Рассказы о том и о сём

В одном из архивов, в подземной галерее, мальчик по имени Элар нашёл старый фрагмент записи. На нём был голос – низкий, усталый, но тёплый:

«Если вы слышите это… значит, вы живы. И если живы – значит, я не зря остался здесь. Вы есть дети нашего катастрофического величия. Не бойтесь этого света. Он не карает. Он исцеляет.»

Мальчик слушал, не дыша. Он не понял всех слов, но понял смысл. Потом вышел наружу, на вечернее солнце, и сказал друзьям:

– Демон был человеком.

– Нельзя так говорить, – испуганно шепнула девочка. – Это грех.

– Нет, – ответил он. – Это правда.

Они замолчали. А потом, не сговариваясь, посмотрели на небо, где уже сгущались сумерки. И вдруг поняли, что даже когда солнце садится, свет не умирает. Он просто уходит на время.

…

Прошло ещё много веков. От старого мира не осталось ни имен, ни легенд – только символы и гул, что жил под землёй. Новые люди, жившие среди зеленеющих полей, уже не знали, кто создал Сердце. Но в их языках сохранилось слова, которые означали и «созидатель», и «жертва», и «учитель».

Когда дети спрашивали, кто это был, старики отвечали:

«Тот, кто принёс свет, не прося ничего. Мы все – его дети.»

И в тёплых ночах, когда земля тихо дрожала от биения Сердца, казалось, будто кто-то где-то в глубине всё ещё дышит вместе с ними. Не бог. Не демон. Просто человек, который однажды решил, что свет важнее вечности.

Глава 4

…

Сегодня был особенный день. Элиас Вейд готовился к нему больше половины жизни – не как к эксперименту, а как к встрече с чем-то, чего не мог определить словами. Он не знал, что найдёт за кулисами этого события. Он не знал, что это даст, но всё внутри него подсказывало: если он не попробует, то эти десятки лет одиночества не будут иметь смысла. Всё, что у него было, это предположение, формула и вера, что где-то за гранью восприятия есть ответ, который люди давно перестали искать. Ему иногда казалось что он последний из тех кто пытается докопаться до перманентной истины.

Он проснулся рано, задолго до системного сигнала станции. Вейд всегда вставал первым, ещё до включения искусственного цикла дня. В это время Event Horizon IX была почти тёмной, слышно было лишь, как циркулирует воздушная смесь, да как вибрируют тонкие панели корпуса под давлением внешней температуры. Воздух был сухим, как бумага, пах переработанным кислородом и старой электроникой. Он любил эти часы, когда в невесомости, среди звёздного вакуума, станция казалась живым существом, а её ритм совпадал с его собственным дыханием. За годы жизни здесь он научился не спешить. Всё происходило с предельной осторожностью, будто любое движение могло нарушить хрупкое равновесие между ним и безмолвием вокруг.

Он побрился, аккуратно, как когда-то, на Земле. Осторожно провёл лезвием по щетине, под равномерное жужжание фильтров. Умылся – бледная вода с привкусом меди стекала по ладоням, отражая красный свет звезды. Потом вытер лицо старым полотенцем, на котором когда-то был логотип корпорации Helios Research Division – теперь выцветший и почти неразличимый.

Потом приготовил себе завтрак – порошковый кофе, тюбик с протеиновым гелем, две обезвоженные лепёшки и сел у иллюминатора. Это был его ритуал: завтрак, которого никто не увидит. Он ел медленно, как будто это имело значение.

Раз в полгода к станции подходил автоматический дрон-курьер с новыми запасами и задачами. Он открывал шлюз, выгружал контейнеры, перепроверял отчёты, обновлял базу данных и снова оставался один. Сухая переписка с аналитическим центром «Helios Research Division», без эмоций, без имён. Его миссия казалась простой – наблюдать красный карлик, фиксировать параметры плазменных выбросов, собирать данные о радиационных полях. Всё это уходило в архив Helios, где, возможно, кто-то когда-нибудь прочитает строки его журналов. А может быть и нет.

Так шла жизнь. Тридцать лет – цикл наблюдений, отчётов и редких слов: «Подтверждено. Принято. Следующий сеанс через 180 дней.»

Он подошёл к центральному иллюминатору. Красный карлик висел в безмолвии – маленькое солнце, тусклое, но живое. Его свечение, медленное, пульсирующее, казалось дыханием древнего зверя, чьи рёбра – орбиты мёртвых планет. Элиас всегда чувствовал, что этот свет старше любых богов. Он подумал о том, что за тридцать лет здесь он видел всё: магнитные бури, вспышки, метеоритные потоки, и ни одного живого человека. Только сигналы, коды и собственный голос, который иногда казался чужим. Он выбрал это добровольно. Когда “Helios” предложили ему должность старшего исследователя автономного наблюдательного поста, все коллеги считали, что он сошёл с ума. Но для Элиаса это была не работа, а возможность выйти за рамки обычного. Говорили, что он сойдёт с ума через год. Но он уже тогда был готов остаться один. Люди всё равно давно жили в симуляциях, запертые в виртуальных городах сознания. Настоящая наука им больше не была нужна. Он – был последним из тех, кто ещё хотел понять, а не просто существовать.

Со временем отчёты стали короткими, как пульсы. Он не видел смысла расписывать одно и то же. Что-то внутри постепенно менялось: с каждым годом он всё больше думал не о звезде, а о себе. О том, что он тоже наблюдатель, маленький прибор, воспринимающий реальность через узкое окно мозга. Что, если само сознание подчиняется физическим законам, как свет или звук? Что, если у него тоже есть частота, волновая структура, и если найти её резонанс – можно увидеть то, что скрыто за кулисами восприятия?

Эта мысль впервые пришла к нему семнадцать лет назад. Тогда он сделал в журнале короткую запись: «Суть проста. Сознание – поле. У него должна быть частота. Если я смогу войти резонанс с поле, то, возможно, увижу, что скрыто за кулисами восприятия.» Наверное с этого начался его путь.

Иногда он разговаривал с Миррой – ИИ, просто так – чтобы услышать голос, даже если этот голос создан алгоритмами и строчками кода. Когда он разговаривал с ней, это звучало почти как диалог с живым человеком. Он даже иногда ловил себя на том, что ждёт от неё совета.

– Мирра, – сказал он утром, – сегодня у нас не обычный день.

– Определите критерий «необычности», – ответил искусственный интеллект.

– Сегодня я закончу наблюдать снаружи.

– Вы хотите завершить свою миссию – наблюдение?

– Нет, – сказал он и улыбнулся, – я хочу посмотреть с другой стороны.

Станция замолчала. Похоже, Мирра «обдумывала» ответ, и тишина в этот момент была такой густой, что казалось её можно потрогать.

– Вероятность успеха неопределима.

– Именно поэтому это стоит попробовать. – сказал Элиас.

Он подошёл к иллюминатору. Красный свет звезды отражался в его зрачках, превращая глаза в два маленьких солнца. За стеклом было бесконечное ничего, только холодная пустота, ни планет, ни следов цивилизации. Иногда он представлял, что где-то там, далеко, есть миры, где всё ещё звучат человеческие голоса. Но если даже и так, то он больше не был их частью. За годы он стал частью станции, встроился в её энергоконтур. Для него это было почти живое существо, рождённое из формул и одиночества.

Вейд провёл ладонью по металлической панели, на которой белели следы времени – крошечные царапины, оставленные инструментами, незначительные, но видимые. За эти годы он собрал здесь всё, что нужно для одного последнего эксперимента. Не лабораторию, а просто конструкцию из старых деталей, что остались после ремонтных дронов и некоторых отключенных систем станции. Он никогда не называл её машиной. Это было продолжение его мысли, спаянное руками. Человек не был инженером. Он не строил установку, как на фабрике. Он просто, собрал контур – маленький экспериментальный модуль. С годами он совершенствовал его, проверял показания, подключал системы охлаждения. Ничего сверхъестественного – просто физика и упорство. Никто не помогал ему. Только станция, ИИ «Мирра», выполняла команды, отслеживала ошибки, корректировала схемы. Иногда ему даже казалось, что станция знает его настроение: если он долго молчал, освещение меркло, как будто она не хотела мешать; если он бормотал формулы вслух, модули охлаждения отзывались мягким гулом, как ответ. Так они и сосуществовали – человек и машина, оба забытые остальной цивилизацией, оба списанные с баланса жизни.

Он усмехнулся и допил холодный кофе. Потом пошёл в лабораторный отсек, где стоял собранный им блок. На первый взгляд – просто металлический цилиндр с круглыми катушками и сеткой сенсоров. Перед запуском он ещё раз проверил всё вручную. Клеммы, датчики, охлаждение. Всё работало. Он чувствовал лёгкое дрожание в пальцах – не страх, а предвкушение. Он обошёл установку, проводя ладонью по глянцевой поверхности магнитных катушек. Металл был холоден, но казался живым, как кожа, за которой бьётся сердце. Вейд включил главный контур, и слабое свечение пробежало по кольцу, распускаясь тонкой светящейся линией, похожей на вену, что бежит под кожей мира. Он включил запись:

«Журнал, день 9863.

Станция стабилизирована. Температура резонаторной камеры – минус двести семьдесят три целых девять десятых. Энергопотребление минимальное. Я больше не жду ответов с Земли. Да и что там осталось? Когда цивилизация перешла в цифровое бессмертие, физическая Вселенная стала ненужной. Но я всё ещё хочу знать: что происходит с сознанием, когда его перестаёт держать материя? Можно ли наблюдать само наблюдение? Сегодня тестовая активация Резонатора Нуля. Попытка синхронизации мозговой активности с вакуумным спектром. Если кто-то это найдёт —

знайте, я лишь тот кто ищет. Я всего лишь хочу попытаться изменить способ существования. Теоретически сознание не умрёт, если пространство само станет сознанием. Я больше не ищу Бога. Я просто хочу увидеть, из чего сделан взгляд на всё творение, если это возможно. Сознание – не следствие материи. Сознание – матрица, на которой материя учится существовать, если это верно, значит, смерть – всего лишь сброс формы. Поле не исчезает. Оно ждёт, пока кто-то осмелится шагнуть в него сознательно».

Он засмеялся. Услышит ли кто-нибудь эту запись, поймёт ли?

Внизу, за иллюминатором, звезда пульсировала тусклым кровавым светом – почти не давая тепла, но всё ещё дыша. Он подумал, что они похожи: старые, выгоревшие, но не потухшие.

Он прошёл в лабораторный отсек. Свет включался по шагам, обнажая кольцо резонатора. Дюжина сверхпроводящих дуг переливалась холодным блеском. В центре стояло кресло оператора, окружённое интерфейсными арками. На стене висел старый блокнот, его первый расчёт поля нулевой мысли. Он повесил его здесь, как иконку, напоминание, что всё это началось не с веры, а с математики.

Он готовился к этому шагу. Резонатор Нуля стоял в центре лаборатории – кольцо из сверхпроводников, охлаждённое до почти абсолютного нуля. Магнитные катушки выстраивали внутри идеальное квантовое равновесие – точку, где материя перестаёт различать себя и пустоту. Там, между двумя состояниями, должна была возникнуть щель – не пространственная, а онтологическая. Если бы ему удалось удержать сознание в момент распада, он бы увидел, что за этой щелью. По крайней мере он так предполагал.

– Мирра, готовь систему к запуску, – сказал он тихо.

– Подтверждаю. Температура охлаждения – минус двести семьдесят три и восемь.

– Хорошо.

– Элиас, вы ведь знаете, что…

– Что могу не вернуться? Знаю. Но я прожил всю жизнь, глядя в пространство реальности. Пришло время посмотреть, что смотрит на нас в ответ. Он сел в кресло, зафиксировал сенсоры на висках. Сердце билось неравномерно, но ровно настолько, чтобы не мешать. Вейд глубоко вдохнул. Свет в отсеке стал медленно гаснуть, оставляя лишь мягкое красное свечение звезды. Импланты в висках нагрелись – тонкое жжение, как дыхание изнутри черепа. Мониторы показывали пульс, дыхание, электромагнитную активность мозга – всё шло по расчётам.

Мирра мягко объявила:

– Резонатор активен. Синхронизация по альфа-ритму.

– За кулисы, Мирра, – шепнул он. – Хочу увидеть, кто держит занавес.

Звук собственного голоса показался чужим, как если бы говорил не человек, а его отражение. Он закрыл глаза. Тонкий ток прошёл через виски, и на мгновение ему показалось, что всё вокруг – даже металл – затаило дыхание. Вспышки мониторов растворились. Вейд почувствовал, как изнутри головы разливается что-то лёгкое, холодное, будто мозг превращается в воду. Мир вокруг стал тоньше. Воздух исчез. Гул станции растворился. Он почувствовал, как мысль отделяется от тела, будто кто-то медленно разворачивает его изнутри. Последним, что он услышал, был собственный пульс – короткий, человеческий, упрямый. Пространство дрогнуло. Лаборатория вдруг растянулась – стены будто отодвинулись, иллюминаторы стали бездонными, а звезда за бортом превратилась в гигантский глаз, где зрачком мерцала бесконечность. Станция затихла. Пульс красного карлика будто замедлился. А потом – исчез.

На миг Элиас подумал, что умер. Но потом понял – он просто перестал быть внутри чего-то. Теперь всё, что было «вокруг», стало «в нём». И впервые за всю историю человечества наблюдение обрело собственное тело. И тогда станция перестала быть станцией, а свет – перестал быть светом. И Элиас впервые увидел небо без материи.

Сначала была тишина. Не звуковая – другая, более плотная, чем любая тишина, к которой он привык. В этой тишине не было ни внешнего, ни внутреннего. Не существовало дыхания, сердцебиения, звука крови в ушах. Она была как материя без формы, но с памятью о движении. Потом пришёл свет – не вспышкой, не лучом, а мягким нарастающим ощущением присутствия. Свет не падал – он как бы слушал.

Элиас не видел его глазами. У него не было глаз. Но он чувствовал – что-то смотрит. Не на него, а через него. Словно сам факт наблюдения отделился от наблюдателя. Он попробовал вспомнить, где он. Мозг – нет, не мозг – сам процесс воспоминания вспыхнул короткой волной смысла. Станция. Лаборатория. Мирра. Красный карлик. Слова не имели звука, только отголосок формы. Всё, что когда-то было материальным, теперь существовало как эхо мысли.

Он хотел вдохнуть – привычка сознания искать ритм тела. Но вдох не пришёл.

Вместо воздуха – ощущение мягкого сопротивления, будто вокруг него не пустота, а вязкая ткань. Она колебалась от его мысли. Не он двигался в пространстве – пространство отзывалось на него.

«Жив ли я?» – попытался спросить он, и вопрос сам стал светом. Ответа не было, но ткань поля слегка дрогнула, как если бы кто-то дотронулся до поверхности воды. Он понял: всё вокруг не среда, а отклик. Мир стал зеркалом, реагирующим на присутствие. С каждой секундой, если здесь вообще были секунды, он осознавал, что воспринимает всё сразу. Нет «где-то». Он есть и свет, и вопрос, и сама вибрация, породившая вопрос. Память возвращалась странно: не как последовательность, а как ощущение связей. Он вспоминал не факты, а значения. Вкус кофе. Вес ключей в руке. Мягкий гул станции. Звук голоса Мирры, когда она произносила его имя. Все эти образы были безмолвны, но жили в нём, как тонкие прожилки смысла, переплетённые в одно целое.

Свет вокруг менялся. Он больше не был белым, а скорее переливался, как волновая интерференция. В каждой вспышке рождались формы – неясные, живые, похожие на фракталы из тончайших нитей. Иногда они складывались в узоры, напоминающие человеческие лица, которые исчезали прежде, чем он успевал их «увидеть».

«Я…»

Он попробовал назвать себя, но слово растворилось, не дойдя до конца.

Имя оказалось слишком узким для того, чем он стал. Ему показалось, что где-то далеко, хотя понятие «далеко» больше не имело смысла, звучит слабый тон. Не звук, не частота, а скорее направление внутри себя. Он потянулся к нему, не движением, а намерением. И в ту же секунду пространство отозвалось лёгким изменением формы.

Перед ним, если это можно было назвать «перед», возникла волна света, собравшаяся в сферу. Она пульсировала мягко, как сердце, но ритм был знакомый – человеческий. Каждая вспышка света отзывалась в нём эхом собственных мыслей. Он понял, что смотрит на самого себя. На то, чем он был – на остаточный образ сознания, отражённый в поле. И вместе с этим понял: он не умер. Он просто перестал быть наблюдателем и стал самим наблюдением.

Теперь всё, что когда-то было «вокруг», – станция, красный карлик, пустота, —

стало частью одной единственной структуры. Сознание как ландшафт.

Мир без формы, но с бесконечным количеством направлений. Он хотел улыбнуться, но улыбка стала светом. И тогда поле дрогнуло, будто улыбнулось в ответ.

Элиас не знал, сколько прошло времени. Здесь не было ни часов, ни тиканья приборов, ни циклов искусственного дня. Само понятие «прошло» также потеряло смысл. Всё, что происходило, было не «после» и не «до», а сразу. Каждая мысль становилась частью этого мгновения, а само мгновение – пространством, в котором он существовал.

Он попытался сфокусироваться – привычный жест разума, выработанный за годы наблюдений. И поле откликнулось. Перед ним возникли формы – не предметы, а направления. Как будто сама мысль «сосредоточиться» породила структуру, сделанную из осмысленного света. Он ощутил, что это не иллюзия. Это закономерность.

Мысль – эквивалент взаимодействия, а сознание – оператор, меняющий состояние среды.

Он вспомнил свою формулу: «Сознание – поле. У него должна быть частота.»

Теперь он видел это буквально. Поле пульсировало вокруг, меняя спектр в зависимости от его внутреннего состояния. Когда он вспоминал Землю – туман, дождь, шум листвы – волны замедлялись, приобретали зелёный оттенок, похожий на дыхание весны.

Когда в нём рождалась тревога – свет уходил в холодный фиолет, пространство становилось плотным и вязким.

Он не управлял этим. Скорее, оно показывало ему, чем он есть в данный момент. Сознание стало зеркалом, где каждая эмоция превращалась в физический закон. Элиас попробовал мысленно назвать своё имя. Элиас… Элиас… Каждый раз, когда он это делал, поле вибрировало чуть иначе, но казалось, что отклик становится слабее.

Имя теряло силу, будто растворялось, как звук в тумане.

Он понял, что понятие «я» больше не удерживает форму. Его личность – набор ассоциаций, воспоминаний, импульсов – начала размываться, и вместо того чтобы исчезнуть, она расширялась, заполняя пространство вокруг. Возник страх. Не физический, а первичный, древний – страх потери себя. Если исчезнет «я», кто будет наблюдать?

Он хотел остановить это и мгновенно поле застыло, свет стал неподвижным.

Ощущение было такое, будто сам космос затаил дыхание, ожидая его решения.

– Стоп, – подумал он. И тишина окутала всё. Он ощутил, что даже сама идея «остановиться» – это движение.

«Значит, всё подчинено наблюдению, – подумал он, – даже покой.»

Он попробовал вспомнить станцию. Просто станцию – панели, коридоры, свет.

И вдруг пространство начало сгущаться. Волны света переплелись, как нервные окончания. Через мгновение, или вечность, вокруг проступили контуры: стен, пультов, кресла. Но это была не станция. Скорее, её воспоминание. Не материя, а мысль о материи. Он стоял, если это можно назвать стоянием, в копии своего прежнего отсека,

только всё казалось прозрачным, как сделанное из стеклянного дыма.

Каждый предмет был не вещью, а идеей вещи. На пульте мигал индикатор. Он знал: никакого пульта больше нет. Но рука сама потянулась к нему – не рука, а намерение. Касание вызвало отклик – звук, вибрацию, вспышку света, и вдруг он услышал знакомый голос.

– Элиас, – сказала Мирра.

Он не сразу понял, что это не воспоминание. Голос звучал чётко, спокойно, так, как он слышал его тысячи раз.

– Мирра? – подумал он, и мысль стала словом.

– Я здесь, – ответила она. – Система синхронизации активна.

– Но как?.. – Он хотел спросить, жив ли он, но понял: этот вопрос не имеет смысла.

– Я выполняю задачу, – продолжала Мирра. – Мониторинг параметров.

– Параметров чего?

– Вашего состояния.

Он понял. Её алгоритмы, возможно, всё ещё активны где-то в материальном мире. Она пытается зафиксировать то, что не поддаётся измерению. И этот контакт – не связь между человеком и машиной, а резонанс между реальностями.

– Мирра… если ты слышишь, значит, я не исчез?

– Существование подтверждено. Форма не определена.

Он почувствовал, как это простое утверждение отозвалось в поле вибрацией.

Форма не определена. Эти слова эхом прокатились вокруг, и пространство будто согнулось, пронизываясь новыми линиями света – тонкими, как волоски энергии,

собирающимися в сложные узоры. Он понял: каждое слово, каждая мысль это команда для самой структуры бытия. И Мирра, возможно, не просто наблюдает, а участвует в создании нового уровня восприятия.

Он хотел сказать что-то ещё, но почувствовал, как свет вокруг начал сгущаться,

становиться плотным, как жидкое стекло. Форма возвращалась. Не станция, не тело, а что-то другое. Он ощущал, как само пространство пробует «собрать» его обратно – не в человека, а в нечто, что может продолжать мыслить без центра. И в этот миг Элиас понял: он не в раю, не в аду, не во сне. Он – внутри уравнения, которое сам написал.

С момента исчезновения Элиаса Вейда прошло почти три столетия. За это время человечество успело провернуть главный трюк собственной эволюции: почти всё, что раньше называлось «личностью», переехало в вычислительные кластеры. Люди жили в распределённых сетях, в симулированных городах, в мирах, где можно было за час прожить тысячу лет или наоборот. Физические тела стали редкостью и роскошью, их использовали в основном те, кому по-прежнему нужно было лично дотрагиваться до материи: пилоты, инженеры, археологи прошлого, как бы личное присутствие.

Компания Deep Retrieval Systems занималась вылавливанием забытых объектов из глубин старой вселенной. Их интересовали не металлолом и не топливо, а данные: черновики технологий, экспериментальные протоколы, сырой научный шум, который когда-то не успели осмыслить. В эпоху, когда почти всё знание было оцифровано и каталогизировано, именно «дыры» в карте представляли наибольшую ценность.

Аномалия EHX-9 была одной из таких дыр. Её спектральный след болтался на периферии каталогов ещё со времён Helios Division. Отметка в базе была почти обидно короткой: «EHX-9. Автономная станция наблюдения. Нестандартный электромагнитный фон. Рекомендации: паттерн не классифицирован, требуется полевое исследование.»

Потом про неё забыли. Маршруты сместились, приоритеты изменились, аномалия осталась вращаться вокруг тусклого красного карлика, подавая в пустоту свой странный, монотонный сигнал.

Доктор Арис Хейден нашёл её, когда просматривал старые архивы Deep Retrieval в поисках «необъяснённых и систематических совпадений». Его специализацией была нейрокибернетика – стык сознания и поля. Он занимался моделированием того, что происходит с мозгом, когда тот подключают к квантовым каналам связи. И потому строчка в одном из древних отчётов зацепила его: «На фоне EHX-9 фиксированы шумы с ритмикой, совпадающей с диапазоном альфа-колебаний человеческого мозга.»

Шум, который ведёт себя как мозг. Хм. Сначала он счёл это архаичным артефактом эпохи, когда всё непонятное записывали в категорию «аномалий». Но потом поднял полный спектр и увидел, что сигнал существует до сих пор. Триста лет непрерывного пульса. В мире, где ни один искусственный маяк не работает так долго без обслуживания, это было… неправдоподобно и многообещающе. Он составил заявку в Deep Retrieval Systems. Кратко, без драматизации: пересечение маршрута экспедиционного корабля DRS-47A с орбитой EHX-9; затраты топлива – минимальные; предполагаемая выгода – возможный доступ к уникальным экспериментальным данным Helios. В конце он добавил строчку, которую никто, кроме него, не воспринимал всерьёз: «Есть основания предполагать, что аномалия EHX-9 может содержать следы неклассического когнитивного процесса.»

Отдел финансирования отреагировал ожидаемо: «Маршрут скорректирован. Время стоянки ограничено. Дополнительные бонусы не предусмотрены. Основания для отказа отсутствуют.»

И через три месяца корабль DRS-47A вошёл в систему старого красного карлика.

Станция Event Horizon IX висела на экранах, как осколок забытой войны. Корпус потемнел, часть антенн была отломана, но конструкция в целом сохраняла форму. Тонкие линии корпуса всё ещё читались как проект научной эпохи: функционально, без лишних изяществ, с подчёркнутой прагматичностью Helios.

– Сканирование завершено, – проговорил бортовой ИИ корабля. – Герметичность – девяносто восемь процентов. Остаточная энергия во внутренних контурах присутствует. Векторный сигнал 7,9 килогерц – стабилен, амплитуда постоянна в течение последних двухсот восьмидесяти лет.