скачать книгу бесплатно
– Не будь скотиной. Витька Мелентьев того… Не ездок.
И такой взгляд метнул Севка из-под сросшихся черных бровей, что Пашка поежился даже и переспросил:
– Чего – того?
– А того. Пьяного из петли вынули. И ладно еще – свои, без милиции, без врачей. Жив, оклемался вроде, но…
Пашка присвистнул.
– Тут тебе не кабак. Худ-дожественный свист… Это ж из-за квартиры…
Товарищи замолчали. Витька, Виталик Мелентьев, был женат на учительнице из поселковой школы. Весь поселок знал, что это та самая любовь, которая «сердцу не прикажешь». Что Ниночку не остановило Витькино положение вдовца-погорельца. И мать – после того, как он же сам и вытащил ее из пожара, – почти не встает с постели, сердце. И двое огольцов-школьников, и нет своего угла. А у нее дочка в детском садике, и в качестве своего угла – комната, предоставленная школой. И что это его не остановило тоже, они поженились и ютятся вшестером в восемнадцати метрах, и не просто ютятся, а живут душа в душу. И ждут квартиры, которая полагается ей как учителю на двух ставках, преподавателю географии и биологии, и как ухаживающей за инвалидом. И ордер выписан уже, и секретарь поссовета, по-теперешнему – мэрии, его видела, печать прикладывала. И какая это квартира – было известно. И даже известно было, где же ключ от этой квартиры и почему он не вручен до сих пор. Все тот же Хасанка. Хасанбаев. Хозяин кафе-бистро. А также номеров, известных как «Пещера Али-Бабы» и «Дворец отдыха для настоящих мужчин».
– Ну и че, если мы поедем? – раздумчиво начал Пашка. – Тут надо… на корню решать…
– Так и знал. Точно. Завтра идем в мэрию. В поссовет, – твердо закончил Севка.
Тем более не могла знать Наталья, какой разговор произошел в тот же вечер, двадцать шестого, на кухне у Лаубе. Начавшись с того, что Нора, восьмиклассница Элеонора, превращавшаяся уже в местную королеву красоты, с неведомой ранее твердостью заявила:
– С завтрашнего дня встаю на четверть часа раньше. Буду ходить в школу по другой дороге.
– Ты забыла все правила, – ответила Регина Павловна, – спокойной ночи.
Это было очень серьезным взысканием. Беспрекословно исполняемой командой. По ней надлежало немедленно встать из-за стола, даже если ужин еще не съеден, и даже если он еще не подан на стол. Уйти в отведенную ей комнату, погасить свет и лечь в постель. Чтение в постели или любое занятие при свете наказывалось лишением обеда и ужина на завтра, попытка что-то еще сказать – изъятием из шкафа и помещением под замок всей одежды Элеоноры, кроме заплатанного черного халата, предусмотренного именно на такой случай. Но дочь вышла из повиновения. Она осталась на месте и спокойно продолжала:
– Я больше не буду ходить мимо номеров и кафе Хасанбаева.
Регина Павловна пошла в комнаты. Заскрипели петли открываемого шкафа. Шум возни, опять шаги. Регина Павловна вернулась, остановилась на пороге кухни и устремила неподвижный взор фарфорово-голубых глаз на дочь. Та неподвижно сидела на месте. Такие же, как у матери, голубые глаза, только у Элеоноры они сияли решимостью. Такие же округлые, нежно-розового румянца щеки. Только такой косы, уложенной сейчас венком вокруг головы, льняной белизны и почти в руку толщины, даже в юности у Регины Павловны не было.
– Ключ от комнаты, пожалуйста, – сказал глава семьи, Эдуард Генрихович, оторвал взгляд от «Вестей» и протянул руку. – Регина, отнеси туда ночную вазу.
Такому наказанию Элеонора подвергалась ровно один раз в жизни. Когда ей было восемь лет, она разбила чашку из сервиза, полученного матерью в подарок от бабушки, матери отца. Три дня без еды, воды и света. И предупреждение: следующий раз будет не три дня, а шесть, после чего предстоит беседа с пастором и еще одно наказание – то, которое назначит пастор. Она выпрямилась и сказала звенящим голосом:
– Я не допущу, чтобы меня ощупывали сальными глазами!
Минута оглушительной тишины. Наконец Эдуард Генрихович сказал:
– Встань и объяснись.
Конечно, и он, и Регина Павловна слышали про Хасанку. Слышали иногда пробегавшие панические шепоты: еще кто-то пропал, еще кого-то избили, изуродовали, надругались. Девушка, женщина, мальчик-подросток. И видели объявления «Дворца отдыха для настоящих мужчин». Но были непоколебимы в убеждении: порядочной девушке ничто не угрожает. Рискует лишь та, что ведет себя неподобающе. Элеонора не может вести себя никак иначе, кроме как правильно. Ganz richtig. И точка. Услышать от дочери, что на ее глазах днем напали на женщину, которая сошла с автобуса и проходила мимо кафе-шавермы, накинули на голову мешок и утащили в дверь кафе, было весьма неприятно, царапало внутри. Где у офицера и девушки на выданье должна находиться честь, а у истинного евангельского христианина, выросшего im das Vaterland, возможно, душа. Но тон дочери явственно говорил: нет, это не россказни. Не грех суесловия и злословия. И Эдуард Генрихович сказал:
– Сядь.
Помолчал и продолжил:
– Я все взвесил. Разрешаю. Привести в порядок комнату, потом ужинать.
А перед тем, как гасить во всей квартире свет, объявил:
– Завтра я иду в администрацию.
И уж в то, что произошло в доме у Аржаных, просто не поверила бы ни Наталья, ни другой кто из ужовцев. Похождения Роберта и Феликса Аржаных заменяли ужовцам и театр, и кино. Все рассказывали и пересказывали друг другу, как Роберт, собравшись встретиться с приятелем, начал еще дома, сел в электричку очень уже хорош, доехал до Питера, не проснулся на Балтийском вокзале, а когда электричка, возвращаясь обратно, подошла к родной платформе, был заботливо разбужен земляками. Вывалившись на перрон, озирался некоторое время, а потом громко вопросил:
– А когда же будет Гатчина?
Эта история затмила и предыдущий эпизод, когда, точно так же в подпитии, он задремал на кухне. Разбудили его в тот раз пожарные, которым он ответил:
– Зря приехали, это я котлеты жарил!
Были и еще истории, все в том же роде. Самой же знаменитой байкой про Феликса была такая. Как-то ему удалось заработать – наспекулировать где-то – «великие мульены», сумма и вправду исчислялась в миллионах, он не таился, тряс пачками купюр. Ограбить его просто не успели. Он сразу купил двадцать четвертую «Волгу», доведенную до состояния ведра с гайками. У металлистов. Они ее и перекрасили. Кузбасслаком. Торжественно, на малой скорости, он въехал в поселок, прокатился насквозь по осевой, крича из окошка:
– Я теперь партайгеноссе! Кричите ура! Оркестра не вижу!
А выехав, развернулся, въехал снова и выжал из ветхого мотора все, что тот позволил. По осевой! Да не совладал с управлением – вынесло в кювет, завертело, приложило об сосну. Рассыпалась ржавая машинка уже невосстановимо. Сам отделался ссадинами. И вечным погонялом – Оркестр.
Братья Аржаных то были женаты, то считались опять холостяками. Сейчас, в декабре девяносто девятого, Роберт переживал крах очередной любви до гроба, а о Феликсовом быте пеклась гражданская жена. Весьма успешно. Курицу по оглушительно низкой цене таки достала. Повезло вместе с ней немногим – всего одна коробка мороженых кур была у продавца. До этих пор поверила бы и Наталья – сама в той очереди стояла, – и другие везунчики, а дальше… А дальше – когда все трое, Роберт, Феликс и хозяйка, уже второй день этой курицей отужинали и в кастрюле обнажилось дно, Феликс поднялся и сказал:
– Слушайте все! Завтра я пойду требовать справедливости! Я хочу, чтобы не только я, а все ходили бы гордо и прямо! Россия – самая свободная страна в мире, это даже «Голос Америки» говорил! Россия – где-то там в Москве, но не Ужово! У нас за любую хреновину надо кланяться Пердяю! Он притесняет свободное русское сословие, и я горой встану за славного купца Никиту, который может поставить и выпить, и закусить! Завтра Пердяй получит по первое число и по… двацц… какое завтра?
Конец погромной речи, таким образом, оказался сжеван, но Роберт и Феликс Аржаных, а также Никита Бессольцын, у которого полпоселка покупало продукты и которому Порадеев не давал построить ларек на улице, – тот использовал для торговли свой дровяной сарай, а с ними и Рамазан Набиуллин, Ромка, местный таксист-бомбила, которого тот же самый Порадеев не регистрировал ни с юрлицом, ни без, но систематически сдавал гаишникам, фискалам, прокуратуре и даже антимонопольщикам, да еще полдюжины народу – оказались двадцать седьмого в поселковой администрации.
Пашка потом рассказывал жене, что начал Эдуард Генрихович. Он первым поздоровался. Сделал паузу. Остальные нестройно, кто «здрасте», кто «доброе утро», кто и «наше вам» – поддержали. Эдуард Генрихович тихим, бесцветным голосом продолжал:
– Примите коллективное заявление.
Кто знал Лаубе, те поняли: не сказал «пожалуйста». Это была гроза. Июльская, ильинская! Поняли и встрепенулись. Мэр, на свою беду, не знал. Он не только не встал с места, а сложил руки на столе в замок и сказал:
– Заявления подаются установленным порядком. Кто вас вообще сюда пустил?
– Установленный порядок нарушает ваш непосредственный подчиненный, и ваши избиратели требуют вашего и его отчета в своих действиях.
Пока Эдуард Генрихович выговаривал эту фразу – не торопясь, плавно, без единой паузы, лишь слегка окреп голос, – мэр на глазах наливался багровой яростью, как ягода «пьяная вишня». Встал с места. Ногой оттолкнул кресло. Порядком тяжелое, оно проехалось со зловещим танковым «трр» по паркету кабинета – и от этого звука в толпе избирателей как сдетонировало. Братья Аржаных схватили мэра под локти, а Феликс, извернувшись прыткой ящерицей, еще и подпихнул под него кресло носком ботинка. Кресло поддало мэру под коленки, и тот упал в него обратно. Пытался ругаться, но вылетали только нечленораздельные «хры», «бзы», «мля» и прочее, потому что в ответ на каждое следовал более грозный звук. Севка кинул на пол телефонный аппарат и топнул по нему ногой, отчего он разлетелся сразу весь, в мелкую сечку, вдрызг по углам. Никита Бессольцын выворотил дверцу шкафа-гардероба – и пополам об колено. Систематическая практика погрузки собственного товара сказалась – он мог еще и не такое. Ромка швырнул на пол вторую дверь. Потом пошли в ход полки с бумагами. Когда из мэра вытряхнулся весь запас возмущения, а физиономия посинела от ужаса и неудобно сдавившего шею галстука – братья надежно держали за локти, – Эдуард Генрихович продолжил перечисление требований. Передача жилья семьям, которым оно выделено. Подписание документов на выделение земельных участков. Как под жилье, так и под предпринимательскую деятельность. Регистрация предпринимателей без юрлиц. И приведение в рамки закона действий как заведующего земотделом Порадеева, так и незарегистрированного частного предпринимателя Хасанбаева.
Перечисление заняло изрядно времени. За которое заявители успели перетряхнуть шкаф и вывалить перед мэром относящиеся к их требованиям бумаги. Из мэра словно вышел весь воздух, он одряб и покорно подписывал. В кабинете осталось четверо – Никита, оба Аржаных и Севка; не сговариваясь, они продолжали следить за тем, чтобы процесс дошел до конца. Остальные пошли по кабинетам и добрались-таки до Порадеева.
– Вот он! – воскликнул Фёдор, путеец, который один пришел в администрацию одетый по-рабочему, – только что со смены. И выглядел поэтому наиболее внушительно: черно-оранжевая спецовка делала его и без того широкие плечи еще шире, руки – длиннее, а черты небритого лица – резче и решительней, до степени «кто не с нами, тот против нас». Порадеева силой притащили в кабинет мэра, и Эдуард Генрихович повторил требования избирателей. А уж остальные конкретизировали. Предельно доходчиво – оторвав от стола мэра столешницу, да и – по чем попало.
– Подпишешь (бум), подпишешь (бум), подпишешь и урюка (бум) своего ушлешь, – приговаривал Фёдор, мерно поднимая и опуская столешницу на порадеевскую спину. Пиджак давно лопнул вдоль, спутанные волосы кое-где слиплись на ссадинах. Человек с десяток во главе с Никитой уже шагали по поселку к номерам Хасанбаева, еще вчера недосягаемого и жуткого Хасанки. Да не десяток. Больше. Зазвенело стекло в дверях кафе-бистро. Раздались крики. Вытащенный из-за прилавка на улицу скуластый парень с тощей бородкой в ужасе орал, мешая русские и нерусские слова. Никита и еще двое вязали его шнурком от занавески. Так, связанного, и погнали к номерам «для настоящих мужчин». Там свершилось правое возмездие – самому Хасанке был устроен «пятый угол». Толстое тело в полосатом халате летало от участника к участнику, как выбиваемый матрас, становясь все менее похожим на человека. От него летели по сторонам красные брызги и какие-то еще мелкие фрагменты. И казалось, что вот-вот выскочат и покатятся пуговицами черные маленькие глазки, в которых даже ужаса не осталось – одна бездонная погибель. Кто-то выбегал из номеров, кидались на поселковых с крышками от котлов, тесаками и прочим кухонным инвентарем. Но бывали неизменно отбрасываемы. Когда столешница расселась пополам по клееному шву, расправу остановил все тот же Эдуард Генрихович. Немногими словами и точными движениями, словно дирижируя, он достиг того, что кухонные приспешники Хасанки погрузили его в машину – его же собственный «БМВ», – влезли туда сами, и в поселке духу урючного не осталось. Не считая связанного продавца шавермы, который клялся и божился Аллахом и Исой-пророком, что он местный и вкалывал за зарплату.
– Это ж Рахимджон, – сказал подоспевший Севка, – у нас до сокращения работал.
Тем временем мэра в перекошенном галстуке и пальто внакидку, с ненадетыми рукавами, уже вели по улице. Как раз к кафе. И оно украсилось печатью. Правда, внутри уже ничего не было. Все, от продуктов до стульев, растащили или выкинули на улицу. Печать появилась и на замке, запиравшем вход в те самые номера. И на двери черного хода туда, и на личных апартаментах Хасанки. И на гараже, где стоял «БМВ». А потом процессия направилась к старому, довоенной постройки бараку – и Ниночке Мелентьевой были вручены ключи от квартиры вместе с ордером. По каковому случаю мэру перед дверью ее комнаты даже было позволено надеть пальто в рукава, поправить пиджак, галстук и прическу. Лёву из Могилёва осчастливили ключом и документом уже в густых декабрьских сумерках.
Порадеев же сумел вырваться от народных мстителей и куда-то утечь. Куда – Пашка не видел, потому и не рассказал. Таким образом, до Марины дошла лишь часть сплетни.
– Сушить будем? – спросила Наташа, кончив стричь.
Сушка – дополнительно десять рублей. Поэтому Марина отказалась.
– Смотри, зима на улице. А тебе автобуса ждать.
– Ой уж, зима! Лужи вон стоят.
– Как хошь. Семьдесят рублей. А ты раскручивайся, полоскать пора, – обернулась парикмахерша к облачной деве. Марина положила на столик-подзеркальник деньги, натянула куртку, набросила капюшон и пошла в сторону станции.
А ведь как удачно начинался день! Дождавшись высыхания постиранного бельишка, облачившись в него, проночевав еще ночь на лавке в рефсекции – но уже в чистом! это ж кум королю! – Густав рано утром собрался вместе с Семёном посетить депо на Предпортовой. Ведь уже не надо было стеречь груз. Следовало, наоборот, отчитаться: груз попал по назначению. Передать куда надо документы. Семён в своей рыкающей манере – будто говорил не он сам, а дизель – восхитился ими:
– ‘От даешь! Рр-раз-эрнулсь! Ты хоч знашь, куда эт‘книгамбаррну?
– Нет. Там скажут.
В чем Густав был совершенно не уверен, но – морду лопатой! Это правило еще ни разу не подводило. Даже если ничего не знаешь, держись так, будто все ходы и выходы записаны. И все получится. Разговаривал он с Семёном так, будто был из них двоих главным, а Семён – проштрафившимся новичком, обязанным загладить неудачу.
Сели в восьмичасовую электричку. И как назло, нарвались на ревизоров. Семёну-то хорошо. Показал свои корочки – железнодорожникам бесплатно, там одна шапка и нужна, МПС – уже все, безотказный пароль. А ему, Густаву, что делать? Разве что…
Сунул под нос ревизору пачку бумаги, оставленную шустрым кооператором:
– Везу служебные документы учреждения, подчиненного МПС.
– Ваше удостоверение.
«Вот же тупица!» – рассердился Густав. И уставился ревизору прямо в глаза. В растерянные, полупрозрачные, серенькие, как талая водица.
– Глаза есть? Вот вам ваш МПС!
Ревизор замигал светлыми, ржаными ресницами.
– А я что? Пожалуйста, пожалуйста… – Принагнулся, словно меньше и щуплее стал, и прошмыгнул дальше.
– ‘От даешь! Ср-рработ‘мся! – восторженно выдохнул Семён. Дальше было без осложнений. Добрались до этой самой Предпортовой, вскочив у Ленинского проспекта практически на ходу в кабину тепловоза. На платформе свистало немилосердно, а уж пока лезли на тепловоз, даже едва ползущий – говорить нечего, и Густав очень обрадовался, что кабина большая, там вполне хватает места для двух пассажиров. Даже если один из них столь громоздок, каков был Семён. Когда приехали, спрыгнули и пошли в здание станции, тот снова завосхищался Густавом:
– Ты везучий. Тольк-п‘д‘шли, уж он тр-р-мозит! Такому ‘эзде зелл-леный!
Здесь Семён был свой. Со всеми здоровался на каком-то местном сленге, шумно, подушечно хлопал по спинам. Его тоже узнавали и приветствовали издали. Обшитый синей болоньей подшлемник возвышался над головами местных, как знамя товарищества, знак надежды на удачу, заработок, сокровища дружбы. «Оказаться среди этих людей – возможно, и было бы решением», – мелькнуло в голове у Густава. Надолго. Решением не только задачи заурядного прокорма, но и преодоления того, что лежало сейчас между ним и Мариной.
Семён зашел в дверь, за которым мелькнула офисно-пиджачная фигура, и оттуда понеслись его взрыкивания. А потом вышел и сказал:
– Иди, да‘ай тв‘ю бумагу.
Офисная фигура словно бы совсем не имела лица. Как ни вперял Густав прямые, нестеснительные взоры в начинающуюся залысину, в белый, сально поблескивающий лоб и такой же белый нос – нет, не хотели эти лоб и нос подняться от бумаг, не хотел их хозяин посмотреть Густаву в глаза. Только протянул руку, такую же белую, с холеными ногтями:
– Дэгэ-вор, пэ-жалсста…
Густав протянул пачку листков, отражающих судьбу мороженой курятины, которой он не дал пропасть втуне. Деятель долго изучал, листал, разбирал и собирал стопку.
– Кэ-ж-т-ся, печати все в порядке… Вы ведь собирались подать резюмэ…
Именно так прозвучало это слово.
– Да, заявление о приеме на работу. А какие вакансии предлагаются?
– Кэк рэ-бочие, так и инженэрные…
Наконец офисный типчик подал Густаву лист-пустографку. Тот заполнил – ничего неожиданного, даже короче, чем он привык, все эти «не имел ли партвзысканий, был ли в оккупации и чем занимались родители до семнадцатого года», к вящему его удовлетворению, отсутствовали. Да и давно пора. Партий – уж десять лет, как развелось до хрена и выше, какой партии взысканий? Вложил в обмылочно-белесую руку типчика, услышал:
– Рэ-ссмотрим в течениэ января…
И все. Распрощались. Хорошо бы найти столовку какую-нибудь, а потом можно успеть и на толкучку, плитки-то все с собой, не Семёну же их оставлять. Где, кстати, кормятся станционные и деповские? Здесь он не бывал, но неплохо знал Ленинград вообще, и кошачье чувство направления выручало. Столовая нашлась, и доехать, куда собирался, часам к двум получилось.
Крайний раз Густав бывал здесь около полугода назад. Когда нашел на задворках родной (тогда – родной, не сократили еще) конторы могучий электронный шкаф не совсем понятного назначения, доверху нашпигованный мощными, толстолапыми реле. Несколько недель после работы оставался, чтобы их выпаять, – и вот, продал на драгметаллы. Будочки скупщиков, которые он за девяностые годы изучил снаружи и изнутри, стояли на прежних местах. Более-менее на прежних местах были и торговцы подержанной техникой культурного, что ли, плана – магнитофоны там, плееры… Об этих эмпиреях Густав знал несколько больше. Еще с техникума. Крутой магнитофон – это была мечта. «Накамичи» снился по ночам, хотя было ясно: сто лет на такой не заработать… или надо перерезать весь поселок и вытрясти все гроши, рассованные у старух по матрасам. На такое Густав не считал себя способным. Это ж, во-первых, тяжелый физический труд. А вот продать аккумуляторы, которых одиннадцать штучек сейчас у него в кармане, хайтечные такие – это да.
Ну, вот хоть эта вывеска.
«ЭЛЕМЕНТЫ ПИТАНИЯ – БАТАРЕИ – АККУМУЛЯТОРЫ»
– Зрассте.
– Что у вас?
– Берем на реализацию? – вопросом на вопрос ответил Густав. Вынул отложенные отдельно одиннадцать кирпичиков и разложил в ряд перед ларечником.
Ладони положил на прилавок, как бы окаймляя ими плитки. Чтобы обертки сработали. Они и сработали. Проявились, еще пока раскладывал, и не выцветали.
– М-гм… А к какому устройству? А фирма? Ммм? – Завершающее тираду хмыканье означало просьбу взять в руки, рассмотреть. И Густав кивнул: да-да.
Ларечник повертел-повертел в наканифоленных и пыльных пальцах:
– Здесь же ничего не написано.
– Все на пиктограмме, – буркнул, – переверните. И штрихкод, и назначение.
– Где?
– Знак видите в виде молнии? Аккумулятор. Непонятно, что ль? А на той стороне, видели? Прогресс-бар, количество заряда.
– А в миллиампер-часах?
– Все в штрих-коде. Я те что, аптека? В миллиамперах, в миллиграммах там…
– А к какому все-таки устройству?
– Плееры и вообще портативная техника. Японская, – морду следовало держать лопатой, давить на контрагента, как на буханку. – Сами такого ничего не видали, так покупатель нынче умный, с руками оторвет, это же в китайской прачечной не сделаешь!
– Это уже реклама, этого добра наслушались… Нет. Не нужны.
– Пожалеете, – буркнул Густав, сгреб плитки с прилавка и сунулся в соседнюю каморку под вывеской «ЭНЕРДЖАЙЗЕР». Результат был тот же. Ноги начинали уставать. Следующий ларек – ПРАВИЛЬНОЕ ПИТАНИЕ. То же самое. К девятому по счету курятнику, утыканному батарейками всех сортов и мастей, он подошел, уже закипая от досады.
– Бе-ррем на реализацию? – спросил очередную жуликоватую харю, сдержанно звякнув металлом в голосе.
