спала, играла в карты, пила водку, одеколон и шампунь. Работу, которую должна была выполнять бригада, делали водители, которые материли балдёжников, на чём свет стоит. А те в это время материли начальство, что им очень мало платят.

Было у этой бригады ещё особое предназначение. Нередко Начальник, Главный инженер и иное мелкое и крупное начальство загоняли на ремонт свои «Жигули», «Москвичи» на участок балдёжной бригады и мастеру участка (коим теперь являлся я) надлежало извлечь членов бригады из их конспиративных закутков и организовать их силами ремонт личного авто какого-нибудь начальника. Странно, но балдёжники, посылавшие далеко-далеко любого водителя, просившего помочь в ремонте государственной колымаги, сразу же без разговоров шли ремонтировать личные транспортные средства руководящего состава предприятия.

Филька не хотел появляться в цеху. Во-первых, не желал выслушать оскорблений в свой адрес от копающихся в грязи работяг. А, во-вторых, не хотел испачкать костюм свой, так как воздух в РММ был такой, что даже ни к чему не прикоснувшись, можно заработать на костюме мерзкие масляные пятна. Потому препроводить меня к месту работы послал главного механика Гаврилыча, который продолжил инструктаж, начатый Главным инженером, только более детальный и с выходом на рабочее место:

– Вообще, работа у тебя, – не бей лежащего, ничтяк работа. Запчастей всё равно нет на складе, так что за запчасти не волнуйся. Их водилы друг у друга воруют, или за пузырь достают. Если уж кто особо будет доставать, скажи: «Что, я рожу что ли» – и отстанут. Бригада твоя всё равно ни хрена не делает, так что руководить нечем. Если очередь на место на ремонт будет, – пускай сами водилы её устанавливают, не требуй пузыри на место вне очереди, а то парень на твоём месте работал раньше, ему за это водилы башку проломили. Правда, бумажки надо иногда составить, отнести на подпись, но то чепуха, – пиши, что в голову взбредет, их для отчёта пишут, чтоб деньги да матценности списать, которых давно нет. Ну а в общем, главная задача – не проспать, когда аванс и зарплату дают…

Пока шёл инструктаж, мы подошли к месту моей будущей работы, – уютной каптерке с прожженным сигаретами диваном, холодильником с початой бутылкой водки и надкушенным огурцом, магнитолой с кассетами Токарева.

Со своей чистотой в этом грязнущем цеху каптерка торчала каким-то оазисом среди болота. Не случайно, ее предыдущие обитатели, подражая своим старшим товарищам из конторы, тоже вывесили плакат: «В рабочей одежде не входить». Как и в конторе на стенах висела наглядная агитация, а так же итоги соцсоревнования, если верить которым, балдёжная бригада всегда перевыполняла планы. Вообще, жизнь была прекрасна. Если не выглядывать в цех из заляпанного какой-то дрянью окошка каптерки.

– Располагайся, – главный механик широким жестом, – пригласил меня к столу, куда уже были доставлены из холодильника початая бутылка водки и надкушенный огурец.

Но расположиться я не успел, ибо в дверях возник промасленный до последней нитки работяга, каптерка резко наполнилась мазутным смогом.

– Гаврилыч, когда же болты кто-нибудь у нас точить будет?! – спросил работяга.

– Да вот, у вас мастер новый будет, – кивнул Гаврилыч на меня, – к нему и обращайся…

Работяга вперил мазутный взор в меня, и я растерялся. Но Гаврилыч, разливая по сосудам водку, поспешил напомнить:

– А я тебе говорил что говорить…

Я вспомнил и, потупя взор, начал мямлить:

– Да…, это вот…, я, что… рожу, что ли…

– Понятно, такой же козёл пришёл, – сделал вывод промазученный человек и удалился.

– Привыкай, привыкай, – подбодрил Гаврилович, кромсая надкушенный огурец – сейчас со своей бригадой познакомишься.

И точно, как будто услышав слова Главного механика, в дверях каптерки появились лица, физиономии и рожи членов балдёжной бригады.

Я так и не изучил природу феномена балдёжной бригады, но факт остаётся фактом: стоило кому-нибудь чокнуться стаканчиком о стаканчик, как через несколько минут на звон стаканчиков летели все члены балдёжки. То ли каждый из них обладал феноменальным слухом? Толи у балдёжников выработался какой-то условный рефлекс? Для меня это осталось загадкой. Но, узнав феномен, я потом всегда таким способом собирал балдежников, а другим способом их всех собрать было нельзя.

То же самое и проделал Гаврилович сейчас, дабы познакомить моих подопечных со мной.

– Учись, как это кодло собирать, – сказал Гаврилович мне и уже, обращаясь к членам балдёжной бригады заявил, – заходи, братва, знакомься с новым мастером.

Братва в явно более чистом, чем у копающихся под машинами водил одеянии устремилась к столу, прикладываясь к моей ручке и скаля зубы.

В это время в дверях появились новые замазученные водилы.

– Гаврилыч, – крикнул один, – нам машины загнать надо, а место одно…

– Вот, новый мастер участка, – кивнул Гаврилыч, – к нему все вопросы.

Я уже вспомнил, что говорил мне Гаврилыч, и, едва водилы стали наперебой протягивать пузыри, отрезал:

– Сами, сами устанавливайте очередь!

Водилы – кто с удивлением, кто с облегчением пошли устанавливать очередь.

– Так, так, Пол, – входи в курс дела, – подбадривал Гаврилович, – пусть сами разбираются.

До каптерки донеслись матюки, какие-то крики, удары.

– Вот, видишь, разбираются, – пояснил Гаврилович, – а стал бы брать пузыри, – сейчас бы с тобой разбирались.

Тем временем, балдёжная бригада, опустошив сосуды с водкой, стала заявлять о своих трудовых правах.

– Мастер, – начал один из них, – наряды некому составлять, табель некому вести, а без них зарплату не плотют…

Как вести табель и составлять наряды я не знал. Не помню – обучали ли такому в институте, но в шараге, которой я до того работал, имело смысл только знать свежие сплетни. На выручку пришёл Гаврилыч и извлёк из холодильника, служившего одновременно и шкафом, рулон чистых табелей и стопку бланков нарядов.

– Смотри, друг, – главный механик продемонстрировал заполнение табелей, поясняя по ходу дела, – всем ставь «восьмёрки», хоть есть кто на работе, хоть нет. Только, не прозевай, если кого из них кокнут, надо вовремя вычеркнуть, а то здесь были казусы – мёртвым по два месяца зарплату начисляли…

Тем временем, в каптёрку заглянуло ещё одно промазученное лицо и робко попросило подписать накладную. Гаврилыч, не отрываясь от табеля, указал:

– А это твоя работа.

Я, было начал рассматривать, что же там в накладной, но Гаврилыч буркнул:

– Да не смотри, подписывай, того, что выписывают – все равно ничего нет, а не подпишешь, – человек обидится.

И я подписал.

А Гаврилыч строчил наряды для балдёжной бригады, поясняя мне.

– Я тебе образец оставлю, а ты потом его можешь хоть буква в букву переписывать, все равно ничего, что здесь пишут, не делают. Ну и, разумеется, никто не читает, лишь бы подписи были…

– И расценки побольше, – дополнил кто-то из балдёжников.

– Тоже верно, – заметил главный механик и протянул наряд для подписи.

Потом я подписал табель. Балдежная бригада одобрительно загудела – теперь и зарплата будет.

– Ну вот, знакомство состоялось, – подвёл итог главный механик, – главное, не обижай бригаду…

Я вопросительно уставился на Гаврилыча, но бригада сама пояснила:

– Табель вовремя закрывай, наряды подороже составляй и если вдруг работать надо будет, – сто грамм…

– Мастер понял, – резюмировал Гаврилыч, – а бригада, тебя мастер, не обидит.

Довольная такими важными событиями, как закрытие табеля, составление нарядов и выпивка на халяву, члены балдёжной бригады покидали каптерку, пожимая мне руку и повторяя:

– Не обижай нас, мастер, и мы тебя не обидим.

А потом я поплёлся устраиваться в общагу. Пятиэтажное обшарпанное здание общаги возвышалось мрачной махиной над хибарами посёлка, именуемыми здесь «балками», которые в моём родном городишке любой бы посчитал за сараи. Когда я первым делом переступил порог общаги, то первое, что попалось мне под ноги, – огромное тело, храпевшее и пахнувшее водкой.

– Осторожно! Разбудишь! – воскликнула женщина, сидящая в окошке прямо над телом.

Я с превеликой осторожностью, как сапер, идущий через минное поле, перешагнул через тело.

– Фу! – облегчённо вздохнула женщина, – не проснулся…

Но, вспомнив, что она находится при исполнении каких-то обязанностей, приняла важный вид и крикнула:

– Стоять! Ты к кому!?

Я опешил от столь жёсткой встречи и только протянул направление в общагу.

– А-а-а! Нового охламона прислали, – резюмировала женщина и сообщила об этом по телефону коменданту общежития.

Комендантом оказалась миловидная молодая женщина, которая первым делом осторожно-тревожно поинтересовалась о теле, лежащем перед входом:

– Спит?.. Ну-ну, пусть спит…

Но, вспомнив о своей важной должности и, приняв соответствующий важный вид, представилась, провела к себе в кабинет, где полчаса строгим голосом читала правила поведения в общежитии.

– Выходить после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Приводить, кого бы то ни было после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Попадаться в нетрезвом состоянии категорически запрещено!.. – перечисляла комендант.

Что же можно делать в общежитии я так и не понял.

– Все, кто приходит к тебе, должны сдавать паспорт или военный билет вахтёру, – продолжала комендантша, – за все, что ни утворят твои гости, отвечаешь ты: стекла побьют – вставляешь ты, вахтершу побьют – больничный за твой счёт!

Нарисовав целый ряд страстей-мордастей, комендантша подвела не менее страшный итог:

– За нарушение режима общежития – беспощадное выселение!!!

– Да врёт все она, еще ни одного не выселила, – испортил ужасную картину внезапно появившийся в дверях кабинета парень.

– Ты что мелешь!? – заорала на парня комендантша, – Какого чёрта ты сюда пришел!?

– За магнитолой пришёл, – спокойно ответствовал парень, – гости ваши-то давно уехали, а магнитолу Вы брали до их отъезда…

– Фу ты! – сконфузилась комендантша, – зайди попозже, я, видишь, занята.

– Ну-ну…, – пробурчал неудовлетворённо парень и удалился.

– Свинья мерзопакостная… – прошипела вслед ему комендантша и пошла искать со мной по общаге свободное койко-место.

Общага, казалось, испытала на себе штурм неизвестных интервентов. Масса выбитых стекол, замененных фанерой и картоном. На стенах и потолке куча выбоин и трещин. На дверях – следы их пробивания тупыми, твёрдыми предметами – то ли ногами, то ли головой. На каждом углу красовались кровоподтёки и соплеподтёки. Довершали картину изречения русского народного творчества («Миха пидорас» и т. п.), но особо живописный вид общаге придавали отпечатки обуви на уровне головы и выше. От поры до времени в недрах здания раздавались истошные вопли и вскрики, заставлявшие меня с непривычки вздрагивать, а комендантшу – высказывать нецензурные обещания кого-то выселить. Правда, как и в УТТ везде красовались стенды социалистического соревнования, судя по которым, в общежитии за что-то соревновались и даже что-то перевыполняли. За что соревновались и что перевыполняли, уж столько лет прошло – всё понять не могу.

Наконец, у одной двери с накаляканной масляной краской надписью «Здесь жевут казлы» мы остановились.

– Ну вот, здесь и жить будешь, – сказала комендантша.

На голой сетке свободной койки лежал не менее голый парень.

– Это ещё что за вид? – вскричала комендантша, – А ну, приведи себя в порядок!

– Что естественно, то не безобразно, – заявил спокойно парень и начал искать исчезнувшую одежду, но найти никак не мог.

Комната была ненамного лучше коридора, по которому словно Хан Мамай прошёл. Правда, русского народного творчества и отпечатков ног на стенах не было. Но, когда я взглянул на потолок, то с изумлением обнаружил на нём следы отпечатков ног размера этак 45-го.

Парень, понявший, что комендантша привела «сокамерника», начал давать пояснения:

– Прописка, земляк, – три пузыря «Русской» или пять бутылок винища…

– Я тебе такую прописку устрою, вмиг выселю! – оборвала его комендантша.

– Да ни фига не выселите, – парировал парень, никак не могущий найти свои брюки и трусы.

Комендантша не нашлась ничего сказать, кроме как заорать:

– Да когда ты трусы свои найдёшь!? Видеть твою задницу спокойно не могу!!!

И, сделав вид оскорблённой видом задницы, ушла. А парень продолжал деловито объяснять, где продаётся «прописка». Я тоже пояснял, что ещё не получал подъёмные и т. д.

– Ничего, – займи и как займёшь, – сразу в «морлавку».

– ?

– «Морлавкой» здесь свинно-водочный отдел называют, – пояснил парень.

Почему морлавку называют «морлавкой» я так и не понял. По одной из версий, – это название свинно-водочного отдела, данное национальными меньшинствами, обитавшими в этих краях. По другой, наверное, более точной версии, – такое название от того, что творилось вокруг спецотделов во время торговли спиртным. Надавившийся в очереди за спиртным народ спешил снять накопившееся в очереди напряжение и распивал бутылёк – другой, не отходя от прилавка, после чего валился отдыхать, в связи с чем территорию вокруг морлавок всегда украшали несколько валявшихся тел, будто мор на них напал. Глянув это зрелище, первое, что приходит в голову: «мор» – лавка. Но в морлавку я сходил уже на следующий день. А в тот день настырный ревнитель порядка прописки нашёл тех, кто в морлавку сходил и, употребив изрядное количество алкоголя, выпал из окна и все оставшееся время пребывал на больничном.

Но на следующий день, когда я получил подъемные, хотя ни с кем ещё не был знаком, ко мне в комнату, ведомые неизвестным инстинктом, заявились соседи со стаканами в руках, – без слов давая понять, зачем они пришли. Тогда же я с удивлением обнаружил, что в общаге жила не только хулиганствующая молодежь, но и ветераны 40–50 лет с закопчёнными в табачном дыму, сизыми от систематического пьянства физиономиями и отточенными в межкоечных драках кулаками и челюстями.

Пропив все подъемные, я занял у кого-то из гостей червонец на пропитание, но у кого – по причине пьянства вспомнить не мог. Зато потом за червонцем пришли сразу четверо. Видимо, по пьянке тоже не могли вспомнить, кто же из них дал.

Ну а между делами по устройству в общагу и обмытием этого, началась моя трудовая деятельность мастером РММ.

Рабочее утро начиналось с общения начальства с подчинёнными. Нет, начальство очень редко нисходило до того, чтобы выйти и посмотреть, что творится в гараже, ибо хорошо испачкаться можно, да и матюгов в свой адрес наслушаться. Приглашать же работяг и мастеров в контору опасно: грязи воз нанесут на ковровые дорожки, да ещё сравнят апартаменты конторы с мастерскими и гаражом, могут сделать ненужные выводы. Поэтому, для общения с работниками во всех мастерских и на дворе висели репродукторы – колокола, именовавшие официально «громкой связью», а неофициально «матюгальниками». После того как водители взялись за ключи, а балдёжная бригада разбрелась по углам, из матюгальников раздавался бодрый, пропитый голос Негодяя Негодяевича:

– Доброе утро, товарищи!

Первые фразы всегда слышались четко, а вот в дальнейшем речь почему-то прерывалась очень серьёзными помехами, очень напоминавшими хрюканье и гавканье, что делало радиовыступление очень запоминающимся и неординарным:

– Я с сожалением должен сообщить, что ремонт техники хрю-хрю, уже пора гав-гав-гав…

Но, несмотря на «хрю-хрю» и «гав-гав», смысл выступлений, как раз, благодаря этим помехам, передавался очень точно и в переводе не нуждался. Такое селекторное совещание с участием Фильки и Негодяевича слушать было весьма преинтересно.

– Алло, начальник первой колоны, гав-гав, – вызывал на связь Негодяй.

– Начальник первой колонны, гав-гав-гав, – вторил Филька.

– Хрю-хрю, – откликался начальник первой колоны.

– Вы почему вчера хрю-хрю-хрю? – вопрошал Негодяевич.

– Это вы мотористов спросите, это они хрю-хрю, – оправдывался начальник первой колоны.

– Мастер моторного участка, хрю-хрю, почему вы хрю-хрю-хрю? – вопрошал Филька.

– Пускай они сами не хрю-хрю, – откликался мастер, – сколько им не гав-гав, а они хрю-хрю – хрю…

– Мастер участка хрю-хрю-хрю!

А это уже меня. Я поднимал трубку телефона внутренней связи и отвечал:

– Я хрю-хрю…

– Гав-гав-гав, – отвечал матюгальник, а трубка телефона поясняли это закодированное послание голосом Фильки или Негодяевича:

– У тебя как всегда бардак…

После того, как хрюканье и гавканье заканчивались, начинались визиты водителей, копающихся в своих колымагах со своими бедами.

– Пол, сальников нету? Я месяц целый стою!

– Аполло, сколько ждать болтов я буду?

– Эдуардыч, что за хреновина: бумаги даже на прокладки нет!

– Аполлон Эдуардович, как ремонтироваться, ничего нет?!

Я развил идеи Гавриловича о взаимоотношениях с водителями, творчески подойдя к исторической фразе: «Я что, рожу?» Я с пониманием объяснял водителям: ничего в нашей шараге нет, но я не виноват, потому, как ничего не решаю; лучше пойти и скрутить у кого-нибудь (вон – машина стоит бесхозная, а у той – водитель заболел, поэтому, тоже можно скрутить).

И водители потихоньку расходились.

Одни, прислушившись к моему совету, шли скручивать то, что надо у соседа.

Другие, которым мои советы уже надоели, громко обсуждали меня и мои советы:

– Какого хрена этот дармоед здесь делает, кроме как советы давать? – возмущался один, наверное, недавно работающий в УТТ водитель.

– Каждому своё, – философски разъяснял ему другой водила, видимо, уже работавший не первый месяц, – тебе кувалдой махать, а ему ручкой шариковой.

– Ну ты сравнил! – продолжал возмущаться первый, – ручка – не кувалда – плечо не заболит!

– А чё ты хипеж подымаешь, – успокаивал его первый, – человек институт закончил, теперь тяжелее ручки ничего в руках и не будет держать. Ты бы закончил, тоже была бы работа не пыльная – бумажки перебирать, а не кувалдой махать…

Ну а третьи, которым надоел и я с моими советами, и обсуждения моих советов, шли в «морлавку»…

Потом шли просители подписывать всякие бумажки. Я всё подписывал, хотя знал, что ничего по ним не получишь – ничего всё равно нет.

Иногда разнообразие вносил заезд личной машины какого-либо начальника. Я тотчас брал стаканчики и, позвякав друг о друга, мигом собирал балдёжку.

В конце месяца Филькин напоминал мне о главной и святой обязанности советского мастера и мне приходилось чуть поработать ручкой и вспоминать навыки составления школьных сочинений: надо было составлять отчёт и подвести итоги соцсоревнования. Ох и морока! Впрочем, как говарили водители, глядя на мои труды: «Ручка не кувалда – плечо не заболит».

Работники балдёжной бригады любили повторять по случаю и без случая: «Самый эффективный способ экономии рабочего времени – не тратить его совсем!» Стремясь следовать этому принципу, ибо за экономию рабочего времени полагалась премия, я в основное время забирался на диван в каптёрке и мирно спал. Правда, однажды какая-то сволочь, пока я почивал, завязала на моей голове девчонский бантик и вымазала губы губной помадой. А тут, как на грех, сам Негодяевич пригнал своё авто ремонтировать и долго не мог понять, глядя на меня: что же со мной случилось?

Такая работа хоть и скучноватая, но лучше была только у начальника, ибо у него и зарплата побольше, и кабинет получше. А в остальном-то же, что и у меня. Так что, на такую работу – грех жаловаться. Как и предупредил меня Гаврилович, главное в ней – не проспать аванс и получку.

После напряжённого дня рабочего я шёл отдыхать в общагу. Но отдыхать часто не давали, ибо соседи часто шлялись в поисках алкогольных напитков и приключений. В дверях появлялась небритая рожа с причёской «смерть фашистским оккупантам» и фонарём под глазом и, разя перегаром, вопрошала:

– И-и-ц-а-е-э?

– ???

Тогда в дверь всовывалась вторая рожа столь же небритая, нечёсанная, но более членораздельно говорящая (а потому – выступающая в качестве переводчика), которая поясняла:

– Он грит: пхме-ли-ц-а е-э-сть?

Я только разводил руками.

– У-у-у! Х-х-х! – бормотала первая рожа.

В это время вторая рожа читала надпись, намалёванную на дверях моей комнаты и поясняла первой:

– Пошли отсюда, здесь казлы живут…

Рожи удалялись в поисках похмела. Неизвестно, находили ли они искомое или нет, но вскоре оттуда, куда удалились искатели доносились глухие удары, крики, грохот падающих тяжёлых предметов. Иногда ситуация имела продолжение: из недр общаги доносился возглас: «Наших бьют!». После этого следовало закрыть двери на два оборота и спрятаться для надёжности под кровать. Коридоры сотрясались от топота каблуков, двери – от ног и кулаков. Снова глухие удары… крики… грохот падающих тяжёлых предметов. Если шум длился слишком долго – через некоторое время у подъезда раздался вой милицейской сирены, топот сапог, щёлкали наручники. Общагу раздирали вопли: «Товарищ милиционер! Я больше не буду-у-у!!» Не бейте меня между но-о-о-ог!!» Спустя некоторое время по коридору к месту сражения цокали каблучки комендантши, шлёпали тапочки уборщицы. Подсчитывались убытки, велась уборка места побоища. «Сволочи. Педарасы. Ублюдки» – доносились итоговые резюме комендантши.

Близился вечер. После трудового дня общага расслаблялась и на полную мощность включились магнитофоны. Что они извергали – понять было невозможно, ибо все сливалось в одну какофонию, сотрясающую воздух. Порой, сквозь рев магнитофонов пробивалось нестройное пение какой-то подвыпившей компании, истерично выводящей верхние ноты. Периодически все эти звуки перекрывали чьи-то вопли и вскрики. Если эти вопли и вскрики сопровождались ритмичным сотрясением общаги, это значит – кто-то танцевал под магнитофон. Если вопли и вскрики сопровождало хаотичное сотрясение общаги, это значит – танцы перешли в драку. Подтверждением этому служили звон стёкол, грохот падающих предметов, предметы(а иногда – и сами дерущиеся), пролетающие мимо окна с верхних этажей.

Некоторые наивные жильцы пытались приобретать телевизоры через прокат или даже на свои кровные. Но существовали они весьма недолго и, чаще всего, в первоочередной драке их надевали кому-нибудь на голову. Нередко телевизоры пропивались собутыльниками владельцев, а ещё чаще – исчезали в неизвестном направлении. Правда, в комнате воспитательницы стоял телевизор, который давался смотреть избранным за коробку конфет, поцелуй руки или ноги.

Когда темнело, из окон общаги спускались десятки канатов, верёвок, простыней, шлангов и т. п. конструкций. С их помощью койкосъёмщики осуществляли транспортировку в свои комнаты друзей и подруг, чтобы не вступать в контакт с вахтёршей, кричащей всем входящим: «Стоять паразит!!!» Правда, как показал опыт, стоило какому-нибудь дерзкому посетителю только рыкнуть на вахтёршу, та в панике бежала и не могла быть найдена несколько дней. Если же дерзких посетителей не было, после 23–00 даже в свою койку иначе как по канату попасть было невозможно: вахтёрши намертво баррикадировали входную дверь и прорваться через неё мог только хорошо выпивший или что-нибудь не то съевший. По верёвкам однажды пришлось транспортировать врача и фельдшера «Скорой помощи», приехавшим к жильцу, которому стало плохо от перепоя. В случае крупной драки ночью приезжавшая милиция проникала в общагу путём вышибания окна в комнате, в которой дрыхла вахтёрша. Та, как правило, спросонья орала на стражей порядка: «Стоять, паразит!» и, как правило, получала в лоб.

Часам к четырём общага, напившись, напевшись, надравшись, утихала, чтобы часа через полтора начать новый трудовой день. Ещё до того, как по радио звучал гимн СССР, в недрах общаги заводили на полную мощность её гимн: