скачать книгу бесплатно
* * *
Когда я поступил в институт, то вскоре (в начале сентября 1948 года) тётя Циля переслала мне письмо Розы. Однако в ту пору я находился в состоянии тяжелейшей депрессии и на письмо Розы не ответил. Вот так, по моей вине, наша переписка прервалась…
И вот прошёл почти год. Я успешно закончил первый курс электроэнергетического факультета и приехал на каникулы в Новгород-Северский. Спустя месяц я получил письмо от… Розы! Боже мой! Как возликовала моя душа!
Я тут же написал Розе ответное письмо. Вот так Роза реанимировала нашу «эпистолярную» дружбу. Хочу подчеркнуть: письмо Розы, полученное мною летом 1949 года, ошеломило меня. Я подумал: если Роза (спустя год) снова написала мне, значит, она меня… любит!
В моей памяти всплыл фрагмент письма Татьяны к Евгению Онегину:
Я к Вам пишу – чего же боле?
Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в Вашей воле
Меня презреньем наказать…
На уроке русской литературы учительница нам сказала о том, что только сильное чувство – пламенная любовь к Онегину – побудило Татьяну первой написать ему письмо.
Поэтому второе письмо Розы, полученное мною после почти годичного перерыва, я интерпретировал как проявление любви Розы ко мне. Как пелось в одной из послевоенных советских песен: «Каждому, каждому в лучшее верится…» Это было моим величайшим заблуждением и объясняется моей склонностью к эйфории…
* * *
На втором курсе у меня сложилась тяжелейшая ситуация… Об этом я подробно расскажу в последующих главах. Именно поэтому письма Розы в тот трудный период моей студенческой жизни стали для меня той нравственной опорой, источником огромной духовной силы, в которой я очень нуждался…
Каждое письмо Розы я воспринимал как подарок Судьбы. Я несколько раз перечитывал драгоценное послание милой девушки. Именно тогда во мне пробудилось чувство большой Любви к своей бывшей однокласснице. Я писал Розе о своей безмерной любви к ней, рассказывал о событиях, происходивших в моей студенческой жизни.
Мои письма производили на Розу неизгладимое впечатление. В любую погоду Роза шла на почту, чтобы получить моё письмо. Так как в ту пору я писал Розе довольно часто, не дожидаясь ответа, то нередки бывали случаи, когда Роза получала одновременно два и даже три письма.
Поскольку Роза не хотела, чтобы кто-либо мог прочесть моё письмо, адресованное ей, то она пожелала, чтобы я писал ей «до востребования».
* * *
9 апреля 1950 года мне исполнился 21 год. В этот день я написал Розе письмо, которое заканчивалось словами: «В будущем я хочу, чтобы моей женой стала девушка по имени Роза Вайнштейн». Это письмо произвело на Розу неизгладимое впечатление.
Летом 1950 года сестра покойного отца Розы Броня Казанджи пригласила Розу и её маму к себе в гости. Мама Розы-Анна Израилевна не склонна была ехать в Новгород-Северский, однако Роза сумела уговорить свою маму совершить эту поездку.
29 июля 1950 года они выехали из Проскурова (Хмельницкого). Именно в этот день Роза написала мне о своём предстоящем приезде.
3 августа, во второй половине дня, я получил это письмо. Для меня оно явилось полной неожиданностью! Ведь до этого Роза ни одним словом не заикнулась о своём предстоящем приезде. Это письмо я воспринял как гром среди ясного неба! «Роза приехала!» – вскричал я, потрясая её письмом.
Было примерно три часа дня. Светило яркое солнце. Погода была жаркая. Однако я облачился в свой единственный костюм и, обливаясь потом, быстро направился к Розе по указанному в письме адресу. Розу я не видел почти… четыре с половиной года! Когда я, как распаренный красный рак, пришёл к Розе, я её не узнал: она выросла, стала интересной, красивой девушкой! Роза угостила меня стаканом прохладного компота, который оказался более чем кстати.
Спустя некоторое время я предложил Розе пойти погулять. Мы вышли из дома и направились в сквер. Однако я чувствовал себя скованно. Одно дело писать о своих чувствах в письме, а вот так, напрямую, сказать о них у меня не было смелости.
Однако льдинка отчуждения, возникшая в первый момент, со временем растаяла. Я взял Розу за руку. В тот вечер мы долго гуляли и договорились: утром пойдём на Десну купаться и загорать.
Утром следующего дня мы встретились у реки. Мы постелили коврик, Роза села, а я положил ей голову на колени. Роза гладила мои волосы… Спустя два дня, вечером, мы впервые поцеловались… Наша любовь была безгранична!
По утрам мы встречались на пляже, приносили с собой фрукты, а вечерами гуляли по улицам города, сидели на скамейках, обнимались и целовались. Мы много говорили о нашей будущей совместной жизни.
* * *
15 августа 1950 года я и Роза были приглашены на день рождения моего двоюродного брата Миши. Мой отец и Ида тоже устроили обед в честь Розы.
Наши отношения приблизились к той грани, за которой стоит… интимная близость! Однако Роза на это не пошла. Чтобы «узаконить» моё желание, я предложил Розе зарегистрировать наши отношения в загсе. Однако Роза мне ответила: замуж за меня она выйдет лишь после окончания университета. В глубине души я понимал: Роза абсолютно права!
Быстро пролетели три с половиной недели наших замечательных каникул! 27 августа я и Роза расстались… Роза не скрывала своих слёз…
Ещё раз хочу повторить: мои прекрасные отношения с Розой, её нежная и трепетная любовь ко мне стали для меня источником огромной нравственной силы в тот период моей студенческой жизни, когда на меня обрушились величайшие невзгоды. Об этих тяжелейших испытаниях мой следующий рассказ…
Глава15. Беда…
На первом курсе я жил в комнате с ребятами из интеллигентных семей. Это Сева Ситников, золотой медалист из Хабаровска, сын полковника. Вторым был Толя Машинский, мой соплеменник, родом из Свердловска (ныне Екатеринбург). Третьим был Эдик Гедвило, золотой медалист из Тернополя. Четвёртым был испанец Хосе.
У нас сложились нормальные человеческие отношения. Ребята уважали меня за серьёзное отношение к учёбе. Я не курил, не сквернословил, не имел пристрастия к алкогольным напиткам.
Весной 1949 года в конце последней лекции в аудиторию пришёл помощник декана и зачитал список студентов, которым необходимо явиться в семь часов вечера в большую физическую аудиторию. В числе приглашённых оказались двое ребят из нашей комнаты – Сева и Эдик.
Поздно вечером они рассказали мне и Толе (под большим секретом!): их приглашают перейти на вновь организуемый секретный факультет атомной энергетики, обещают повышенные стипендии. Позднее этот факультет получил кодовое название: факультет профессора Новикова.
Впоследствии Толя вычислил: ни один студент еврейского происхождения нашего курса не был приглашён на учёбу на этот секретный факультет. Лично я к этому отнёсся достаточно спокойно: меня вполне устраивал существующий способ получения электроэнергии. Однако Толю это событие поразило до глубины души… «Неужели ты не понимаешь? – говорил он, обращаясь ко мне. – Нам, евреям, плюнули в лицо!»
Кстати, одним из самых способных студентов нашего курса был круглый отличник Виктор Порудоминский, мой соплеменник. Он проявил инициативу и подал заявление на «секретный факультет». Однако ему дали от ворот поворот…
Как-то, спустя много лет, я подумал: если бы евреям не был закрыт путь в атомную энергетику, вполне возможно, Чернобыльская катастрофа не произошла бы…
Негативным результатом для меня в то время явилось расформирование нашей комнаты. С 1 сентября 1949 года меня подселили в комнату, где жили два участника минувшей войны. При этом один из них был инвалидом: у него была ампутирована нижняя часть ноги… Чисто по-человечески мне было понятно: инвалиду было очень неприятно отстёгивать свой протез в присутствии физически здорового человека… Третий студент был моложе меня на год, но по национальности все они были русскими. За год они сдружились, и еврей (то есть я) им был ни к чему… За моей спиной они сговорились и спустя месяц заявили в студсовет общежития о том, что я неаккуратно выполняю свои обязанности, когда приходит моя очередь нести дежурство по уборке комнаты. При этом никаких замечаний до этого они мне не делали…
Студсовет незамедлительно отреагировал на требование масс, и меня перевели в другую комнату, где жили студенты, приехавшие из подмосковного города Егорьевска.
Здесь мне стало совсем худо… Однажды утром, проснувшись, я увидел: штанины моих брюк были завязаны тугим узлом… Я был в шоке… Я даже обратился к начальнику студгородка, женщине средних лет. Она с пониманием выслушала мою жалобу, но ничего не смогла сделать…
Выручил меня Толя Машинский. Случайно встретившись с ним, я поведал ему о моей беде. «Я поговорю с нашими ребятами, – пообещал он. – Может быть, они согласятся тебя приютить».
Толя поговорил с ребятами, те дали своё добро, и я переселился к ним. Лично мне от них неприятностей не было, но сами они оставляли желать лучшего: курили, выпивали, играли в карты, ругались «по матушке»…
До восьми вечера я занимался в институтской библиотеке, а затем ходил, как неприкаянный, по улицам Лефортова. С жадностью, как бездомный пёс, я заглядывал в окна домов, где была совсем другая жизнь. Где люди, связанные кровными узами, жили тихо-мирно, слушали музыку, читали, растили детей… Боже мой, как я им завидовал!..
В конце учебного года мы с Толей решили подобрать близких нам по духу троих ребят и поселиться в отдельной комнате. Нам удалось это осуществить. В числе желающих оказался Арнольд Кофнер, который учился на курс выше. Так что в последующие три с половиной года каких-либо проблем с проживанием у меня не было.
Однако второй курс ознаменовался ещё одной бедой – по комсомольской линии…
Глава 16. Преступление и наказание
В конце октября 1949 года комсорг нашего курса Яков Финкельштейн уведомил меня: решением партбюро факультета я включён в число правофланговых. Уже стало традицией назначать хорошо успевающих и дисциплинированных студентов в качестве правофланговых во время демонстрации на Красной площади.
Задача правофланговых – следить за порядком в своей шеренге, не допуская каких-либо недозволенных выходок. При необходимости надо было нести транспаранты и флаги.
Я спокойно воспринял это известие. Между тем 6 ноября в дневное время должна была приехать из Кисловодска тётя Циля. Я должен был встретить её на Курском вокзале и отвезти её с вещами к нашим родственникам, жившим на Большой Пироговской улице.
К большому сожалению, поезд опоздал на два часа, и я, боясь разминуться с тётей, всё это время пробыл на открытой платформе, обдуваемый холодным, пронизывающим ветром…
Наконец я встретил тётю и проводил её к нашим родственникам, у которых она намеревалась пробыть два дня.
Когда, выполнив свою миссию, я собрался уезжать к себе в общежитие, тётя, прикоснувшись ладонью к моему лбу, попросила дать ей термометр. Когда температура была измерена, термометр показал… 39 градусов Цельсия! Тётя, апеллируя к нашим родственникам, заявила: «В таком состоянии возвращаться в общежитие нельзя ни в коем случае!» Я не стал возражать, тем более я почувствовал сильнейшую слабость и головокружение…
Два дня интенсивного лечения дали положительный результат: температура спала, я чувствовал себя более-менее удовлетворительно. Вечером 8 ноября я проводил тётю до Киевского вокзала и, усадив её в поезд Москва – Киев, поехал в Лефортовский студгородок, в общежитие.
Мой товарищ Толя Машинский рассказал мне: комсорг нашего курса Яков Финкельштейн 6 ноября несколько раз приходил и спрашивал меня. Дело в том, что я должен был нести транспарант, и комсорг хотел, чтобы я заранее взял этот транспарант. Толя мне сказал: мне грозят большие неприятности…
* * *
9 ноября 1949 года, в три часа дня, сразу после окончания лекций, комсорг созвал экстренное заседание комсомольского бюро, на котором был поставлен вопрос о моей неявке на демонстрацию. Даже не пригласив меня, чтобы выяснить причину моей неявки, бюро единогласно приняло решение: меня из комсомола… исключить!
После этого моё персональное дело было передано в факультетское бюро. Там мнения разделились. Я, кстати, был приглашён на это бюро. Я откровенно обо всём рассказал, ничего не утаивая. Однако, к величайшему сожалению, мне… не поверили! Я внимательно смотрел на лица комсомольских фанатиков, втайне надеясь на то, что кто-либо из них спросит меня: «Кто может подтвердить, что ты действительно был болен и лежал в постели с высокой температурой?»
Однако никто меня об этом не спросил… После рассмотрения моего персонального дела состоялось голосование. «Радикалы» сумели убедить «колеблющихся» в необходимости изгнать меня из славных рядов ВЛКСМ.
Моё дело перекочевало в высшую инстанцию – институтский комитет ВЛКСМ, который обладал правами райкома комсомола. «Комитетчики» единогласно одобрили решения курсового и факультетского бюро. Однако для того чтобы принять окончательное решение о моём исключении из комсомола, требовалось этот вопрос согласовать с деканом нашего факультета, профессором, доктором технических наук И. И. Соловьёвым. Дело в том, что студент, исключённый из рядов ВЛКСМ, подлежал автоматическому отчислению из института.
И вот здесь у «комитетчиков» ничего не получилось: Иван Иванович наотрез отказался отчислять меня! (В скобках хочу напомнить: весной 1949 года на имя директора нашей школы Руденко было направлено из деканата письмо, в котором мне была дана блестящая характеристика отлично успевающего студента.)
«Можете делать с ним всё, что хотите, но отчислять его я не буду!» – решительно заявил наш декан секретарю институтского комитета ВЛКСМ. В создавшейся ситуации комитет ВЛКСМ МЭИ принял решение: влепить мне строгий выговор с занесением в личное дело…
С той поры (на протяжении свыше… двух с половиной лет!) моя фамилия, оказавшаяся в числе самых отпетых хулиганов и дебоширов, перекочёвывала из одного доклада в другой…
Каждый раз, когда на институтских собраниях и конференциях называлась моя фамилия, я готов был провалиться сквозь землю… Именно тогда я поклялся: никогда, ни за что не вступать в коммунистическую партию. И ныне, спустя десятилетия, я испытываю тайную гордость от того, что не польстился на партийные корочки…
Глава 17. Голубая мечта
В самом начале третьего курса всем студентам предложили выбрать одну из следующих специализаций нашего факультета:
1. техника высоких напряжений (ТВН);
2. релейная защита и автоматизация энергетических систем (РЗА);
3. гидроэлектростанции (ГЭС);
4. тепловые электростанции (ТЭС).
Я подал заявление с просьбой принять меня на ТВН, по которой для меня были бы открыты большие возможности в области конструирования и исследования сверхвысоковольтной аппаратуры. Однако, к сожалению, мне отказали из-за моего еврейского происхождения… В группу численностью двенадцать человек приняли лишь одного еврея – Витю Порудоминского, круглого отличника, которому, кстати, отказали в переводе на факультет атомной энергетики.
Из оставшихся трёх вариантов я отдал предпочтение ГЭС. Специализация по РЗА меня отталкивала из-за неимоверной сложности вторичных электрических цепей. Когда я смотрел на чертежах хитросплетения сложнейших схем, мне стало не по себе… Где-то на подсознательном уровне я убедился в том, что я не технарь…
* * *
По окончании третьего курса я в составе группы студентов выехал на свою первую производственную практику – Свирскую ГЭС под Ленинградом.
Из Ленинграда мы доехали поездом до посёлка Лодейное поле, а оттуда на пароходе – на саму ГЭС. Разместили нас в здании школы, выписали пропуска, и вот мы на ГЭС. Всех студентов разделили на три группы, закрепив каждую за ДИСом – дежурным инженером станции.
Вначале мы совершили экскурсию по гидротехническим сооружениям, побывали в турбинном цехе, и вот, наконец, мы попали в святая святых ГЭС: главный щит управления! На 20 пульт-панелях (по числу гидроагрегатов) подрагивали стрелки электроизмерительных приборов. Красные лампочки сигнализировали о включённом положении высоковольтной аппаратуры. За пульт-панелями располагались большие металлические щиты с бесчисленным множеством сверхчувствительных устройств релейной защиты и автоматики.
Как-то пришлось мне с ребятами выйти в ночную смену. Я вышел на смотровую площадку, обращённую к водохранилищу. В небе светила луна, и лунная дорожка прочертила след по водной глади. А на глубине 25 метров мощные потоки воды, врываясь в спиральные камеры, обрушивались на лопасти гидравлических турбин, заставляя их вращаться с бешеной скоростью. Турбины вращали роторы генераторов, создающих сильное магнитное поле, пересекающее обмотки статоров, на выводах которого индуцируется смертоносное напряжение в 6000 вольт, которое посредством трансформаторов повышается до 220 тысяч вольт. Электроэнергия уходит по проводам высоковольтных линий электропередач, обеспечивая миллионам людей свет и тепло, необходимые для нормальной жизни.
* * *
Разумеется, за минувшие полвека техника шагнула вперёд. Появились телевидение и магнитофоны, персональные компьютеры и телекоммуникации. Но все они мертвы без эликсира жизни, каковой является электрическая энергия!
Для меня, делавшего в детстве уроки при свете керосиновой лампы, а в эвакуации – при свете коптилки, стать специалистом в деле получения чудесного «эликсира жизни» было в высшей степени почётно.
Немаловажную роль сыграло другое обстоятельство. Уроженец маленького провинциального города, находящегося на берегу Десны, я очень любил Новгород-Северский, уютный зелёный городок, утопающий в вишнёвых и яблоневых садах. Мне нравился старинный тенистый парк, зелёные склоны холмов, подступающих к реке, песчаный пляж на берегу Десны, окаймляющей город, имеющий тысячелетнюю историю.
ГЭС – это удивительное сочетание новейших достижений электроэнергетики и природы: река, острова, лес. Уютный посёлок энергетиков Свирской ГЭС, благоустроенные дома, палисадники и фруктовые деревья – всё это напоминало мне город моего детства и юности…
Вот так в моей душе сформировалась голубая мечта – жить и работать на ГЭС!
В свободное от производственной практики время мы с моим приятелем Артёмом Бондаренко брали лодку у одного из ДИСов и уплывали вверх по реке. Причалив к берегу, мы плавали, загорали, одним словом – наслаждались жизнью! Однако эти маленькие радости были омрачены новой большой бедой…
Глава 18. Беда не приходит одна…
С дядей Ароном я прожил многие годы. Если тётя Циля действительно заменила мне мою покойную маму, то дядя Арон если и не проявлял ко мне каких-либо отцовских чувств, то по крайней мере относился терпимо к моим капризам.
Минувшие годы сблизили нас, и когда дядя ушёл на фронт, я часто писал ему. Его солдатские письма-треугольники со штампом «Проверено военной цензурой» всегда доставляли мне и тёте Циле огромную радость. Летом 1944 года, когда от дяди не было писем больше месяца, я чуть с ума не сошёл, опасаясь, что он погиб…
Мы с тётей были безмерно рады, когда дядя, здоровый и невредимый, после демобилизации в июле 1945 года вернулся домой. Я гордился им, его боевыми наградами. Для меня его слово было законом. Как-то вскоре после его прибытия я попросил дать мне папиросу. «Тебе курить нельзя, – сказал он мне. – С таким здоровьем, как у тебя, не курят». Вот эта забота, внимание ко мне поразили меня до глубины души… С той поры я никогда не курил!
В этой связи мне вспомнился другой случай. 6 ноября 1944 года в единственной в городе столовой, входившей в состав горторга, был устроен праздничный вечер по случаю 27-й годовщины Октябрьской революции.
Проработав во время летних каникул в горторге три месяца, я на законных основаниях также пришёл в эту столовую. На столах, сдвинутых в две линии, были поставлены разнообразные кушанья, а также сосуды с выпивкой. Желая продемонстрировать, какой я крутой, я налил себе полный стакан водки и залпом выпил эту водку под одобрительные возгласы окружающих… Когда вскоре появился мой отец, сотрудники рассказали ему о моём «подвиге». Отец очень спокойно воспринял эту мою выходку… Он должен был знать: алкоголь для всех людей, и для меня в особенности, является сильнейшим ядом!
* * *
После возвращения из армии дядя стал работать на престижной должности заведующего базой. Он ездил за товарами, в числе которых была водка. В ту послевоенную пору стеклотара была в большом дефиците, поэтому водка продавалась населению «в разлив».
На одном из ликёроводочных заводов, куда мой дядя приехал за товаром, ему предложили очень выгодное дело: ему будут отпускать не водку, а… спирт-ректификат! Дядя должен будет путём разбавления этого спирта обычной водой довести этот раствор до кондиции, то есть до 40 градусов. К величайшему сожалению, у дяди не хватило силы воли отвергнуть это коварное предложение…
Хочу обратить внимание на следующее чрезвычайное обстоятельство. Каждый человек, будь то завбазой или рядовой продавец магазина, должен быть знаком со зловещей аббревиатурой ОБХСС – отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, который непременно существует в каждом райотделе МВД СССР.
И поэтому дядя должен был в принципе отвергнуть это скользкое предложение. Он должен был популярно объяснить: он не намерен мотать срок, будучи в заключении. Кстати, работники этого завода тоже осознавали: им тоже грозят неприятности, если дядя привезёт с этого завода спирт-ректификат. Поэтому они рекомендовали дяде по пути в наш город остановиться в каком-либо селе и взять воду из колодца.
Этот факт был замечен грузчиком Бельдягой, который по прибытии в наш город настучал в органы. Дядя был арестован и доставлен в милицию…
Когда дядя не пришёл с работы, проведя всю ночь в КПЗ – камере предварительного заключения, я и тётя Циля не сомкнули глаз всю ночь… Я тогда решил после окончания школы поступить в военное училище, чтобы быть на государственном обеспечении…
Поскольку мой отец был в хороших отношениях с начальником ОБХСС, то было решено это дело замять, но этот начальник поставил условие: дядя должен быть отстранён от должности заведующего базой и переведён на другую работу. Дядю перевели на должность рядового продавца в один из продовольственных магазинов.
Однако «ищейки» ОБХСС на этом не успокоились: ведь дядя отделался малой кровью… Они решили подстроить дяде ловушку: они подговорили какую-то женщину прийти в магазин и купить полкило сливочного масла второго сорта, а затем заявить в торговую инспекцию о том, что дядя взял с неё деньги по цене первого сорта. Хочу обратить внимание на следующее обстоятельство: в первые послевоенные годы не было кассовых аппаратов, и поэтому деньги брались наличными, без выдачи чека.
Пришёл торговый инспектор и в присутствии этой женщины, с её слов, составил акт о так называемой пересортице…
