Рассказы о том и о сём

Антон Сергеев

Рассказы о том и о сём

Глава 1

…

Сознание медленно возвращалось в физическую оболочку. Сначала тишину рассекли звуки орудий и отдаленные крики людей. Затем запахи гари, жженых тел, пороховых и серных газов, витавшие над землей ударил в нос. Лука открыл левый глаз, правый заплыл фиолетово чёрным с красными прожилками синяком. Рубаха была порвана с боку и перепачкана уже засохшей кровью, один ус был опалён. Он медленно начал вставать, выплёвывая песок и землю из своего рта. Всё тело болело и ныло, он было посмотрел вверх, чтобы по солнцу понять приблизительное время и сколько он был в отключке, но вид на него закрывали стоящие рядом дома. Некоторые из них уже успели сгореть и теперь их стены выглядели бесформенными обломками торчащими из земли, а некоторые всё еще тлели, тем более усиливая жар стоящий вокруг от безжалостного солнца. Тогда он посмотрел вниз и увидел с десяток сраженных вражеских воинов, это были азабы – лёгкая пехота. Лука вспомнил как они хотели отправить его к праотцам, но у них не вышло, хоть они и были отчаянные бойцы, которые держались до последнего, перевес оказался на его стороне.

– Остапу расскажу не поверит. – пробубнил себе под нос казак. – С янычарами б такого б я б не провернул.

Подойдя к одному из них он присел и взглянул в его перепачканное лицо. Карие глаза смотрели туда, куда не могут заглянуть глаза живых. Лежа на спине он раскинул руки, как будто просто уснул. На вид ему было не больше двадцати. Щеки гладкие, едва пробившийся пушок над губой, кожа смуглая, теперь сероватая от пыли. Губы потрескались – видно жажда его мучала перед последней схваткой не меньше, чем раны после. На голове мятый, пропитанный потом чалмообразный платок, поверх него короткий железный колпак с вмятиной от могучего удара Луки. Под ним густые, чёрные волосы, слипшиеся от крови. Кафтан на нем был прост- тёмновишневый, грубая ткань, прожженная в нескольких местах. По краю рукавов вышивка, но нитки потускнели. Под кафтаном виднелась тонкая льняная рубаха, теперь почти чёрная от грязи и пыли. На груди висела кожаная пороховница и мешочек с патронами, сбоку – короткий ятаган с костяной рукоятью Одна рука всё еще сжимала фитиль от огнестрела, сгоревший на половину. Тут же рядом лежало его оружие – аркебуза, длинный ствол с потемневшими латунными кольцами, ложе из светлого ореха, на прикладе выцарапан полумесяц и несколько неровных арабских букв. На ремне через плечо – потертый кисет. Он был еще молод для такой участи, ему б жить и жить, но чьё-то веление и казацкая сталь предрешили его судьбу.

Казак смотрел на него и не чувствовал ни злости, ни вины, только усталость. Этот воин для него был просто мальчишкой – таких было много и среди своих. И в тот миг ему показалось, что все войны – это просто поле, где лежат одинаковые лица, с той и другой стороны, только одежды разные, а глаза у всех закрыты на всегда.

Лука аккуратно закрыл ему глаза, взял его аркебузу, ятаган, пороховницу, патроны. У двух других он подобрал короткие пистоли и засунув их за пояс, шатаясь поплёлся вон из города. Узкие переулки петляли как лабиринт, всюду были разбросаны мёртвые тела. Казаки, татары, османы, русские, все были одинаково мертвы, все покинули этот мир почти одновременно. Для них не начнется новый день завтра, не будет слышен шум моря, пения птиц. Никто и никогда их не дождется дома, а станут лишь военной статистикой, далее историей и в конце концов ни одной живой душой не вспоминаемы.

Лука шел, смотрел на всё это и только один вопрос он задавал себе -зачем? Но никого не было в округе, чтобы дать хоть какие-нибудь маломальские ответы. С падением города, он перестал понимать, где конец всем этим ужасам. В памяти всё слиплось в один длинный, раскалённый миг: огонь, крики, дым и тяжелый удар в бок. Он помнил, как еще стоял в узких переулках, когда над городом вспыхнуло пламя – сначала где-то у ханского дворца, а потом везде и сразу. Как будто кто-то перевернул над крышами огромные котлы с огнем. Мраморные стены, еще утром белые и гладкие, почернели и начали трескаться; медные купола потекли вниз тугими струями, и в этом блеске уже не было красоты, а наоборот присутствовала какая-то адская мерзость. В воздухе висело такое жаркое дыхание, что казалось оно выжигает лёгкие изнутри.

Лука тогда не сразу понял, что это его собственная кровь течет под рубахой: сабля зацепила под рёбрами, удар пришелся вскользь, но все вокруг было таким горячим и суматошным, что боль потерялась в общем хаосе. Потом всё резко оборвалось. То ли ядро разорвалось, то ли дом рядом обвалился – он просто оказался в уличной пыли, с набитым землей ртом, не слыша окружающий его мир. В голове всё еще был лёгкий туман, контузия возможно. Солнце палило нещадно. Пот стекал с бритого затылка и впитывался в ткань. На параллельной улице он увидел отряды, кто-то тащил трофеи, кто-то тела, кто-то женщин, некоторым было всё равно, свалившись у стен просто лежали или сидели с кислыми лицами. Он двинулся в сторону где последний раз видел своего коня – Сывка.

– Город пал – цель достигнута. Товарищи тоже невесть где, кто-то пал, еще под Перекопом, кто-то уже здесь. Хватит, подумал он тогда, – мне не за что больше тут стоять. Я ухожу. Я не какой-то там дезертир, я свою роль исполнил и теперь просто живой. А живой имеет право идти домой.

Эти мысли не звучали героически, не грели, но в них была его правда. Идя между тлеющими развалинами, среди опрокинутых тел, не глядя по сторонам, чтобы не искать знакомые лица. Рана под рубахой ныла с каждым шагом, отдавая в спине и под лопатку, но это была уже не враг, а спутник. Правый глаз оплыл так, что ничего ним нельзя было уже увидеть. Где-то далеко позади еще рвали воздух редкие выстрелы, где-то всё еще грабили город, но Луке было плевать на них всех. Он уже маленькими шажками двигался на север – домой в Слобожанщину.

– Сколько идти? – мелькнула мысль. – Неделя? Две? Да хоть год, лишь бы ноги держали и подальше от сюда.

За сожженным дотла жилым кварталом стоял еще пару дней назад склад, теперь тоже сожженный, а за ним через десяток метров, у развороченного сарая лежал его верный друг – Сывко. Он лежал на боку, в глазах мутная, тупая боль. Осколки зацепили заднюю ногу, кровь уже не было, только грязь и слипшийся конский волос. Казак присел рядом/, обхватил морду руками, прижал лоб к тёплому лбу коня.

– Вставай, бра́тыку, – прошептал он хриплым голосом. – Не здесь нам умирать, не в этом аду.

Сывко дёрнулся, попытался подняться, но снова рухнул. Казак выругался сквозь зубы, оттолкнулся одной рукой от земли, другой потянул повод, и не веря до конца, в то что делает, упрямо поднимал коня снова и снова. В какой-то момент упрямство взяло своё: конь встал, дрожа всем телом, тяжело дыша, но стоя. Лука медленно провел ладонью по его шее чувствуя под пальцами горячую, живую силу, которая теперь упрямо не хотела гаснуть.

Они не ждали приказа. Никто и не заметил бы, что еще один казак исчез в дыму. Лука еще не знал, будет ли отступление. Но каждый день становился похож на приговор. Жара не спадала даже ночью – воздух стоял густой будто горячая смола. Люди уже гибли не от сабель, а от солнца и повсеместной вони. В бочках вода испортилась, хлеб превратился в пыль, мясо стухло. Мёртвых не хоронили – негде было копать, земля стала каменной. Лошади валились прямо на переходах, и смрад от падали и мертвечины стоял такой, что дыхание жгло горло.

Миних все еще держал штаб, офицеры бегали с донесениями, вдалеке бухали барабаны, но Лука предчувствовал – это конец. Никто пока что не говорит это вслух, но держаться в этом аду дольше невозможно. И если завтра, или через пару тройку дней придет приказ на отход, то до него никому не будет дела. Сплюнув через левое плечо, он подтянул ремень и потянул Сывка в сторону, туда, где за последними хибарами начиналась голая степь.

Они шли по окраине выжженного города, обходя трупы и обломки повозок. Конь тяжело ступал, мотая головой, будто и сам чувствовал: здесь уже нечего искать живым. Вдруг Лука остановился, поправил ремень, потом нагнулся и поднял саблю, чьё лезвие блеснуло в пепле. Свою то он знал с юности – старая, чуть кривоватая, с простым эфесом. А эта была тоньше, легче, чужая. Он протёр клинок о рукав, осмотрел – турецкая работа, выгравированные знаки на гарде и при свете металл отливал синевой. Казак невольно подумал, что для кого-то такая сабля была гордостью, пока не упала в грязь под чьим-то телом. Они пошли дальше. Вдоль дороги лежали щиты, куски кирас, разломанные ружья. Одно из них он поднял – тяжелое, с обгоревшим ложем, но курок цел. Засунул также в пистольную кобуру на шее Сывка. «Пусть будет. Путь не близкий, мало ли что.» – бормотал он себе под нос.

У поваленной телеги он остановился: рядом лежали двое казаков – один лицом в пыль, другой с открытыми глазами, глядевшими прямо в закопченное небо. Лука присел. Снял с мёртвого пояс – кожа грубая, потрескавшаяся, но пряжка цела. Нащупал в кармане табакерку. Маленькая, медная, потускневшая, с гравировкой в виде месяца и звёзд. Внутри оказался табак, но не обычный, не коричневый, не желтый, а странный – с зеленовато-фиолетовым отливом, как крыло майского жука. Казак вдохнул запах – терпкий, с холодком, будто мята и дым вместе. Он подержал табакерку в руке и вдруг ощутил – будто в груди на миг потеплело, а потом отпустило. «Чудной табачок. Турецкий, не иначе», – сказал тихо, перекрестился и положил находку за пазуху. У другого тоже оказалась табакерка, только из железа, тоже с гравировкой, только другой – треугольник с крестом основанием, а по бокам волны. Внутри оказался, как ему показалось обычный табак. Спрятав и ее они пошли дальше.

Вокруг всё было усеяно железом, будто сама земля после боя пыталась вернуть людям их оружие. Лука шел между этими осколками как между могил, иногда останавливаясь, чтобы нагнуться, посмотреть не дышит ли кто. Один раз наклонился над врагом- молодой, смуглый, с иссохшим лицом. У него на шее висел амулет – стеклянная бусина, на кожаном шнуре. Казак снял ее, долго вертел в пальцах, потом положил обратно на грудь мертвеца. «Не моё», – сказал и поднялся.

Когда они вышли за город, солнце уже клонилось к западу. Дым над Бахчисараем густел, превращаясь в серую стену. Вскоре Лука и Сывко дошли до ручья, где вода была приятно холодной. Тут он умылся, напился, помыл руки, промыл рану – кровь не смывалась, въелась в кожу. Рана под рубахой тянула, повязка прилипла и каждый шаг отзывался в боку тупым уколом. Конь тоже казалось был рад воде, он долго пил и фырчал. Набрав два бурдюка воды и повесил их на коня, Лука погладил друга и сказал: – Ну что, брат Сывко, пойдём? Вода есть, сабля есть, табак есть что еще надо вольным?

Конь дёрнул ухом, фыркнул, будто соглашаясь. Оглянувшись в последний раз человек глянул на клубы дыма над городом – где-то там остались все кого он знал. Потом повернулся спиной и пошел в степь. Теперь впереди были только солнце, дорога и долгий, темный путь на север.

Когда солнце, наконец, скатилось за горизонт, степь затихала. Приближалась ночь и нужно было искать место для стоянки. Вскоре они увидели старую, перекошенную, одинокую иву, казалось что это единственное уцелевшее дерево среди выжженной земли. Казак привязал коня к сучку, снял седло, вытряхнул из мешка сухие куски хлеба и мяса. Сев прямо на землю он принялся это всё уплетать за обе щеки. Закончив с едой, он сделал несколько больших глотков из бурдюка. Усталость давила на обоих, но человек всё же решил разжечь костёр – так и светлее, и уютнее. В пальцах была легкая дрожь от бессилия, когда он разводил огонь. Сухие ветки вспыхнули не сразу – пламя нехотя лизнуло цепу, будто тоже у него не было сил. Казак легонько подул, прикрывая руками маленький огонёк от ветра, и наконец над ними взвился слабый дым, и запахло старой древесиной. Тепло огня коснулось лица, и только тогда он почувствовал насколько замёрз – не телом, а изнутри.

Лука достал люльку – треснувшая, темная от копоти, но верную. Следом вынул две табакерки и задумался на мгновение из какой попробовать. Через секунду он спрятал медную назад и открыл ту что с треугольником и крестом. Насыпав табаку, раскурил и горький дым заполнил рот. Казалось вместе с ним поднимаются воспоминания – неясные, тягучие. Перед глазами снова вспыхнул Бахчисарай, мраморный дворец охваченный пламенем, медь куполов, горящие дома, бегающие в панике люди, жар, грохот пушек, реки крови. Припомнилось как пал Трохым Крук – прямо на глазах, пуля в висок, и как Гнат Бурый сгорели вместе с конём, он перекрестился. Еще сделав затяжку глубже дым защипал глаза – будто сам огонь вернулся чтобы напомнить.

Ночь уже вступила во владения, звезды висели низко и казались холодными осколками чего-то сказочного. Ветер то и дело гнал по степи какие-то клочья – то ли пыль, то ли души мёртвых. Сывко тихо переступал копытом, вздыхал, фыркал, буто разговаривал на своём языке. Казак смотрел на огонь и думал, что может быть война не кончилась, а просто ушла куда-то, как тлеющий уголёк, чтобы однажды вспыхнуть снова. Он шепнул вслух, не зная кому:

– Потерпите, хлопцы… недалеко уж. Доберусь до церквы – свичку за всих поставлю.

Костёр прогорел до ровного красного круга углей. Огонь уже не плясал, а медленно дышал, то разгораясь изнутри, то затухая, как рана под коркой. Лука сидел, поджав ноги, чувствуя, как ноет бок под повязкой, и лениво вертел в пальцах табакерку с треугольником и крестом у основания. Железная, тяжёлая, приятная на ощупь – будто тёплый камень. Вторая, медная, с месяцем и звёздами, лежала рядом на плаще, холодная, как монета на мёртвом глазу.

Он снова посмотрел на знак: треугольник, остриём вверх, у его основания – маленький крест, под ним выгравлены волны. Огонь отражался в металле так, будто внутри табакерки тоже тлел свой маленький костёр.

«Алхимия, – подумал он, хотя толком не знал этого слова, только слышал от какого-то монаха в крепости. – Огонь, вода… Да чёрт с ним, табак да табак».

Он щёлкнул крышкой, набил люльку этим странным на вкус табаком, который нашёл у убитого. В трещинках на пальцах была грязь, вымыть ее не представлялось возможным, но орудовал он ими аккуратно – за годы войн он привык обращаться с малым, как с последним. Еще раз прикурил от угля. Первые затяжки были резкими, горькими, будто грыз сырую полынь. В горле запершило, глаза защипало, но потом вкус сменился – стал прохладным, почти сладким, с привкусом сырой земли и чего-то металлического, как будто он втягивал в себя не дым, а старый воздух из глубокой пещеры.

Сивко стоял недалеко, привязанный к одинокому кусту. Ночь была тихой, не крымской сухой, а какой-то вязкой: звёзды больше не мерцали, а повисли ровными, неподвижными точками. Ветер утих. Вокруг лежала степь – плоская, с редкими холмами; по ней прошла война, но здесь не было ни тел, ни обугленных повозок. Только сухая трава, тёмные кочки и редкие камни, гладкие, как кости.

Лука затянулся ещё раз, глубже. Дым вошёл в лёгкие легко, как вода, и вдруг стало странно спокойно. Бок перестал болеть, или просто отошёл куда-то на задний план. Мысли рассыпались, как пепел. Он смотрел на угли и ловил себя на том, что не чувствует собственное тело, только тепло под собой.

Сначала он подумал, что просто устал, да так устал, что вот-вот свалится прямо в костёр. Но потом понял: это не он проваливается вниз, а земля под ним как будто чуть проседает, как мягкая подушка. Не сильно, на толщину ладони. Потом ещё. Сивко тихо фыркнул, переступил с ноги на ногу, натянул повод. Угли на миг вспыхнули ярче, без искр, просто словно кто-то подул на них снизу.

«Почудилось», – сказал он себе. Хотел встать проверить, не просел ли грунт, не подмыли ли где внизу воду, но колени не послушались. Он остался сидеть, как прибитый к месту. Дым из люльки тянулся тонкой струйкой вверх, а потом, на половине пути, будто натыкался на невидимое стекло и расползался в стороны, обволакивая его голову.

Мир сузился до круга света – костёр, седло, Сивко и его собственные руки. Всё остальное исчезло. Звёзды затянуло какой-то серой пеленой, но тьмы не наступило, наоборот, стало светлее, но этот свет был не с неба. Лука не сразу понял, откуда он исходит, и только потом заметил: земля вокруг чуть светится изнутри, как будто под тонким слоем пыли прячется тёплый камень, сияющий слабым янтарным светом.

Он втянул дым и вдруг ясно почувствовал: под ним не просто земля, под ним что-то есть. Не пустота, не вода, а… внимание. Как если бы на него посмотрели снизу миллион глаз одновременно. Не враждебно, а просто отметили: вот тут, на поверхности, сидит маленькая точка, живая, блуждающая душа.

Ему стало холодно, хотя костёр грел лицо. Кожа на спине покрылась мурашками, руки слегка задрожали, не от страха, а от ощущения, что он там, где не должен был.

«Я не должен тут быть», – вдруг очень ясно подумалось. Но тело по-прежнему не шевелилось.

И вдруг – началось.

Это не был голос. Не было ни звука, ни языка. Просто в какой-то миг в голове стало тесно, как в переполненной избе, где все говорят сразу. Только тут никто не говорил – тут знали. И это знание вдруг хлынуло в него, как холодная вода из прорванной бочки.

Он увидел море. Не Чёрное другое, огромное, тёплое, доходящее до самых горизонтов, без суши. Вода светилась изнутри зеленоватым, и в ней высились столбы, не скалы и не деревья, а что-то среднее, живое и каменное одновременно. Между этими столбами ходили тени, высокие, гибкие, не похожие на людей. Они светились, как угли под золой. В каждом столбе, в каждой тени была мысль – тяжёлая, медленная, спокойная.

– Это были мы, – вспыхнуло в его голове. Не его мысль. Их. Лука вдруг понял, что смотрит их глазами, чувствует их как себя, но не перестаёт быть собой.

– Мы жили до того, как земля остыла.

Мы помнили, как камень был мягким.

Мы поднимали города из света и эфира.

Наши дома не знали крова – мы жили в самом воздухе.

Мы говорили с огнём, не обжигаясь.

Мы строили мосты между мыслями, как вы строите мосты через реки.

Картинки-образы менялись. Море отступило, высунулись первые берега, как спины зверей. Над ними туманы, в них те же огненные тени, но уже более плотные, будто пустившие в себя материю. Они поднимали из почвы столбы, складывали из них круги, спирали, сложные узоры. Эти узоры Лука не мог понять, но чувствовал: это не украшение. Это значит что-то большее, чем их жизнь или смерть.

– Мы знали, что время – круг.

Мы видели начало и конец в каждом мгновении.

Мы могли остановить боль одним взглядом,

но не смогли остановить усталость.

Он вдруг ощутил, как в центре этого светящегося города что-то меняется. Внутри этих существ не людей, не зверей, не духов, поднимается медленная, вязкая тоска. Они были слишком долго живыми. Слишком долго помнили всё. И вот в какой-то момент решили: хватит.

– Мы захотели спать.

Не на ночь. На века, тысячелетия.

Мы опустили наши города вглубь,

растворили тела в камне,

мысли в воде,

память в пыли.

Мы стали самой землёй, тем, по чём вы теперь ходите.

Картина сменилось. Лука увидел мир без них. Море отступило ещё дальше, поднялись новые горы, по равнинам пошли звери, огромные, незнакомые. Они приходили и уходили, поколения сменяли друг друга, как волны. Потом появился человек – маленький, голый, слабый, с палкой в руках и огнём в глазах. Лука видел, как в его сердце горит тот же огонь, что когда-то горел у тех древних. Но вместе с ним не то, что было у них, вместе с ним был страх.

– Мы спали. Но не совсем.

Память не умеет спать.

Она просто ложится глубже.

Мы смотрели через ваши глаза,

слушали через ваши уши,

чувствовали через ваши руки.

Мы знали вкус крови задолго до того,

как вы узнали слово «война».

Мелькнули костры первобытных людей, первые убитые, первые крики боли, первые стенания. Лука видел это всё как чужое прошлое, но с каждым мигом всё это становилось ближе – вот копья, вот громкие голоса, конские спины, железо, броня. И вот он сам, стоящий под Бахчисараем с саблей в руке, дым, крик, падающие стены, плавящийся металл. Всё это растворилось в одном длинном, тяжёлом вздохе земли.

– Вы повторили нас,

но сделали это грубее.

Мы не знали ненависти,

знали только усталость.

Вы узнали ненависть и полюбили её.

Вы называете это храбростью, долгом, славой.

Но для земли, на которой вы стоите,

нет разницы между героем и палачом.

Оба есть кровь и пепел.

Лука хотел возмутиться, сказать, что это не так, что есть разница между тем, кто защищает дом, и тем, кто жжёт чужой. Но рот не открывался, мысли вязли где-то между их голосом и его собственным.

– А я? – спросил он внутри. – Я кто?

Ответ пришёл невразумительным образом, сразу всем телом.

– Ты – червоточина.

Ты – место, где наша память просачивается наверх.

Ты – рана, которую мы открыли, чтобы посмотреть на себя.

И в этот миг он увидел настоящее, не глазами, а изнутри. Себя, сидящего у костра, маленькую фигуру на огромной тёмной равнине. Под ним слои земли, камня, окаменевших костей, забытых городов, затопленных океанов. Всё это двигалось медленно, как дыхание спящего зверя. Прошлое было под ним, настоящее в нём, будущее над ним, но не в звёздах, а как-то ближе, в воздухе.

– Мы видим, что будет дальше.

Не потому что мы пророки,

а потому что уже прожили это на других кругах.

Ты дойдёшь до своей Слобожанщины.

Ты увидишь дом – тот, который называл домом.

Он будет другим. Люди будут другими.

Они не поймут, что ты принёс.

Ты сам забудешь нас.

Но память о нас останется в тебе,

как заноза, как тихий зуд.

Ты будешь жить с этим,

не умея объяснить, что внутри тебя что-то смотрит глубже, чем ты сам.

Он ощутил резкую боль в боку, ту же, от сабли, только глубже, как если бы лезвие вошло прямо в душу. И вместе с этой болью были видения. Быстрые, обрывочные.

Железные дороги, прорезающие степь. По ним несутся чёрные, дымные чудовища, длинные, как змеи. Люди в непонятной одежде, с винтовками, которые стреляют без дыма. Город, полный света и шума, горящий под бомбами – не ядра, а что-то иное, падающее с неба, как молния. Огромные ямы, полные костей, таких же, как под ним. И снова земля, полная мёртвых.

Потом темнота. И подземелье. Глубокие тоннели, где люди живут, прячась от чего-то наверху. Они ходят по коридорам, освещённым тусклыми лампами, дышат спёртым воздухом, говорят о войне, которой Лука не может представить. Но в их глазах он узнаёт то же, что было в его – усталость и огонь. И под этими тоннелями снова слои, и в них те же, кто говорит с ним сейчас.

– Вы уйдёте вниз.

Спрячетесь от своего же огня.

Будете думать, что спаслись.

Но под вами будем снова мы.

И вы снова будете ходить по нашим костям.

И кто-то из ваших потомков так же, как ты сегодня,

сядет у света и услышит нас.

Всё повторяется.

В этом нет трагедии.

В этом просто круг.

Лука хотел закричать: «Хватит!» – потому что то что он видел, было слишком. Слишком много боли, слишком много огня, слишком много повторения. Но голос не вышел. Он почувствовал, как какой-то невидимый, но мягкий, тяжёлый слой накрыл его изнутри, как одеяло.

– Не бойся. Мы не пришли судить.

Мы не боги.

Мы – память.

Память не наказывает.

Она просто хранит.

Мы будем хранить и тебя.

Когда ты ляжешь в землю,

ты станешь частью нас.

И через тебя кто-то другой увидит,

что вы делали здесь,

как вы жгли, любили, убивали,

как вы искали дом и не находили.

В этом и есть ваше бессмертие,

вы станете нашими сновидениями.

В какой-то момент он понял, что плачет. Не всхлипывая, без звука, слёзы просто текли из закрытых глаз, медленно, горячо, стекаю по грязным щекам, падали на землю. Земля принимала их жадно, как дождь после засухи.