Две жизни. Роман в четырех частях

Иллофиллион подошел к постели, потрогал руку, лоб и шею лежавшей подобно трупу княгини и перевел взгляд на мужа, единственный здоровый глаз которого выражал страх и ожидание приговора.

– Ваша жена жива, – сказал ему Иллофиллион. – Но нельзя ждать, что она полностью поправится. Ее разбил паралич, и двигаться она не сможет. Восстановится ли у нее способность говорить и двигать руками – об этом можно будет сказать только тогда, когда я приведу ее в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я ей назначу.

– Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы она осталась живой до Константинополя. Там она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, и уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня, что я ее в дороге уморил, – сказал муж.

С этими словами он опустил голову на руки и заплакал как ребенок.

Не могу сказать, какие чувства говорили во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, не осознающему ценности независимой трудовой жизни.

Если бы я не провел столько времени в кругу таких высоконравственных людей, как Флорентиец и Иллофиллион, я бы грубо отвернулся от внушающего мне отвращение князя. Но сейчас в моем сердце не было места осуждению, я только почувствовал еще раз свою неспособность помочь ему.

– Мужайтесь, друг, – услышал я голос Иллофиллиона.

Князь поднял свое залитое слезами лицо и сказал твердым голосом, какого я от него не ожидал:

– О, доктор, доктор! Сколько ужаса я вынес за эти три года! Сколько мук стыда и унижения я вытерпел за свою безумную ошибку. Эта праздная жизнь измучила меня хуже всякой пытки. Только спасите ей жизнь! Я сдам ее на руки ее сыну и начну работать. В новой жизни я постараюсь вернуть себе уважение честных людей, которое потерял – даже если бы мне пришлось стать нищим!

И он снова опустил свое изуродованное лицо.

– Мужайтесь, – еще раз сказал Иллофиллион. – Начать жить по-новому, самостоятельно зарабатывать себе на хлеб никогда не поздно. Не надо и нищенствовать, мы вам поможем найти работу, если вы этого захотите. Но я думаю, что вам надо пока остаться при вашей жене. Она ведь знает вашу честность и никому, кроме вас, не доверяет. Но даже и вам она не сказала правды, насколько она богата. Теперь же, без ног и, может быть, без рук, она не согласится ни минуты быть без вас. Только вам одному она и верит. Исполните сначала ваш долг мужа и душеприказчика при ней, а тогда уж начинайте новую жизнь. И если захотите работать, я скажу вам, как и где меня найти.

Иллофиллион вынул шприц для укола, долго и сложно набирал лекарств из нескольких пузырьков и сделал старухе четыре укола, в обе ноги и в обе руки. Кроме того, он велел мне приподнять ее противную и страшную голову и влил в каждую ноздрю по несколько капель едко пахнувшей, бесцветной жидкости.

Сначала действия уколов и лекарств не было заметно. Но через десять минут из открытого рта вырвался глухой стон. Тогда Иллофиллион и я стали делать ей искусственное дыхание.

Мы мучились долго. Пот лил с меня струями. Несчастный князь был не в силах наблюдать ужасную гимнастику омертвевшего тела; он отвернулся, сел в кресло и горько, по-детски заплакал.

Внезапно старуха открыла глаза, вздохнула, закашлялась. Иллофиллион, продолжая держать ее руки, быстро бросил мне:

– Положи ей голову повыше и дай часть пилюли Али.

Я выполнил его приказание. Иллофиллион уложил руки княгини на теплые грелки, накрыл ее одеялом и велел принести подогретого красного вина. Через некоторое время в глазах старухи мелькнуло сознание:

Вы меня слышите? – спросил ее Иллофиллион.

Только мычание раздалось в ответ.

Влив в рот княгине немного теплого вина, Иллофиллион дал ей еще частицу пилюли и сказал ее мужу:

– Перестаньте волноваться. Вы не только довезете ее до Константинополя, но и еще немало помучаетесь с ней. Ноги ее останутся парализованными, но правая рука и речь, думаю, восстановятся. Вот вам лекарство. Она будет спать часа три. Затем очень точно, через каждые полчаса давайте ей эти три лекарства по очереди. Вечером, перед сном, я зайду к вам еще.

Мы простились с князем и вернулись к пассажирам первого класса, с нетерпением ожидавшим нас. Времени прошло немало. Одним из первых в числе ожидавших нас был мальчик-грек, нетерпеливо постукивавший пальцами о перила лестницы. Увидев Иллофиллиона, он схватил его за руку и стал сыпать горохом слова, из которых я понял только, что ему лично очень хорошо, очень помогли лекарства, но что его мать и дед чувствуют себя очень плохо.

В каюте греков мы нашли деда мальчика очень плохо себя чувствовавшим, а мать ребенка сидела возле кровати своего отца в сильном волнении.

Из первых же слов, сопровождавшихся рыданием, было понятно, что женщина очень испугалась за жизнь отца. Иллофиллион с невозмутимым спокойствием, милосердием и добротой говорил с молодой женщиной.

– Неужели вам так трудно понять, – говорил он ей, – что ваше волнение, ваш страх за жизнь отца мешают ему восстановиться? Он не болен, а сильно утомлен, он очень устал от тех героических усилий, которыми он окружал вас все время. И чем же вы платите ему сейчас? Слезами и стонами? Возьмите себя в руки; вы все трое сейчас здоровы физически. Болен ваш дух. Печалью, унынием и страхом вы мешаете друг другу выздороветь. Оставьте отца в покое. Пусть он поспит, а вы выйдите с сыном на палубу, погуляйте, подумайте сосредоточенно обо всех событиях вашей жизни за последнее время и поблагодарите жизнь за счастливую развязку событий, казавшихся вам гордиевым узлом.

Необычайное изумление выразилось на лице гречанки. Казалось, Иллофиллион читал в ее душе, как в открытой книге. Стоя как изваяние, она краснела и бледнела, взгляд ее был прикован к Иллофиллиону.

Не произнеся больше ни слова, Иллофиллион дал выпить капель старику, повернул его лицом к стенке и вышел, поманив меня за собой. На пороге я оглянулся, – гречанка еще неподвижно стояла на том же месте.

Мы обошли еще несколько кают, зашли к Жанне, где было все благополучно, и вернулись к себе.

Здесь Иллофиллион велел мне вынуть из саквояжа Флорентийца круглую кожаную коробочку с бинтами. Прихватив какую-то мазь и жидкость, мы спустились в каюту к туркам. Молодой турок лежал на кровати бледный и, казалось, очень страдал.

– Вы неблагоразумно поступаете, Ибрагим. Зачем скрывать от отца боль в ноге? Ведь вы рискуете остаться хромым. У вас, возможно, трещина кости, а может быть, и перелом. Это безумие – так бояться огорчить отца.

Осмотрев ногу молодого человека, на которой был огромный кровоподтек, Иллофиллион наложил на нее гипсовую повязку, приказав Ибрагиму не двигаться. Мне же велел позвать его отца из бильярдной, предупредив его, что сын лежит со сломанной ногой, но ему уже оказана помощь и наложена повязка.

Я с трудом нашел старого турка. Бильярдных комнат оказалось несколько, и он играл во втором классе, весело смеясь и побивая всех соперников.

Он только что выиграл партию у доктора, считавшегося чемпионом Англии, и торжеству его не было предела. Глаза его сияли, вся фигура светилась детским удовольствием. Казалось, весь мир для него сосредоточился в бильярде.

Но как только он увидел меня, все его веселье сразу же улетучилось.

– Что-нибудь случилось? – тревожно спросил он.

– Ничего особенного, – сказал я, стараясь придать себе беззаботный вид. – Иллофиллион послал меня за вами, поскольку мы сейчас не сможем побыть рядом с вашим сыном…

Мне не пришлось договорить до конца. Он бросил кий и стремглав выбежал из комнаты. Я едва успел крикнуть сопровождавшему меня верзиле: «Задержи!» Чувство тоски сжало мое сердце: я опять не сумел выполнить возложенную на меня задачу.

Отправляя меня, Иллофиллион напомнил, как безумно турок любит своего сына. А посему мне следовало его подготовить к тому известию, которое я собирался ему сообщить. Я очень хорошо все понял; но получилось, что на деле я оказался бессилен успокоить и ободрить человека.

Я помчался вниз, но, как ни спешил, настиг турка и верзилу тогда, когда матрос, услышавший мое «задержи», широко расставил ноги и руки и загородил своим громадным телом дорогу. Турок, похожий на разъяренного быка, готовился броситься на верзилу. Он был страшен. Бледное лицо, выкатившиеся глаза, трясущиеся губы и сжатые кулаки так преобразили его, что я едва не превратился в «Левушку – лови ворон». Я уже было совсем растерялся, но вдруг, точно какая-то сила толкнула меня, я проскочил мимо турка и взлетел ступенькой выше. И в ту же секунду тяжелый как молот кулак упал на мою голову, тогда как нацелен был прямо в солнечное сплетение верзилы. Удар был сильным, но его все же ослабила чья-то рука, помешавшая турку. Я пошатнулся, однако устоял на ногах с помощью верзилы.

Взглянув на боровшегося с пришедшим в бешенство турком, я узнал в своем спасителе капитана. Капитан уже готовился вызвать команду, чтобы связать турка, но в этот момент сильные руки Иллофиллиона схватили обе руки турка, и на непонятном языке он тихо, но внятно и повелительно сказал турку всего лишь два слова.

Точно сраженный молнией, турок сразу же прекратил сопротивляться и опустил голову. Он смертельно побледнел, и две огромные слезы скатились по щекам.

Повернувшись к капитану, Иллофиллион со свойственной ему обаятельной вежливостью принес глубокие извинения за поведение своего друга. Он объяснил, что этот пароксизм бешенства был вызван страхом отца за жизнь больного сына: отец, потеряв голову, вообразил, что его сын умирает, а его не допускают к нему.

– Я могу понять, что необузданный темперамент может совершенно вывести из равновесия не закаленного воспитанием человека. Но дойти до драки со студентом – это граница, за которой взрослый здоровый мужчина должен считаться преступником, – проговорил капитан. Он выглядел побледневшим, но говорил совершенно спокойным звенящим голосом.

Тут мне пришлось объяснять капитану, что турку и в голову не приходило нападать на меня. Я рассказал, как все было, и признал себя одного виноватым в неумении подготовить отца к известию о болезни сына, чем и был вызван весь этот инцидент.

– Это, мой юный друг, не инцидентом называется, а немного иначе, – ответил мне капитан, нежно проводя своей красивой рукой по моей бедной голове. – Я прошу вас, Левушка, пройдите к молодому больному и побудьте с ним, пока мы поговорим обо всем происшедшем в моем кабинете.

– Я умоляю вас, капитан, – прошептал я, задержав его руку в своих ладонях, – не придавайте значения тому, что произошло. Я ведь совершенно ясно объяснил вам, что причиной всему только я один. Помогите, пожалуйста, расхлебать всю эту кашу, – а то мы начнем привлекать внимание публики. Ведь вы выпили со мной на брудершафт, а сейчас говорите мне «вы». Неужели ваша любовь ко мне была похожа на цветок, который сразу вянет от одного грубого прикосновения?

Должно быть, мой вид и голос вызывали сочувствие; капитан чуть улыбнулся, велел верзиле проводить меня в каюту турок и оставаться при мне, пока не вернется Иллофиллион. Обратившись к турку и Иллофиллиону, он пригласил их следовать за ним.

Казалось, рука капитана задержала и ослабила до минимума удар турка по моей голове; тем не менее я едва шел, сильно опираясь на верзилу, и с большим трудом опустился в кресло. Все плыло перед моими глазами, меня подташнивало, и я сознавал, что едва удерживаюсь от того, чтобы не застонать.

Не могу определить, долго ли я просидел в кресле и где я сидел. Мне чудилось, что снова разыгралась буря, что меня бросает волной, что я вижу чудесное лицо моего дивного друга Флорентийца, склонившегося надо мной…

Я проснулся, чувствуя себя сильным и здоровым, и первое, что я увидел, было бледное, печальное и расстроенное лицо старшего турка, сидевшего подле меня.

– Что-нибудь случилось? – спросил я его, совершенно забыв все предшествовавшие обстоятельства.

– Слава Аллаху! – воскликнул он. – Наконец-то вы очнулись, и я не чувствую себя больше убийцей.

– Как убийцей? Что вы говорите? Почему я здесь? – спрашивал я, видя себя в каком-то новом месте. – Где Иллофиллион? Что же случилось? – продолжал я, пытаясь встать и начиная беспокоиться.

– Ради Аллаха, лежите спокойно и не разговаривайте, – сказал мне турок. – От моего несчастного удара у вас поднялся жар, начались бред и тошнота, и вас перенесли сюда. Здесь же лежит и сын мой, у которого началась гангрена ноги. Три дня Иллофиллион не отходил от вас обоих. Часа три назад он сказал, что вы оба вне опасности и оставил меня подежурить возле вас. Не пытайтесь встать. Вы привязаны ремнями к койке, потому что вам нельзя двигаться. Иллофиллион приказал мне, если вы проснетесь раньше его возвращения, ослабить ремни, но не позволять вам вставать.

Левушка, простите ли вы мне когда-нибудь мою ужасную ошибку? Не в первый раз в жизни я дохожу до полной потери контроля над самим собой. И каждый раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе, я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, и он иронически спросил: «Кому нужна такая любовь, которая несет всюду скандалы и несчастья, вместо радости и красоты жизни?» Я все понимаю. Понимаю сейчас и ужас такого положения, когда сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою – значит, он не видит друга во мне…

– Напрасно, отец, ты так думаешь, – раздался внезапно голос с соседней койки. – Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что все быстро пройдет. Зная, как ты ценишь способность к самообладанию, я хотел просто оберечь тебя от лишнего разочарования в самом себе, потому что хорошо знаю, как сводит тебя с ума всякая тревога за любимых. Именно мое желание быть тебе другом, а не только сыном, заставило меня скрывать от тебя свою рану. Я много раз убеждался, что мои попытки подойти к тебе ближе раздражают тебя, отец. И хотя я сам никогда не теряю самообладания и не повышаю голоса – я не могу доказать тебе свою любовь так, чтобы не раздражать тебя. Только одна мать умеет говорить с тобой в любые моменты жизни…

Молодой турок замолчал, и на лице его, которое мне теперь было хорошо видно, появилось мечтательное выражение, а в глазах блеснули слезы. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, унес его мысль куда-то далеко в воспоминания.

Я представил себе, каково было этой женщине прожить свою жизнь рядом с такой пороховой бочкой, какой был ее муж. Я невольно сравнил свою манеру поведения с его характером и понял, глядя со стороны, как тяжелы в простой обиходной жизни такие невыдержанные, невоспитанные люди.

Я стал «Левушкой – лови ворон», мысль моя улетела в неведомые дали. Я представил себе никому не известную женщину, сумевшую – среди ежедневного хаоса и бурь страстей – воспитать сына таким выдержанным, каким был молодой Ибрагим. «Кто она, его мать?» – подумалось мне.

– Мать, мать! – прозвучал в этот момент печальный голос старшего турка. – Ах, если бы ты знал, сынок, сколько выстрадала твоя мать в молодости от моих буйств ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя и старалась, чтобы ты ничего этого не видел.

Внезапно резко открылась дверь. Я увидел вошедших капитана и Иллофиллиона. Оба они были по обыкновению энергичны, но их лица были непривычно бледны и суровы. Иллофиллион склонился ко мне и ласково спросил:

– Слышишь ли ты меня, Левушка?

Я улыбнулся ему, хотел пожать его руки в ответ на его прикосновение, но ремни мешали мне пошевелиться. Мне казалось, что я громко засмеялся, когда ответил ему: «Слышу». На самом деле я едва вымолвил это слово и чувствовал себя очень утомленным.

– Левушка, ты видишь, кто со мной пришел? – снова спросил он меня.

– Вижу, мой брудершафт, капитан, – ответил я. – Только я почему-то очень устал.

И помимо моей воли меня стала одолевать раздирающая зевота, которую я не имел сил прекратить.

– Я вас просил посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, – услышал я суровый голос Иллофиллиона; еще ни разу я не слышал, чтобы он говорил так сурово. – А вы, друг, снова не оказались на высоте выдержки, снова думали о себе, а не о них.

Тут я взмолился, чтобы мне позволили повернуться, чтобы я мог заснуть на боку. Нежно, ласково, как я не мог ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать меня, как ребенка, полежать еще немного на спине, потому что мы будем сейчас входить в гавань и нас немного покачает. Но мы вскоре пристанем к отличному молу, где будет совершенно спокойно, и тогда меня отвяжут и позволят сесть.

Он протянул руку к Иллофиллиону, взял у него рюмку с лекарством и поднес ее к моим губам, так осторожно приподняв мою голову, как будто бы она могла рассыпаться. Я выпил и, поблагодарив, хотел улыбнуться ему, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.

Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила и, что меня необычайно поразило, я увидел уже выходившую из нашей каюты женскую фигуру. Мне показалось, что это была Жанна. По выражению глупой и добродушной физиономии моего няньки-матроса я понял, что это действительно была она. На его лице было столько забавного счастья, что какая-то красотка по мне страдает, что я расхохотался. На этот раз это действительно был громкий смех.

– А, возврат к жизни моего храбреца также выражается смехом, – услышал я звенящий голос капитана. – Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока Иллофиллион не придет, – продолжал он, не давая мне вставать.

Но я, все смеясь, начал бороться с ним. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.

– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьезной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно, я пошлю за Иллофиллионом, и тогда ты сможешь, наверное, встать.

Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора Иллофиллиона и попросить его немедленно подойти в каюту. Отвечая на мои вопросы, капитан сказал мне, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.

Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную ленту событий, я не помнил промелькнувших суток, только эпизод на лестнице, удар, и еще эпизод в лазарете, – вот и все, что удержала моя память.

Иллофиллион все не приходил, и капитан рассказал мне, что он очень тревожился за мои зрение и слух, и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их советов и помощи; и что из Б. он получил очень быстро ответ и относительно успокоился. Но из Лондона ответ пришел только вчера, и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и Иллофиллион перестал так тревожиться за мое здоровье.

У меня на душе стало тихо и ясно. Я понял, что Иллофиллион посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти незаслуженные мною заботы привели меня в состояние благоговения перед расточаемым мне вниманием.

Я хотел спросить капитана, не говорил ли ему Иллофиллион, есть ли известия о моем брате. Но мысль о маленьком слове «такт», о котором говорил мне Флорентиец, удержала меня.

Послышались быстрые, легкие шаги, которые я узнал, и никто и ничто не могло меня больше удержать. Я вскочил как кошка и бросился на шею моему спасителю – Иллофиллиону.

– Безумец Левушка! Задушишь! – закричал мне Иллофиллион, и вместе с капитаном они уложили меня снова в постель.

– Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! – кричал я.

– А сердце твое стучит как молот, потому что ты его сейчас переутомил, – ответил мне Иллофиллион. – Тебе можно только сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя будет даже в Константинополе дня два-три. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и ее детей, надо проявить терпение и выполнять предписания врачей. А их предписания именно таковы.

Он многозначительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые все жаждут меня видеть и которым надо будет помогать, надо еще повидаться с молодым князем и уделить ему особую поддержку.

– Ты сам понимаешь, что один я не могу выполнить всего этого. Чтобы быть мне настоящим помощником, ты должен забыть о своих личных желаниях и думать только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все одинаково страдают.

Капитан хмурился. Наконец он спросил Иллофиллиона:

– Скажите, друг, по каким же законам Божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Неужели ему так и придется все возиться с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить простой жизнью семьянина и ученого? Ведь он имеет все предпосылки для того, чтобы сделать отличную карьеру. Отдайте его мне! Он будет мне братом, будет моим наследником. Англия – чудесная страна, где каждый живет для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.

– Левушка – взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать себе любой жизненный путь. Если он выразит желание следовать за вами, а не за мной, вы можете хоть сию минуту перевести его в свою каюту, – ответил Иллофиллион.

– Левушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом – один из лучших среди старых дворянских домов. Моя мать и сестра – очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя как родного. Ты будешь свободен в выборе карьеры. Не бойся, я не навяжу тебе карьеру моряка, как и той невесты, какую ты не будешь любить. Не думай, что Англия не сможет быть тебе родиной. Ты полюбишь эту страну, когда ее узнаешь, и все, чего ты будешь хотеть – науки, искусство, путешествия, любовь, – все будет доступно тебе. Ты будешь счастлив и свободен от всяких обязательств, в которых тебя воспитывают сейчас. Живет человек лишь один раз. И ценность жизни – в личном опыте, а не в том, чтобы забыть о себе и думать о других, – говорил капитан, медленно шагая по нашей большой каюте.

– Много бы я дал, чтобы быть в Лондоне в эти дни, – сказал я. – Но быть там, мой дорогой друг, я хотел бы именно затем, чтобы забыть о себе и думать о других. А потому вы сами видите, как невозможно нам сочетать наши судьбы, хотя я вас очень люблю, вы очень мне нравитесь. И нравитесь не потому, что я отвечаю вам благодарностью на ваше чудесное ко мне отношение, а потому, что в сердце моем крепко запечатлелся ваш образ, ваше глубокое благородство, храбрость и честь. Но путь моей жизни – единственный счастливый для меня – это путь с Иллофиллионом. Я встретил великого человека не так давно, которого полюбил и которому предан теперь навек… О, если бы я мог вас познакомить с ним, как был бы я счастлив! Я уверен, что, узнав его, вы оценили бы его по достоинству и всю жизнь стали бы воспринимать иначе. И тогда мы с вами пошли бы по одной дороге, братски и неразлучно. Благодарю вас за вашу любовь, за ласку и внимание. Я знаю, что вы предлагали мне, в вашем понимании, освобождение, потому что думаете, что я живу в плену высоких идей. Нет, я совершенно свободен; правду сказал Иллофиллион. Я счастлив потому, что каждая минута моей ранее бесполезной жизни теперь отдана на спасение моего родного брата-отца, брата-воспитателя, единственного существа в мире, к которому я имею кровную и личную привязанность. Ему грозит преследование и смерть; и я стараюсь замести его следы и с помощью его и моих друзей направить преследователей по ложному пути. Я пойду до конца, хотя бы гибель моя была близка и неизбежна. И пока я живу, я буду обращать внимание на страдания людей и наполнять их горестями, как вы сказали, свои карманы.

Капитан молча и печально смотрел на меня. Наконец он протянул мне руку и сказал:

– Ну, прибавь тогда в один из своих карманов и мою горечь жизни. Все, чего бы я в жизни ни пожелал, – все рушится. Была невеста – изменила. Был любимый брат – умер. Было счастье в семье – отец нас оставил. Было честолюбие – дуэль помешала высокой карьере. Встретился ты – не вышло братства. Твои карманы должны быть бездонными. Люди – существа эгоистичные. И как только видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи, садятся ему на голову…

Он помолчал и продолжил тихо и медленно, обращаясь к Иллофиллиону:

– Если моя помощь может быть полезна вам или вашему брату, – вы оба можете располагать мной. У меня нет таких привязанностей, которые заполняли бы мою жизнь целиком. Я гонялся за ними всю жизнь, но они улетали от меня как иллюзии. Я совершенно свободен. Я люблю море потому, что не жду от него постоянства и верности. Вы верны своей любви к брату и к какому-то другу. Вы счастливее меня. У меня нет никого, кто бы нуждался в моей верности. Мои родные хоть и любят меня, но легко без меня обходятся.

– Вы очень ошибаетесь, – воскликнул Иллофиллион каким-то особенным голосом. – Разве вы не помните юную русскую девушку, которая полюбила вас до самозабвенья? Талантливую скрипачку, которую звали Лизой?