Млечные муки

Уже довольно давно электричка застыла в полях, стояла себе и никуда не ехала. Никаких очевидных причин на то не виднелось. Машинист воздерживался от громких заявлений. И ничего не оставалось, кроме как смотреть в окошко на скучное поле, от которого не приходилось ждать чудес. Ну, ветер гоняет траву, мнет борщевик, что тут может быть любопытного для молодых людей, привыкших поглощать информацию гигабайтами. Но вариантов, кроме как выжидать не имелось, да и усталость. Подростки с противоположного конца вагона, очевидно и окончательно захмелев, то и дело развязно хохотали, травя похабные анекдоты. Наконец, бабушка, не выдержав уровня юмора, попросила их замолкнуть и горестно заплакала от таких внучат. Отставной военный, отложив книгу в сторону, громогласно рявкнул на молодую пьянь, за что был ответно послан в худшие миры. В вагоне явно назревал остросюжетный конфликт поколений. Три товарища уже готовились в случае чего вступиться за честь и достоинство оскорбленной старости, так как здесь и сейчас она им представлялись правее.

Тогда…

Дверь вагона ощутимо открылась, и внутрь вошел мужчина средних лет, с бородой и в белых одеждах – Иисус. В вагоне воцарилась волнительная тишина. Тот, ни слова не обронив, глядя только вперед, словно не идя, а плывя по воздуху, направлялся в кабину машиниста, поскольку попутчики ехали в головном вагоне.

– Ряженный, – как-то неуверенно высказался мужичок без особых примет, когда тот уже вышел из вагона – Видал я его уже где-то… на вокзале… вроде…

Электричка вздрогнула, тронулась.

Часть весенняя

Холодец и медовые пряники

Настал январь. Настигло новое счастье. Отгремели салюты, съелись салаты. Даже выпал снег. Хотя в последние годы уже и январь не являлся гарантией оного. А случалось и наоборот: выйдешь в октябре, глядишь – насыпало. С пониманием того, что природа так и не покорилась человеку, оставшись сферой наблюдений, сколько бы тот не пыхтел.

А тут снова январь, когда из всех щелей засквозило прохладой сессии. Подобные учебные обострения случались каждый раз, когда их не ждешь, да еще и дважды в год. В июне, когда окончательно теплело и зеленело, и хотелось гулять, чтобы все это распробовать. И в январе, когда обычно не хотелось ничего. И вот снова повеяло сессией. Светило изготовлением виртуальных шпаргалок и полезных закладок. Никита очень почувствовал, как на носу вскакивает досадный прыщ – последняя сессия. По окончании которой, впрочем, при успешном исходе дела можно выходить на финишную дипломную прямую. После чего уже все благополучно забыть.

Вообще-то Никита любил свой универ, да и ходить в него тоже. Пускай это откровенно отвлекало от дел более насущных и значимых, но все же… Как приятно порой прогуляться по историческим коридорам с неожиданными окончаниями, в которых всегда доступно спуститься в столовку, где повстречать старых знакомых, а иногда и изрядно подзабытых уже персонажей – чем не кайф? И всякий раз эта идиллия обрывалась безусловной закономерностью сессии.

Грядущая сессия, хотя и была последней, обещала быть легкой. Минувшей осенью у Никиты было много дел, а ходить в институт не было сил. Обычная для старших курсов история, но ни сами студенты и ни в каком таком деканате за все эти годы так и не смогли прийти к единому мнению об отношении к подобным вольностям. С другой стороны, ведь за обучение нужно еще и платить, а чтобы платить – нужно работать, воровать или брать у родителей. Никита предпочитал по старинке работать. Хотя, сказать по правде, вся эта учеба, вернее, ее правдоподобная имитация, еще курсе на втором ему уже изрядно наскучила. И дело тут не в капризах и конспектах, а в контекстах. Ведь показательно, что преподы и сами путались в показаниях, когда пытались объяснять, чему они учат. Учили как-то всему и сразу, но ничему конкретно. Одни из них утверждали, что готовят издателей, вторые писателей, третьи – читателей. И было ясно, что говорят одно, а думают сразу третье. Второе в меню даже не входило.

А уж после семинаров, на которых Никита по наивности силился отстаивать ту точку зрения, может быть даже и не совсем уж свою, но, казалось, такую верную и правильную, что в гуманитарных науках не бывает единственной трактовки и подхода, что случаются, сами понимаете, всякие там варианты и толкования, что многое определяется личной оценкой и понимается через персональное восприятие, которое, в свою очередь, формируется через разные факторы, комбинации которых различны и множественны, и, кстати, продолжают множиться до сих пор. Но преподы осаждали эдакую ересь, заявляя, что есть же, юноша, академические нормы, данные сверху, а уважаемые ученые из прошлого уже все за вас разложили по полочкам так, что вся литература и культура как на ладони давно, а наше дело маленькое – пересказывать вам их наблюдения и сложившиеся выводы, и проверять, чтобы вы все правильно поняли, как надлежит и подобает. И после нескольких к ряду таких вот расхождений во мнениях, Никита окончательно растерял интерес к учебному процессу, усвоив урок. И лишний раз убедился, что есть только одно блестящее образование – самообразование. Пускай за него и не дадут диплом, не спросят при приеме на работу. А оно все равно ведь пробьется, вылезет. И бывает, что в самый подходящий момент.

Так или иначе, Никита не любил неоконченных дел, считая не лишним получить какое-никакое, но образование. Потому-то сейчас и ехал в троллейбусе в направлении универа. Невзирая даже на то, что на него так внимательно взирал дед-старик. Конечно, не только на него, а сразу на всю молодежь, представленную в транспорте – поочередно. С лица деда считывалось, что не понимает он этой молодежи, которая только тем и занята, что неугомонно вытаскивает из карманов всевозможные тыркалки, пикалки, трещалки, гуделки, свистелки и прочие мерцалки, словом, беспрестанно юзает девайсы. Причем делает это сидя, нисколько не уступая мест старшему поколению, благодаря которому и имеет возможность что-либо тыркать или юзать.

Никита стоял на задней площадке, сложив локти на перила, и, по-видимому, раздражал дедка вальяжной стойкой. Хотя он вовсе и не хотел обидеть старика, да и сам девайсы без нужды не юзал, даже пропустив какой-то негромкий и, должно быть, не слишком важный звонок от старосты группы. Никита, напротив, как мог сопереживал деду, догадываясь, что тот, еще крепко помня прошлое, неожиданно для себя оказался в таком будущем, в котором молодежь уже не совсем не та, что в его годы. Все эти маскарады, непонятные наречия сленга и суетная крутизна – явно приходились деду не по вкусу. И, действительно, не для того он, конечно, возможно, вероятно, отбивал Ленинград, а затем вспахивал областные поля на тракторе, или, допустим, обустраивал новые кварталы, чтобы все это столь быстро, еще при его жизни, менялось в качестве, а подросшие внучата ничего не желали и знать об этом… И не считали своим долгом уступить место ветерану – как минимум – труда. Когда Никита подкатывал к нужной остановке, то обратил внимание, что дед тоже засобирался на выход. Но вот незадача: тот споткнулся о подложенную кем-то сумку и покосился к падению на мокрый от ног пол. Никита успел придержать дедка за локоток, сохранив того в положении равновесия, что позволило на несколько минут почувствовать себя творцом добродетели и рачительным благотворителем в одном лице. Как раз этих нескольких минут вполне и хватало, чтобы добрести до универа. Да и дедок, должно быть, немного растаял, хотя на дворе валялись все те же дрова – январь.

Уже на подходах к универу градус настроения понижался, поскольку там, за узорчатой дверью, поджидала неизменная неизвестность: что за экзамены впереди, перед кем на сей раз предстоит держать экзамен? На входе сидел старый вахтер, все тот же, что и семь лет назад, и, признав в Никите знакомые черты, не стал требовать пропусков и поклонов, а просто махнул рукой – иди, мол, бродяга, броди. Первым делом Никита отправился к деканату, где сложилась стихийная традиция вывешивания грязного белья: списков на отчисление. У доски было ожидаемо, как и положено в это время года, многозначно и многолюдно. Пришлось даже несколько выждать, прежде чем протиснуться к этому печальному прямоугольнику. Когда это удалось, он некоторое время всматривался в списки, попутно отмечая для себя забавные фамилии, но своей обычной там так и не нашел, что удивило и удовлетворило одновременно. «Все-таки седьмой курс, дембеля… уважают, понятное дело», – подумалось ему. Спустившись в столовку, он немедля приметил компанию своих однокурсниц, которые даже удивились визиту Никиты. Он им тоже был рад и, порасспросив про как дела, принялся собирать информацию о предстоящей кампании. Девчонки, как сговорившись, утверждали, что сессия будет сложной. Впрочем, то же самое они говорили про любую сессию из предыдущих. Но особенно стращали экзаменом последним, который будет принимать та самая Зинаида Захаровна, что так трепетно относится именно к посещению своих занятий, поскольку считает их крайне важными и необходимыми для молодых умов. У Никиты таких посещений не было. А потому девчонки заранее единогласно предрекали ему сложности. Кто бы спорил? Никита и не спорил. Лишь заметил, что каждый раз, когда он приходит на сессию, они говорят ему про эти сложности… Тем не менее, раз уж он продолжает приходить, стало быть, как-то умеет с ними справляться…

А в воспоминательном секторе головы уже замелькали хроники прошлых сессий. Чего только не случалось за эти годы, каких только приколов и проколов не бывало. И все же, все же всегда все заканчивалось благополучно и благоразумно, пускай никогда и не обходилось без минут волнений и сомнений. Сомнений не столько в себе, сколько в способностях преподов зафиксировать знания даже тогда, когда их нет. Ведь чем больше студентов, тем больше бюджет учебного заведения, из которого падает и оклад, и премия… Думать надо!

Никиту всегда удивляло несоответствие между ожиданием экзамена и, собственно, экзаменом. Каких только преподы ни делали внушений, как только ни нагнетали, всячески придавая своим предметам, а зачастую казалось, просто самим себе, как проводникам этих умных знаний, повышенное значение. Но приходил день страшного экзамена, и все протекало как-то буднично и спокойно: полчаса подготовки, затем в худшем случае пять минут неловкости, и оценка на месте, в зачетке. Гуляй, Вася! А, Никита? Ну, гуляй, Никита! Да, в сложных ситуациях случались и целые циклы пересдач, но хеппи-энд был всегда практически обеспечен. И все это прекрасно знали, таковы уж правила игры. И Никита сейчас был даже слегка рад, что вот… он снова в игре. Хотя и пропустил все тренировки. Тем интересней будет играть!

Экзамены расставили во времени по-шахматному аккуратно – 15, 20, 25-го числа. Это должно было придать графику приятную размеренность и обеспечить время на пересдачи, если что. Итак, 14 января вечером Никита засел за полновесную подготовку, планируя за ночь освоить все эти нехитрые науки. Ну, хотя бы к завтрашнему-то экзамену подготовиться – ночь вся полнолунная впереди. Но столько лет одно и то же: стоит засесть за учебу, как все кругом отвлекает… или, напротив, притягивает. То лопатка вдруг зачешется, то нога затечет. А тут еще паркет в коридоре вскрикнет, когда в дверь раздается звонок. А за дверью – необычайной красы соседка по лестничной площади, что зашла за закончившейся внезапно солью… Или сахаром. Ей, в сущности, все равно. И вокруг все буквально бунтует против планомерной и взвешенной подготовки к первому экзамену. В результате чего Никита приходит к напрашивающемуся выводу, что первый-то экзамен – это что? Легкий разогрев, судя даже по названию предмета, совсем не сложный экзамен, вполне проходной. Ну, «Экономика поэзии», где тут за сложность? В конце концов, не полезнее ли будет в ночь перед экзаменом посмотреть какой-либо старый добрый фильм, распрактиковать расслабон, чтобы привести в порядок распустившиеся бутоны нервов? И тут же, противореча своим рассуждениям, Никита почему-то скачивает к просмотру «Психо» старины Хича. И засыпает не так уж и скоро.

А под утро небесная канцелярия отпустила на грешную землю новую партию снега, пушистого и добродушного. Никита, подходя к универу, трактовал это как добрый и верный знак. И, как выяснилось, не напрасно. Экзамен выдался из категории тех, которые сдаются автоматически, самим фактом присутствия. Препод Антон Павлович был человеком с пониманием всей условно-сословной структуры теперешнего образования: заплатил – получил, забыл заплатить или не сумел – собирай сумму или выбывай из игры, забил – игра окончена, никто не держит. А хочешь получить престижное образование – дуй в Оксфорд, Стэнфорд… или как их там? Именно так и поступают со своими детьми чиновники и видные артисты, хоть на публике и корчат из себя огромных патриотов и любителей всего самого русского. Но ценные активы в виде детей, денег и прочих бумаг, почему-то все равно предпочитают держать за семью морями, а то и вовсе – за океаном. И препод Антон Павлович был не из тех, кому жаждалось переиначить систему образования. Ему хотелось только тихо-мирно быть частью системы, просто от понимания того, что он с рождения всегда был частью какой-нибудь системы. И, возможно, потому невозможного со студентов никогда не требовал, считая, что знания… они, как грязь, налипающая к ботинкам. Что-то непременно отвалится при ходьбе, а что-то и подсохнет, останется. А так, коли на экзамен пришли, значит уже студенты не совсем никакие, стало быть, уже достойны четверки с минусом – как минимум.

Никита, вытянув любой билет, дожидался своей очереди в череде сдающихся. Он посматривал, как препод внимательно прислушивается к говорящим головам, только и виднеющимся из-под кафедры, после чего снисходительно улыбается и, расставляя четверки-пятерки, отпускает с миром. И вот уже и Никита предстал перед ним говорящей головой, рассуждающей о том, что «Экономика поэзии» – дисциплина необычайной практичности. И далее о том, что если поэзия живет по законам рынка, то это хорошая поэзия. То есть к ней вполне применимы все те же принципы, что, скажем, к морепродуктам или джинсам: если продается – значит талантливо и толково, если нет, то поэзия слаба и невыразительна, а если болтается на грани рентабельности, то нужно либо увеличить поток сочиняемых творений и взять количеством, либо же все-таки провести грамотное исследование в целях тщательного изучения спроса, после чего уж выдавать аккурат то, что потребно и по нраву народу. Антон Павлович, конечно, сразу подметил, что Никита ни разу не посещал его лекций. И не только потому, что не видел этого юношу уже пару-тройку лет, курса с четвертого, а скорее потому, что «Экономику поэзии» тот трактовал больно вольно, отступая от академических норм, но все же достаточно верно, чтобы поставить пятерку с минусом. Антон Палыч не шибко любил, когда ему просто-напросто пересказывают его же конспект, абзац в абзац, без понимания предмета и изюминки, а потому большинству из тех, кто просто исправно ходил, прослушал курс, но не вник и не просек, он ставил выверенные четверки.

Не то чтобы Никита серьезно готовился и ко второму экзаменационному испытанию. Снова вся обстановка томила: то клонила ко сну, то выбивала из колеи. На кухне щелкал чайник, этажом выше шумел алкаш, вновь заходила, на сей раз за какими-то крупами, неземной красоты соседка, всякий раз малость смущающая своими рабоче-крестьянскими манерами и южнороссийским говором, но все же, что ни говори, волнующая кровь. И Никита снова и снова пробовал сосредотачиваться на взятом взаймы конспекте, но опять и опять что-то мешало и сворачивало разум до размеров одной только мысли о чем-то крайне ненаучном. Но только до тех пор, пока вновь не грянуло озарение, что экзамен по «Философии междустрочий», между прочим, тоже вполне поддается сдаче без особенных приготовлений, тут главное – вспомнить все в ответственный момент, а там уж как пойдет.

20-го января погода выдалась еще более снегопадкой и порывистой, чем в день первого экзамена. Это предвещало проблемы, но сулило итоговую завершенность. Прямо так и написали в гороскопной газете, распространяемой во всех парадных. По дороге к универу Никита вновь мучительно бился над старой задачкой: почему и по какому праву современные кандидаты философских наук и вообще вся подобная прифилософленная публика преподает студенчеству философию и ее производные? Ведь вся их заслуга состоит только в том, что они освоили историю философии, постигли своим утонченным духом как принципиальные, так и тончайшие различия между идеями Сократа и Платона, Декарта и Лейбница, но сами-то каковы! За всю жизнь, во всяком случае публично, не озвучили ни одной собственной оригинальной философской концепции, ни одной свежей мысли. А только лишь обучились доступно пересказывать детишкам мысли древних и средневековых. Потому Никита с плохо скрываемым подозрением относился к такого рода философически настроенным кандидатам. А те с подозрением относились уже к нему: уж больно физиономия малознакомая, редко появляющаяся на сеансах духовно-интеллектуального торжества. Из чего институтские философы заключали, что перед ними чуждое всяческому познанию сознание.

По счастью, сегодня экзамен принимала препод Селезнева. Она была замужем. Воспитывала некоторое количество детей. Эти важные детали знали все студенты, поскольку давно замечено, что замужние и одетворенные преподшы, куда как добрей и лояльней. И вот как раз Ольга Павловна Селезнева ко всему прочему почему-то с особой симпатией относилась к студентам мужского рода, даже к самым безутешным двоечникам. Зато девчонкам с ней приходилось потуже, но и не так, чтобы совсем уж. Никита вытянул билет как билет, хотя долго присматривался – не лежит ли где какой полегче. Но, приняв во внимание, что на пустую голову разницы нет, зацепил билет с универсальным для всех вопросом: «Что такое философия междустрочий». И – «Философия междустрочий в поэзии Ф. М. Достоевского» – на второе.

Когда пришел срок, Никита, как мог, поведал, что «философия междустрочий» – дело нужное и важное, и, памятуя о повышенной религиозности чувств Ольги Павловны, добавил, что еще и… богоугодное. Чем вызвал легкое оживление и гоготок на партах позади. И хотя сегодня Никита явно был не в лучшей умственной форме, но все-таки собрал на лбу складки и завернул, что в междустрочиях порой скрывается такая могучая истина, что и в самих строках-то днем с огнем не сыщешь! И междустрочия, между прочим, открываются зачастую только умам посвященным и подготовленным. А потому читать надлежит вдумчиво, не просто ухватываясь за соломинку сюжетной лилии эээ… линии, но еще и попутно ища многочисленные подтексты и внутренние протесты против канонических форм… Селезнева уже давно читала его самого как открытую книгу, понимая, что Никита может продолжать лить водичку на мельницу красноречия еще достаточно долго, а потому жестом велела приступать ко второму вопросу. Никита отвечал, что с поэзией Достоевского, признаться, не знаком. И, говоря по чести, и вовсе сомневается, что таковая имела место. Если не считать ту, что употребима в романах… если это имело место там… подзабыл. Но! несмотря на все это, следует заметить, что и междустрочий, и философии в текстах Достоевского… вообще-то очень даже хватает с избытком! Иначе едва ли он стал был героем экзаменационных билетов… даже в нашем этом… срезе… контексте… И хотя Ольга Павловна крайне сдержанно отнеслась к шутке про билеты, да и сам Никита ощущал, что ответ слабоват, но «хорошо» в зачетку она все же проставила, на дорожку пожурив Никиту за редкое посещение ее занятий. И тут уж Никита собрался вовсю, не став ее поправлять, что на этом курсе таких посещений не было вовсе.

В ночь перед экзаменом третьим все снова пришло в движение и ничуть не способствовало к приему знаний, не вдохновляло к учебам. Хотя на сей раз Никита готовился без дураков, всеми силами отгоняя прочь все соблазны и зевоты. Экзамен по «Теоретической практике» обещал быть настоящим боем, ведь принимать его будет Зинаида Захаровна Злобова, та самая, что так не жалует то студенчество, которое не посещает ее грандиозные лекции. К таким «которые не ходют» Зинаида Захаровна относилась обидчиво: как к студентикам, которые не ходят лично к ней, то есть, по большему счету, не считаются уже с ее личностью, ни во что ее не ставя… Ситуация усугублялась тем, что ЗЗЗ (Три Зэ), как прозвали ее студенты, никогда не ходила замуж, а потому была в высшей степени нерасположена к студентам мужской наружности. Была опасна как Лев Толстой в гневе крымской кампании. А уж студенты-мальчишки, к тому же игнорировавшие ее лекции, имели очень невеликие шансы сдать у Три Зэ с первой попытки. И знания тут уж становились вторичны, но если еще и не знать предмета, то шансов, считай, никаких. Хотя, напротив, могла вдруг и сжалиться – такая уж натура. Те же букмекеры наотрез отказывались принимать ставки на события, если в игре была Три Зэ. Никита припоминал, с каким отчаянным трудом сдавал ей экзамен пару-тройку годиков назад, и это тогда, когда он все-таки посетил примерно с треть лекций, а уж теперь… Словом, Никита доброкачественно готовился к предстоящему экзамену, хотя предмет «Теоретической практики» и представлял собой систему сложного и взаимоисключающего бреда, являющегося плодом фантазии очень нездорового организма.

Стоило Никите появиться у аудитории, как ему поспешили сообщить, что можно не спешить. К экзамену он, как и ряд других персон, все равно не подпущен. Ведь в течение всего семестра нужно было сдавать креативные работы теоретически-практического свойства, а без их сдачи Зинаида Захаровна к экзамену все равно никого не пущает. А где можно получить эти задания!? У самой Зинаиды Захаровны, после экзамена… где же еще… отвечали ему знающие люди… Никита огорчился, еще даже не подозревая, что впереди его ждут куда более вязкие и густые испытания. Теперь предстояло высиживать в коридоре, посматривая, как студенты младших курсов шныряют по тем же коридорам в поисках различных преподов, которые в сессионные деньки всегда умели превращаться в неуловимых мстителей. Когда экзамен, где Никита и другие такие были чужими на празднике жизни, подошел к концу, и девочки-отличницы выходили с практическими четверками, ставящими крест на надеждах о красном дипломе, Никита и прочие нерадивые студенты обступили Три Зэ с вопросительными и растерянными лицами – че делать то? Та, бросив на них неприязненный и брезгливый взгляд, доложила, что «деточки мои», рассаживайтесь-ка по партам, доставайте карандаши и записывайте домашнее задание. И пока не будет сдадено, никакого вам праздничного последнего экзамена не видать как своих ушей.

Последующие дни стали настоящим томлением уха и для Никиты, и для тех других плохих парней и дурных девочек, которые не ходили на лекции Три Зэ. Теперь Никита с остервенением вырезал и наклеивал на ватман какие-то коллажи, рисовал фломастером на альбомном листе первую газетную полосу, выискивал в классике через интернет иллюстрирующие цитаты, то есть занимался какими-то абсолютными безумствами и сумасбродствами, полезными, в представлениях Зинаиды Захаровны, для молодых и таких неокрепших умов. В этих терзаниях сознания и загнанностях рассудка прошли три дня и три ночи, а времени до 1 февраля, когда был намечен день последний для сдачи сессии и выхода на практику, оставалось чудо как мало. А тут еще просочился слух, что в этом году универ, оказывается, проходит переаттестацию, а потому могут вполне реально выгонять, так как выпускающихся по специальности получается даже больше, чем следовало бы по статистике…

В итоге Никита путем былинного самоотречения сготовил домашнее задание и направился плутать в поисках Три Зэ. В деканате ему выдали, что ее сегодня, может быть, и не будет тут совсем, даже вернее всего, но все же и не так чтобы наверняка. После полуторачасового ожидания Никита вдруг заметил издали контуры Три Зэ. И даже, кажется, впервые в жизни им обрадовался. Та же ему не обрадовалась нисколько, разве что где-то очень глубоко в душе, но если и так, то виду не подавала. И бегло просканировав работы, над которыми Никита изнемогал три дня и три ночи, сухо заметила, что, конечно, все сделано крайне лубочно, но принимая во внимание некий цейтнот, все-таки и так сойдет. И неожиданно попросила Никиту предоставить зачетку, где поставленным движением руки вывела «удовл.» и чирканула автограф. Так Никита сдал последнюю в своей жизни сессию! И все стало хорошо!..

* * *

Если бы! «Все стало хорошо» – этот сюжет отчаянно выбивался из ткани Никитиной жизни… Придя в деканат и сдавая зачетный лист, Никита поинтересовался, что делать дальше и куда ему теперь идти на практику… Ах, как он мог забыть, что нужно ведь еще сдавать преддипломный курсовик… И хотя он еще в сентябре успел утвердить тему, но совсем запамятовал, что для допуска к практике нужно еще получить добро дипломного руководителя, подтвердить свою адекватность и уровень, сдав курсовик-прообраз диплома… Эх, сколько же сложностей развели в этом образовании, подумалось ему! Неимоверными хитростями Никита разыскал свою дипломную руководительницу совсем в другом корпусе, а та обнадежила, что курсовик ей нужно притащить завтра с утра, до полудня и ни минутой позже. Правда, по всем нормативам его надлежало сдать на кафедру еще в конце декабря…