Полная версия:
Две жизни. Роман в четырех частях
– Господи боже ты мой! Да за что же вы, доктор, издеваетесь надо мной! Неужели вы не видели, кто? Да козлы! Такие страшные, вонючие, рогатые.
– Она с ума сошла, – сказал я Ананде по-французски с ужасом.
– Не похоже. Сейчас попробуем выяснить, что с ней, – ответил он мне на том же языке и обратился снова, улыбаясь, к Ольге по-русски:
– Ведь вы же взрослая женщина. Мало того, что взрослая, вы еще так решительны, что даже взялись помогать преступникам. Как же вы допускаете такие детские бредни, что в эту комнату – на второй этаж населенного дома – могли забраться козлы? Да я думаю, их и во всем Константинополе не сыщешь.
– Ну да, не сыщешь! Вчерашние-то тоже принесли с собой козла. Смрад от него стоял дикий, пока они шарили под кроватью княгини. Искали там чего-то или кого-то, как я их ни уверяла, что каждый день комнаты княгини все протираются два раза. И ни одной пылинки-то там не найдешь, не то что чемоданов или корзин.
И как вы ушли, доктор, все было спокойно. Только руки мои зудели. Я взяла золы из камина, да потерла ею руки, думала, зуд уймется. Не успела и охнуть, как козел-то из камина – и прыг, – да один за другим давай оттуда скакать! Да все в кружок вокруг меня. Рожищами да бородищами трясут, да все ближе, все ближе! Я Царице Небесной стала молиться, чтобы вы вернулись, только уж не чаяла и жива быть, – крестясь испачканной в золе рукой, задыхаясь, говорила Ольга.
Она, по всей вероятности, переживала настоящую трагедию страха. Но вся, подражая движениям приснившихся ей козлов, была так смешна и нелепа, что я был не в силах сдержать смеха.
– Все-то вам смешки, барин! Много бы я дала, чтоб вас хоть раз козел такой попугал, – перестали бы навек заливаться.
– Это ваша совесть, Ольга, вероятно, вас мучает, – ответил я ей. – Страх ответственности перед князем и страх перед мошенниками, у которых в руках вам померещился козел. Они вам грозили, вероятно, всякими карами, если не сдержите слова. Вы задремали, все в вашем мозгу перепуталось, вот вам козлы и приснились, – смеясь, ответил я ей. – Ну, возможное ли дело, Ольга, чтобы чуть ли не стадо козлов выскочило из камина? А потом бросилось к двери, через которую мы вошли, а мы бы их не видели? – продолжал я смеяться, представляя себе эту картину из сказок про ведьм и колдунов.
– Ох, барин, уж и не знаю, что вам и ответить на ваши издевки. Так-то оно, если подумать, и невозможно, чтобы из камина козел прыгал…
– Ай, батюшки-светы, доктор, спасите! Ай, вон он опять, – закричала неистово Ольга, указывая на пепел в камине, который из-за дуновения ветра чуть шевельнулся на решетке.
– Встаньте, возьмите эту вату и вытрите ваше лицо и руки, – подавая ей мокрую вату, сказал Ананда.
Прекрасный аромат распространился в комнате, когда Ольга стала вытирать лицо и руки.
– Нечистая совесть всегда заводит мысли человека в болото призрачных страхов. Мы сидим рядом с вами и видим, что ровно ничего вокруг вас нет. А вы стонете от ужаса, потому что уже вчера, когда предали княгиню, сами создали себе внешний образ своего собственного поступка в виде козла, – сказал Ананда смертельно перепуганной, озиравшейся по сторонам Ольге. – Так всегда бывает с людьми, когда они поступают подло и гнусно. Вам и прежде казался самым отвратительным и мерзким существом козел, вот вы и увидели его сейчас, как отражение собственной обезображенной совести.
Вы просите у меня помощи? Но, к сожалению, я не могу вам оказать ее. Только вы сами можете себе помочь сейчас. Всю жизнь, плохо ли, хорошо ли вам было, вы прожили у княгини. Вы часто получали от нее ценные, а иногда и богатые подарки. При ней вы составили себе кругленький капиталец. Целое состояние, обеспечивающее вам жизнь до конца дней. И вся ваша признательность ей выразилась в том, что вы впустили к ней убийц?
– Да я и в голове не держала, что здесь затевается убийство. Что вы, что вы! Я думала, доктор, что в чепце снотворная мазь, что княгиня заснут, и я пропущу людей через спальню, чтобы никто не видел, к молодому барину. Ну а как они очень горды, молодой барин, и внимания ни на кого не обращают, то я их и ненавидела.
Я был поражен. Как? Чем я мог внушить ненависть к себе человеку, о котором я думал так мало? А если и думал, то всегда сострадал той тирании, в которой видел Ольгу на пароходе.
– Вы говорите, доктор, что я сложила себе капиталец при княгине? Я не даром его получила. Я всю свою жизнь на них и работала. Да что греха таить! Нешто княгиня до князя хорошую жизнь вела? Это их сиятельство все иначе повернули. А то в нашем доме-то дым коромыслом шел! И большая часть моих денег не от княгини…
– А от тех мерзавцев, которым вы помогали шельмовать или всячески добиваться милостей вашей хозяйки? – сверкнув глазами, перебил Ананда Ольгу. – Вы работали? Вы трудились? Перебирать туалеты своей барыни, из которых вы всячески норовили что-нибудь украсть и тайно продать, – вы это называете трудом? Лежать с леденцом за щекой на барыниной кушетке и читать недочитанный ею роман, если он напечатан по-русски? Зевать и шарить по буфетам, чтобы повкуснее поесть? Что вы еще делали за вашу жизнь? Вы только и достойны того, чтобы вам мерещились козлы.
– Доктор, спасите меня от них. Я с ума сойду, если еще раз их увижу. Они вас боятся, спасите меня! – дико оглядываясь, точно ей во всех углах мерещились козлы, кричала Ольга.
– Я вам уже сказал. Никаких козлов нет в действительности. Это порождение вашего воображения, вашей совести, которой вы торговали всю жизнь. И спасти вас я не могу. Только чистая жизнь в труде, в самопожертвовании может вам помочь отныне.
– Да не могу же я сделаться прачкой. Не кухаркой же мне поступить в бедное семейство? – возмущалась Ольга, считавшая себя, очевидно, фрейлиной в сравнении с остальной домашней прислугой.
– Да разве вы годны для таких дел? И не в одном лишь физическом труде вы можете найти себе очищение. Ваша сестра писала вам, что она овдовела, очень больна и боится умереть, оставив своих детей сиротами. Что вы ей ответили?
Ольга опустила глаза и молчала с тупым, злым выражением лица. Она мне напомнила тетку Лизы в вагоне, когда та орала в лицо Иллофиллиону:
– Я барыня, барыня, барыня, была, есть и буду!
Я подумал о глубочайшей развращенности, в какую впадает душа человека, испорченного бездельем, жадностью и сознанием своего, не существующего нигде, кроме собственного воображения, превосходства над другими.
– Жить с крестьянами я не смогу, – наконец выдавила из себя Ольга. – В деревне люди темные. Я привыкла к веселью. Мне и здесь-то все опостылело за княгинину болезнь. Ни души не видишь! Я приемы люблю. Народ чтоб приезжал, обеды, шумно, мужчин чтоб было много.
– В деревне жить не можете – там люди темные? Я думаю, темнее вас самой – среди добрых и светлых людей – встретить трудно, – ответил ей, прожигая Ольгу глазами, Ананда. – Единственный путь, на котором вы можете найти себе спасение, – это взять сирот вашей сестры, воспитать их и найти в себе к ним любовь. Если вы этого не желаете, – живите с вашими козлами.
Ананда поднялся, чтобы выйти из комнаты.
– Нет, нет, доктор, не уходите, – вон они снова здесь! Я все сделаю, только спасите от них! – вскричала Ольга.
– Это становится скучным, – грозно сказал Ананда. – Повторять одно и то же бессмысленно. Для вас есть один путь спасения, путь любви и милосердия к вашим племянникам-сиротам. Вы за всю свою жизнь никого не любили, никого не приласкали. Вы только воровали, копили, лгали, сплетничали. Если не ухватитесь за единственный случай, где вам посылается возможность любовью победить всех ваших козлов, созданных вашей нечистой совестью, эти козлы вас затопчут, – продолжал он, и голос его звучал мягче. – Выбора у вас нет, вы все время играли дурными страстями людей. Вы только и делали, что злились, раздражались и других вводили во всякие мерзкие дела. Теперь уже поздно выбирать. Или уезжайте отсюда, возьмите сирот, создайте им чистую – слышите ли? – чистую жизнь. Или ждите – в безумии и ужасе, – когда вас растопчут порожденные вами козлы.
Молнии снова сверкали из глаз Ананды. Прекрасен он был, божественно прекрасен! Я – непонятным мне самому путем, когда знание чего-либо происходящего в человеке проскальзывало в меня, минуя логику, и открывало мне что-то невидимое и неведомое в душе другого, – понял, что Ананда сейчас ставил Ольге те узкие рамки точно определенного послушания и дисциплины, которые он отвергал в своих отношениях с другими. Я как бы видел, что он берет руку Иллофиллиона и вводит его прием помощи и воспитания людей в свой круг действий.
Что творилось с Ольгой – трудно даже передать. Но, пожалуй, преобладающим выражением ее лица было изумление.
– Вот как можно довериться кому-нибудь! Я только одному этому подлому швейцару и сказала о смерти сестры. Да и сказала-то потому, что знала его любопытство. Небось сам прочел раньше, чем мне подал. И телеграмма-то пришла ночью. Когда он успел только вам все передать?
– Я вас в последний раз спрашиваю: пойдете вы путем любви и милосердия? Или… нам здесь больше делать нечего, – снова сказал ей Ананда.
– Да если бы я и не хотела благотворительствовать, все равно ничего не могу поделать – эти проклятые все тут. Я согласна ехать. Но вдруг они побегут за мной? – с ужасом осматриваясь по сторонам, ответила Ольга.
– Если вы увезете отсюда ворованные вещи, – побегут и бежать будут до тех пор, пока вы не возвратите похищенного. Если будете злы и раздражительны, недобры с детьми, козлы будут вам являться. И как только злые мысли и старые привычки будут тянуть вас к подлым людям и делам, вы опять будете попадать в круг ваших козлов, – тихо, твердо прозвучал голос Ананды.
Идите, собирайтесь в путь и помните, что я вам сказал о чужих вещах. Вечером уходит поезд, на котором мой знакомый едет в Петербург. Я попрошу его взять вас с собой в качестве жены, чтобы не возиться с заграничным паспортом, что здесь довольно долго делается. Когда соберете все, придите ко мне вниз.
Ольга вышла. Мы проводили ее по лестнице вниз, но она все еще дрожала от страха и озиралась по сторонам, где ровно ничего, кроме обычных и знакомых ей предметов, не было.
Войдя к себе, Ананда написал записку Строганову и послал к нему одного из наших караульщиков.
Недолго мы оставались одни. К нам пришел князь, извиняясь за все причиненные нам беспокойства и говоря, что Ольга категорически заявила о своем немедленном уходе, чем он поставлен в ужасное положение, так как ее некем заменить.
Ананда его успокоил, сказав, что сейчас приедет Строганов, у которого в семье много приживалок. И найдется кому поухаживать за его женой, пока она так сильно больна. А там видно будет.
Князь утешился, не зная, как и благодарить Ананду, но вдруг схватился за голову.
– Господи, да ведь вы оба еще ничего не ели! Да мне прощения нет!
– Не беспокойтесь, князь. Авось мы с Левушкой не умрем, еще час-два поголодав. Как только я переговорю со Строгановым, мы поедем обедать.
– Никогда я этого не допущу! Сию минуту вам сюда подадут завтрак, а обедать, я надеюсь, вы не откажетесь со мной вечером.
И не дожидаясь ответа, князь почти выбежал из комнаты.
Ананда сел к столу, читая какое-то письмо, а я же почувствовал себя таким усталым, что не мог даже сидеть и лег на диван, чувствуя, что силы меня оставляют.
– Мой бедный мальчик, выпей эту воду, – услышал я нежный голос, до того мягкий и любящий, что еле признал в нем властный и металлический «звон мечей» Ананды.
Мне стало вскоре лучше. Принесенный завтрак подкрепил мои силы, о чем хлопотал сам князь, собственноручно подкладывая мне всякой всячины. Когда спустя некоторое время пришел Борис Федорович, я уже и забыл, что едва спасся от обморока заботами Ананды.
Сиделка у Строганова, конечно, нашлась; и он же взялся сам отвезти Ольгу к знакомому Ананды, уезжавшему сегодня в Петербург. Ананда на словах просил Строганова передать уезжавшему купцу, что Ольга – горничная княгини, которую смерть сестры заставляет спешно выехать к сиротам. Самому же Борису Федоровичу он передал все случившееся сегодня. Строганов долго молчал, потом тихо сказал:
– Я думаю, что Анне необходимо навестить княгиню, когда ей станет немного лучше.
– Я не могу принять от нее этого подвига, – в раздумье сказал Ананда.
– Нет, Анна уже не та. Теперь ей многое легко из того, что прежде стояло непреодолимой стеной. Думаю, она сама придет, как только узнает обо всем, – снова помолчав, сказал Строганов.
Вскоре он ушел от нас к купцу, и нам выпало наконец несколько мгновений отдыха и тишины. По задумчивому лицу Ананды, ставшему сейчас мягким и тихим, неуловимо скользнула счастливая улыбка. Точно он говорил с кем-то очень любимым, но далеким. Как много раз – при самых разнообразных обстоятельствах – я видел это прекрасное лицо и эти глаза-звезды и, казалось, знал их. А сейчас я увидел какого-то нового человека, от которого все вокруг наполнилось миром и блаженством. И я понял, что я видел до сих пор только кусочки жизни истинного огромного Ананды, как и сейчас вижу только маленький кусочек жизни Ананды-мудреца. Но еще никогда не видел я Ананды-принца. Каков же он должен быть, когда бывает принцем? Я тут же стал «Левушкой – лови ворон» и опомнился от смеха Ананды, который, похлопывая меня по плечу, говорил:
– Решишь в Индии этот важный вопрос. Я тебя там встречу и спрошу, какой раджа показался тебе восхитительнее меня? А сейчас вернется Борис Федорович и придет Ольга. Передай ей это письмо в прихожей и скажи, чтобы подождала Строганова и ехала вместе с ним к купцу. Там ей все скажут и покажут. И о чем бы она тебя ни просила, передай ей точно только то, что я тебе сказал.
Строганов вернулся и объявил Ананде, что купец был очень рад хоть чем-нибудь выразить ему свою благодарность. Что касается сиделки, то ее привезет сюда, прямо к князю, старший сын Строганова.
Мое прощальное свидание с Ольгой происходило в присутствии Бориса Федоровича. Ей, видимо, хотелось видеть Ананду, чего она всячески добивалась. Ни на один ее вопрос я не отвечал, говоря, что передаю только то, что мне поручено Анандой, и больше ничего не знаю.
Все остальное время после ухода Строганова и Ольги, вплоть до обеда, Ананда диктовал мне письма и деловые ответы в какие-то банки, и велел внести в большую книгу целую пачку адресов. Во все углы земного шара летели письма Ананды.
– Целый адресный стол, – невольно сказал я.
– Я у тебя спрошу через десяток лет твои гроссбухи, тогда сравним наши адресные столы, – ответил, смеясь, Ананда.
Князь пришел сам звать нас обедать. Я был рад, что кончается этот сумбурный день и нетерпеливо ждал возвращения Иллофиллиона.
– Не знаю, как я буду жить без вас, без Иллофиллиона, без Левушки, – говорил печально князь, когда мы вышли на балкон после обеда.
– Я бы на вашем месте ставил вопрос иначе, князь, и говорил бы: «Как я счастлив, что вы останетесь здесь один со мною, мудрец и принц Ананда», – засмеявшись, сказал я.
– Как я счастлив, каверза-философ, что тебя сейчас проберет за дурное поведение твой воспитатель Иллофиллион!
Не успел Ананда докончить своей фразы, как я увидел Иллофиллиона идущим от калитки по аллее. Я бросился со всех ног ему навстречу и через минуту висел на его шее, забыв все на свете, не только внешние приличия.
Глава 26
Последние дни в Константинополе
Мой добрый и дорогой друг не сделал мне замечания за мою невыдержанность, напротив, он нежно прижал меня к себе, ласково погладил по голове и спросил, все ли у нас благополучно.
Поспешившие ему навстречу Ананда и князь повели его прямо в комнаты Ананды. После первых же слов князя о жуликах и Ольге Иллофиллион внимательно посмотрел на Ананду, потом на меня и, точно думая о чем-то другом, спросил князя:
– А как сейчас княгиня?
Получив точный отчет о ее состоянии от князя, Иллофиллион, как бы нехотя, сказал:
– Это, пожалуй, может нас задержать еще здесь, а между тем нам уже время ехать.
От настойчивых предложений князя пообедать Иллофиллион отказался; и князь, побыв еще немного с нами, ушел к жене, заручившись нашим обещанием побывать у больной перед сном.
По уходе князя Иллофиллион рассказал нам, как пытались еще раз друзья Браццано проникнуть к нему на пароход. Под многими предлогами, добираясь до Хавы и старшего турка, они пробовали их и подкупить, и запугать, но каждый раз были изгоняемы.
Что же касается самого злодея, то его психология, так резко изменившаяся в присутствии сэра Уоми, вернулась на круги своя, как только некоторые его приспешники, уцелевшие от рук властей, насели на него, требуя возврата камня, составлявшего будто бы собственность не одного Браццано, а всей их темной шайки.
Браццано старался своим беснованием обратить на себя внимание пассажиров парохода, надеясь, что вызвав к себе сочувствие публики, он сможет ускользнуть. Иллофиллиону пришлось проехать в его каюте весь путь до первой остановки, так как злодей, вооруженный кое-какими знаниями, припрятавший при себе всякие ядовитые вещи и амулеты и к тому же подталкиваемый своими помощниками, оказался сильнее, чем Иллофиллион предполагал. Он даже попытался отравить самого Иллофиллиона, так что тому пришлось снова скрючить негодяя и лишить его голоса.
Только отъехав далеко от Константинополя и, по-видимому, поняв, что возврата нет, он отдал весь взятый с собой ядовитый арсенал, который Иллофиллион бросил в море. При расставании с Иллофиллионом он ядовито усмехнулся, говоря, что немало насолил княгине и Левушке, которых уже никакие лекарства не спасут. Он уверял Иллофиллиона, что еще поборется с сэром Уоми и отберет свой камень или достанет новый, не меньшей ценности.
– Вот почему я и беспокоил тебя, Ананда, своей эфирной телеграммой, хотя и был уверен в бессилии злодея. Но все же то, что я услышал, заставляет меня покинуть Константинополь скорее, чем мы предполагали. Мне необходимо повидаться с Анной и Еленой Дмитриевной, с ее сыном и Жанной, потому что здесь завязался новый клубок взаимоотношений, к которым я сильно причастен. Но князя и княгиню, как это ни грустно, придется покинуть на тебя одного, как и Ибрагима.
– Не волнуйся, Иллофиллион, мне все равно пришлось бы здесь задержаться до тех пор, пока Браццано не будет доставлен на место. А кроме того, моя основная задача здесь должна была состоять в отправке Анны с вами в Индию. Раз я не смог этого выполнить – я должен передать ей достаточно энергии на новое семилетие жизни и труда. За эти годы я уже не буду иметь возможности отдать ей еще раз время; надо так помочь ей теперь, чтобы ее верность укрепилась и радость жить зажгла сердце.
Попутно я постараюсь кое-что сделать и для Жанны. Все это я могу делать один. Что же касается здоровья княгини, то здесь твоя помощь мне необходима. Я посоветуюсь с дядей, а ты с сэром Уоми, и, вероятно, придется опять применить дядин метод лечения. В данное время княгиня все спит и осознает очень мало. Мы можем пройти к ней сейчас. Непосредственной угрозы жизни нет, конечно, но от действия яда вся ее нервная система снова расстроена.
Мы, взяв аптечки и еще кое-какие добавочные лекарства, пошли к княгине. Князь, по обыкновению, дежурил у постели жены; и я в сотый раз удивлялся преданности молодого человека, вся жизнь которого сосредоточивалась на борьбе со смертью, грозившей его жене.
Ананда дал проснувшейся княгине капель и спросил ее, узнает ли она его. Княгиня с трудом, но все же назвала его. Меня совсем не узнала, но при виде Иллофиллиона – вся просияла, улыбнулась и стала жаловаться на железные обручи на голове, прося их снять.
Иллофиллион положил ей руку на голову и осторожно стал перебирать ее волосы, спрашивая, кто ей сказал, что на голове ее что-нибудь надето.
– Ольга надела, – совершенно отчетливо сказала бедняжка.
Вскоре княгиня мирно спала. Обеспокоенному князю Ананда сказал:
– Сядемте здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдем, надо поговорить. Память к больной возвращается – это признак хороший. Но разговор пойдет о гораздо более глубоком вопросе, и больше о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о ее выздоровлении, если она не сможет воспринять жизнь по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей ее жизни – деньги – все так же сидит в ней; все так же жизнь всех людей, ее самой и вас расценивается ею как ряд сделок по купле-продаже. Быть может, сейчас в ней и просыпается некоторая доля благородства, но жизни, не связанной с деньгами, в ее сердце все равно нет.
Вы сами, князь, будучи полной противоположностью вашей жене, не сможете быть ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чего-то ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чем видите вы смысл существования?
Привычка жить только в безделье теперь тяготит вас. Но все, о чем вы думаете, все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах – это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и все внешнее, ни покоя, ни уверенности. Вы должны в своей душе найти независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда внутри себя вы поймете всю полноту жизни – вы найдете смысл и во внешней жизни. Она станет тогда отражением вашего духа, а не внешним местом, куда вам хотелось бы втиснуть ваш дух.
Вы сможете раскрыть – вашей любовью – какое-то новое понимание смысла жизни своей жене. Вы сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он все уже сделал на земле и больше ничего сделать на ней не может, – а потому и бояться ее нечего. Вы это сможете объяснить ей не раньше, чем сами все это поймете. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха.
Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига.
– Я все это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы, я точно вошел в какой-то никогда раньше не виданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что хочу или не хочу, выбираю или не выбираю. Но потому, что, войдя в этот храм, в который вы ввели меня своей музыкой, я умер там. Тот я, что жил раньше, там и остался; я вышел уже другим человеком.
Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких, которые бы это объяснили, я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, и когда я вошел туда – сердце горело любовью земли. А ушел из храма – точно выжгло все в сердце. И не то чтобы оно стало холодно. Нет, но в нем стало пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. И когда мне теперь встречается страдание людей – тогда там, в том месте сердца, где я сам так жестоко мучился, – так звенит, точно я слышу именно звон вашей песни, свободной, чистой. Я знаю, что я говорю непонятно, но слов, которые бы это выразили, я не знаю.
Ананда, не спускавший глаз с князя, тихо спросил его:
– Если бы сейчас вся ваша жизнь вновь изменилась и вам опять ответило бы в вашей груди знойное, страстное сердце, – вы выбрали бы такой путь?
– О нет; я сказал: мне нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей все разные, но мой путь – путь радости. Там, где иные достигают, страдая годы, а иногда и века, я прошел в одно мгновение – так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, неся мое счастье жить каждый день, представляя себе, что я держу в руках самую дорогую чашу из цельного сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости. С этим образом, который он мне оставил, я утром просыпаюсь и вечером засыпаю. Я храню его в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем.
Когда я увидел Анну, – я понял, что я погиб. Я полюбил ее сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли… Я знал, кого любила Анна… А голос ваш указал мне путь в иной мир – в мир, где живут, любя все существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение, но как и почему оно совершилось – не знаю. Я стал свободным и счастливым.
