В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках

– Пойдем, попросим, авось даст.

– Эвона, даст! Так даст, что мало не покажется.

– Поищи еще в карманах, вдруг, закатилась за подкладку.

– Нет за подкладкой, весь подол перещупал. Вон дырища-то какая в кармане, знамо дело, выпал. Пропал алтын!

– О чем беспокоитесь, ребята? – вдруг раздался за спиной низкий голос. Малыши хотели было ответить неласково, но повернувшись, увидели строгую женщину, скорее молодую, по глазам которой сразу было видно – у такой не забалуешь.

– Мать алтын дала, велела ситного купить, а Сережа потерял, тетенька, – сказала девочка.

– Он, значит, Серега, а ты кто? – голос женщины потеплел.

– А я Иринка.

– А родились вы, стало быть, в мае.

– Ой, как угадала? – встрепенулась девочка.

– И родом вы пскопские.

Мальчик насупился и хотел было увести сестру от этой опасной женщины, которая так много знает. Но присмотрелся и признал в ней одну из тех, которых квартирная хозяйка называла "курсистки". Тетеньки эти были странные: вроде как дамы, но и не дамы. Дамы носили высоко вздымавшиеся сзади пониже спины юбки из шуршащего шелка, отороченные куницей шубки, шляпки с вуалями и тонкие перчатки. А курсистки ходили в простом суконном платье, в шерстяных платках, а под платками волосы у них были стриженные. Курсистки, по словам квартирной хозяйки, все время учились, и понятно, что такой ученой женщине ничего не стоило отгадать, когда и где они родились.

И тут случилось странное: Сереге вдруг захотелось рассказать незнакомке все. И про то, как отец уехал в Питер на заработки год назад, и про то, как позвал их приехать к нему жить, и как они собрались и долго ехали, а приехав, не нашли отца в заводском бараке. Про то, как мастер накричал на маму и прогнал ее, про то, как мама решила добиться правды и сняла угол у портного на Обводном, про то, как целый месяц обивала пороги и выслушивала ругань, везде таская за собой близнецов. Про то, как позавчера вдруг тоненько вскрикнула, схватилась рукой за левое плечо и осела на пол. Прибежал портной, брызнул ей в лицо водой, она вроде и очнулась, но стала какая-то слабая, все время лежит. Портной хотел позвать лекаря – отказалась, а сама почти ничего не ест. Да и они горячей пищи со вчерашнего вечера не ели, когда сердобольная портнова жена выделила им по паре картох.

Сам не заметил Серега, как все это обсказал женщине, которой даже имени не знал. И она сказала:

– Ну, с ситным-то я вам помогу.

И вправду помогла: купила два фунта ситного, зашла еще в бакалею, взяла чаю, сахару и коробку монпансье, потом еще в колбасном фунт ливерной, самой вкусной, печеночной. Потом в трактир заглянула и взяла щей на вынос. Да велела самых лучших, и мяса не жалеть.

Нагруженные всей этой снедью, дети вместе с незнакомкой пришли на шестой этаж дома на Обводном, где снимали угол.

В углу

Да ты, наверное, не знаешь, что такое угол? Как не знаю, – возмутишься ты, угол есть у комнаты, у улицы, у геометрической фигуры. Но все это, любезный читатель, другие углы.

В Санкт-Петербурге, в средине восьмидесятых годов позапрошлого века дело с жильем обстояло так. У самых богатых людей были свои особняки. Те, что попроще, но все равно при деньгах и связях, снимали роскошные квартиры на втором этаже доходных домов – бельэтаж называлось. В этом бельэтаже и потолки были высокие, и окна большие, и печи изразцами выложены. Те люди, что среднее сословие составляли, занимали третий и четвертый этажи. Ну, а беднота уже ютилась под крышей, там, где потолки были низкие, а окна узкие. Причем, конечно же, беднота не могла себе позволить квартиру. Нет, они снимали комнаты, а готовили на общей кухне у хозяйки, а чаще и вовсе не готовили, а покупали еду на вынос в трактире.

И, наконец, самые бедные снимали угол. Угол – это часть комнаты, отгороженная ширмой или занавеской. Вот в таком-то углу и жили Серега с Иринкой, и их мать.

Когда незнакомка вошла за занавеску и оглядела кровать, на которой дети спали вместе с матерью, а сейчас лежала она одна, стол и единственный колченогий стул, она не разохалась и не начала сочувствовать, как боялся Серега, не любивший, когда его жалеют. Наоборот, она сразу велела детям есть щи, пока не простыли, а сама склонилась над больной.

– Ну что, Аксинья Михайловна, – дети успели разболтать ей, и как мать зовут, и как отца, – Скажи мне, прежде в груди у тебя болело?

Страдалица еле слышно отвечала:

– Не болело. Так, ныло малость.

– А когда что тяжелое поднимала или там косила, дыхание перехватывало? воздуха не хватало?

– Бывало. Свекровка вечно жаловалась, что плохая из меня работница.

– А намедни что почувствовала? Острую боль вот тут? – и коснулась теплой рукой груди больной.

– Аж в глазах потемнело, – вспомнив, мать тихо заплакала.

Пришлая женщина расстегнула рубаху у лежащей и, не слушая ее протестов, принялась выстукивать грудь. Потом приложила ухо к сердцу. Потом достала здоровые мужские часы, да не простые – со множеством стрелочек (Серега никогда такие не видывал), – взяла мать за руку и с минуту сосредоточенно молчала. После застегнула матери ворот рубахи и сказала:

– Надо тебе к врачу, Авдотья Михайловна. Хотя, правду сказать, и врач тут уже не поможет.

Больная поманила незнакомку пальцем, и, когда та наклонилась, шепнула в ухо:

– Помираю?

И незнакомка так же тихо одними губами ответила:

– Да.

– Не нать тогда мне врача. Это дело нехитрое, в нем без помощников обойтись можно.

– Тут ты права. Поесть сможешь?

– Разве жижи похлебать. – Но ложку держать в руке Аксинья не могла. Сергей, поддерживая мать за спину, помог ей сесть, а Иринка принялась осторожно кормить ее. После шестой ложки больная сказала:

– Хватит. Душа не принимает.

– Ну, хватит, значит, хватит, – не стала настаивать незнакомка. – Пойду я. Завтра вернусь поутру, ждите.

– Постой, а как зовут тебя, добрая женщина?

– Аленой меня зовут.

– А по батюшке-то как?

– Алена Тимофеевна я, – сказала женщина и быстро ушла.

Разговор по душам

Утром Алена Тимофеевна явилась рано, выдала детям двугривенный и банку монпансье и велела купить молока и масла. Подождав, пока шаги детей на лестнице стихнут, она повернулась к больной и сказала:

– Принесла я тебе лекарство, да только хворь твою она не одолеет. Снимет тоску и боль приглушит. Но хотела я с тобой поговорить прежде по душам.

– Говори, чего уж.

– Жить тебе осталось с неделю, не больше. У тебя дыра в сердце. Бывает так. Некоторые люди от рождения больные, вот и ты из таких. Сердце сперва только сбои давало, а теперь порвалось. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Аксинья.

– Я, конечно, могла бы все тихо обстряпать, да не хочу тебя обманывать. Колдунья я.

– Ведьма, что ли?

– Да как ни назови, суть одна. Много я знаю и много умею, и хотела бы свои знания передать. Вот твои дети подходящие для такого дела. Отдашь их мне в ученики?

Аксинья взволновалась:

– Супротив Бога не пойду.

– Да и не надо, – отвечала Алена Тимофеевна, и как-то очень убедительно отвечала. – Разве есть что-то богопротивное в том, чтобы силу трав узнать, силу звезд, чисел и ветра? Мертвых я не поднимаю из могил, не бойся. И детишек не гублю. И скот не порчу.

– Ну, коли так, клянись мне на образе Николая-чудотворца, – указала на стену Аксинья, где висела старая бумажная иконка,– клянись, перво-наперво, что не будет от тебя никакого вреда моим детям.

– Клянусь.

– Клянись, что узнаешь, что случилось с моим мужем, и, прежде, чем я умру, мне обскажешь. Потому что не будет мне покоя и на том свете, пока судьбу его не узнаю.

– Клянусь.

– И еще клянись, что похоронишь меня по христианскому обычаю, честь по чести. И чтоб сродственники знали, где могила моя.

– Клянусь.

– Тогда верю тебе. Хотя знаю день один, а верю.

– Это потому, – серьезно сказала Алена Тимофеевна, – что ты, как и твои дети, тоже из наших. Из ведуний ты и видишь ясно, где правда, где ложь.

Аксинья только качнула головой. Какая из нее ведунья! Только сердце чует, что с мужем случилась беда, вот и образовалась в нем дырка. И через эту дырку утекает сейчас ее, Аксиньина, жизнь.

На заводе

Как дети вернулись, Алена Тимофеевна тут же велела Сергею оставаться с матерью, а сама с Иринкой пошла на завод. В письме Петра, мужа Аксиньи, был он обозначен дословно: русско-американская резиновая мануфактура.

До завода было с полчаса ходьбы, и Иринка за это время много чего передумала. А ну как страшный мастер погрозит тете Алене кулаком, да и вышвырнет ее с завода, как вышвырнул мать? Разве есть супротив него сила?

А сила нашлась. Те двери, от которых гнали несчастную Аксинью, открывала легко Алена Тимофеевна. И главный мастер завода пожал ей руку при встрече, и на девочку взглянул ласково, дал Иринке сладкий сухарь. Позвал какого-то в очках и нарукавниках и велел ему поднять документы. Тот убежал, а через полчаса вернулся с ворохом бумаг. Из бумаг же следовало, что Петр Егоров, рабочий прессовального цеха, 26 февраля сего года попал под пресс-машину, в результате чего у него были раздроблены плечо и рука. В этот же день его доставили в Обуховскую больницу, где от полученного ранения он и скончался 02 марта. Похоронен на больничном кладбище.

– Родным почему не сообщили? – сурово спросила Алена Тимофеевна.

– Адреса не нашли, – соврал тот, что в нарукавниках. (Иринка сразу видит, когда кто врет).

– А вдову зачем выгнали?

– А кто ее знает. Может вдова, а может так. Много их тут шляется в округе.

– А вещи от него остались?

– Беднякам отдали, в дом призрения.

– В общем, был человек Петр Егоров, и нет его, – подытожила Алена Тимофеевна и не сдержалась – эх, люди!

Вытребовала с них справку из больницы о месте захоронения и ушла. И руки, хоть они и совали, им на прощанье пожимать не стала.

Смерть и новые знакомства

К вечеру только вернулись домой. Девочка тут же рассказала все родным: и про завод, и про то, как потом поехали в больницу (на извозчике!), как нашли могилу (сторожу рупь дали, и еще посулили, чтоб не забывал, ухаживал).

Аксинья за день сдала: лицо посерело, лоб был покрыт испариной.

– Петруша. Чуяло мое сердце, – только и проговорила она.

Пришел приглашенный портным священник. Сделав все, что полагается, он спросил:

– Дети на кого останутся?

– На меня, – ответила Алена Тимофеевна и сунула в руку попа ассигнацию.

Ночь Серега с Иринкой не спали. А под утро мать захрипела, потянулась и преставилась.

Тут поднялась суматоха. Приходили из полиции, спрашивали у тети Алены паспорт, паспорта она им не показала, но они ушли довольные и все бумаги подписали. Приходили богаделки обмывать тело. Приходил гробовщик, тело обмерил.

Потом жена портного, охнув, сказала, что не след детям на такое глазеть, и увела их на свою половину.

А на третий день были отпевание и похороны. Ребята, как увидали городское кладбище, обомлели. Какая ж прорва народу живет в Питере, если здесь столько мертвецов! Как в тумане бросили по горсти земли, съели кутью с рисом и поехали домой.

Только не домой поехали-то! Алена Тимофеевна скоро и властно приказала извозчику: в порт. Приехали в порт, пошли вдоль чудных складов, наваленного штабелями леса, бочек, ящиков… Все встречные суровые мужчины приветствовали тетю Алену шуточками и пожимали ей руку. Вот она подошла к красивому паруснику, легко прошла по тонкой досочке, и им велела подниматься, там провела в закрытое помещение, зажгла керосиновую лампу и враз осветилась небольшая комната, заставленная шкафами с книгами, картами, какими-то большими странными часами и коробочками неизвестного назначения. С книжного шкафа на них выкатил золотые глаза здоровый кот дымчатого цвета. В углу в клетке сидела канарейка.

– Знакомьтесь: кот Василий, кенар Рико. А меня с этих пор называйте просто – Аленка.

Та самая Аленка

Ну да, та самая Аленка, за приключениями которой мы уже так долго следим. Так неужели же она стала взрослой серьезной женщиной? Неужели она теперь всегда поступает правильно и творит сплошь добрые дела? А вот посмотрим.

– Тетенька Алена, как мы Вас будем просто Аленкой называть, – возмутилась девочка.

– А как все называют, так и ты называй, – раздался вдруг скрипучий голос.

Сергей и Иринка так и подпрыгнули.

– Это кто?

– Это я, летучая ладья, – продолжал голос. – Аленка! Бросай возиться с этой малышней и полетели куда-нибудь. А то так всю навигацию пропустим.

– А что такое навигация? – спросил Серега.

– Это порядок такой. Время, когда корабли могут в море выйти и в порт вернуться. У каждого порта своя навигация. Мне-то, конечно, тьфу. Я, если захочу, отращу себе конек и по льду понесусь, как буер.

– А что такое буер? – не отстает Серега.

– Тьфу ты, неуч какой, – ворчит ладья. – Несмышленый неуч. Ладно бы юнгу себе взяла, а то! Буер – это лодка на коньке, с парусом. Ее ветер гонит, она по льду скользит. А мне и конек не нужен. Я так сама по себе взлететь могу.

– Ну, положим, разбег тебе все-таки нужен, – замечает Аленка, а сама в кулак прыскает.

– Всего-то пятьдесят корпусов, – храбрится ладья.

– Тетенька ладья, а что такое корпус? – встревает Иринка, и тут даже кот не выдерживает. смеется. Смеется и канарейка. Дети смотрят на честную компанию и тоже начинают давиться от хохота. Не смешно только ладье. Она обстоятельно начинает объяснять, как по писанному:

– Корпус судна – основная его часть в виде водонепроницаемого и полого внутри тела обтекаемой коробчатой формы.

– А что такое водонепроницаемая? – встревает Аленка.

– А что такое полое? – мяучит кот.

– А кто такой обтекаемый? – щебечет канарейка.

Тут и ладья раскалывается, и все дружно смеются.

Объяснение

– Ну, ребята, надо объясниться, – говорит, отсмеявшись, Аленка. – С матерью вашей мы все обговорили. Но вы тоже уже взрослые люди и должны правду знать. Дело в том, что я колдунья.

– Ведьма, что ли? – у ребят глаза стали по пять копеек.

– Ну, пусть ведьма, если вам так понятнее. Видели, как все в порту мне руку жали, как уважительно здоровались? Думаете, это они с Аленкой здоровались? Стояла-то перед ними я, а видели они бойкого промышленника Алексея Семеновича, который по своей прихоти на парусном судне разъезжает.

– И на заводе тоже? – догадывается Иринка.

– И на заводе. И на улице, когда я вас впервые встретила, я тоже перекинувшаяся была. Совсем немного людей могут настоящее за видимостью распознать. А вы меня "тетенькой" назвали. Так я поняла, что вы мне в ученики годитесь. Я вас, может, тридцать лет искала… и еще восемь, – добавляет Аленка, вдруг погрустнев.

Ребята молчат, и ладья молчит, и даже кот Василий с канарейкой молчат.

– Так что решайте, Ирина и Сергей, будете ли вы со мной жить и науке моей учиться. А нет, так отправлю вас к деду с бабкой, денег подкину и отправлю.

– Нет, тетенька Аленка, – кричат наперебой дети, – не отправляй к деду, с тобой хотим.

– А учиться трудно, – серьезно говорит Аленка.

– А палубу драить тяжко, – вторит ей ладья.

– А меня кормить надо по часам, – щебечет канарейка.

– А меня просто надо кормить, – мрачно завершает кот Василий.

– Все сделаем! Все сможем!

– НУ, коли сможете, ответствуйте тогда, кто из вас читать умеет?

– Я, – отвечает Серега, – я в церковно-приходскую школу ходил.

– А я только по слогам. Я девочка, мне необязательно грамоте знать. Я в школу не ходила, меня Серега учил.

– Вот про то, что ты девочка, и тебе необязательно, чтоб я в последний раз слышала, – строго говорит Аленка. – Вы оба мои ученики, и учиться будете наравне. Хоть и придется тебе иногда мужское обличье принимать, – печально смотрит она на Иринку, – времена такие: что дозволено мужчине, нельзя женщине. Значит, первое задание тебе, Серега, – выучить сестру читать и считать, и таблице умножения. Таблицу-то знаешь?

– А то! До девяти.

– А дальше и не надо. Дальше я вас учить буду.

Отлет

Я знаю, любезный читатель, что про то, как дети учились, тебе читать неинтересно. Ну, и пусть себе учатся помимо этой книги. Хотя ты знай, что каждый день по шесть часов у них занятия, и еще три часа им дается на то, чтобы самим науки изучать. Зато могут они ходить по ладье, где захотят, и ладья им все про свое устройство рассказывает. Могут совать нос в любые аленкины склянки и пытаться сами любые зелья составлять. Могут даже трогать сложные судовые приборы. Только с ладьи сойти не могут. Потому что скоро отлет.

– А ну как, – беспокоится ладья, – у одного из них, а, может, у обоих, морская болезнь случится? А ну как, кто из них, а, может, и оба, высоты боится? А если…

– Разговорчики, – прерывает ее Аленка, – будем решать проблемы по мере их выявления, как говорят англичане.

Так что как-то под утро ладья мирно вышла из питерского порта, очутилась на ровной глади Финского залива и взлетела. Серега с Иринкой вначале испугались: почуялось им, что палуба из-под ног провалилась, и падают они в бездну. Но, как оказалось, они вовсе не упали, а, наоборот, взлетели.

И летать оказалось так чудесно! Так чудесно, любезный читатель, что и рассказать тебе не могу. А расскажу я тебе, пока Сергей с Ириной дивятся полету, вот лучше вот про что.

Про то, как кот Василий на ладье объявился

Кот Василий, глубокомысленные друзья мои, был животным царских кровей, на что, как он говорил, безошибочно указывает его имя, а также тот факт, что он был сыном самой Семирамиды, знаменитой дымчатой кошки-крысоловки. Василий был также дымчат, так же ловко душил крыс, отчего оказался счастливчиком с детства. Его сразу же забрали на самый фешенебельный прогулочный пароход. "Бывало, – говаривал кот Василий – по целой неделе ничего, кроме пулярки, трюфелей и фуа-гра, у меня во рту не было". Кота холили и лелеяли, но было у него одно удивительное свойство, которое открылось в самый неподходящий момент.

А случилось вот что: первый помощник капитана закрутил любовь с какой-то пассажиркой. Василий впоследствии утверждал, что она была певицей, но точных данных на этот счет не имел никто. И вот в решающий момент старпом привел красавицу себе в каюту. Кот же, как на беду, слонялся поблизости. Увидев в щель дверного проема, как дама снимает шляпку и перчатки, кот почувствовал озарение. "Я, – говорил Василий, – точно знал, что она способна взять "до" третьей октавы". Но как заставить женщину петь? Кот нашелся мгновенно. Петь-то, может быть, он ее не заставит, а вот визжать – запросто. Он быстро сбегал куда-то, вернулся довольный, дождался, пока в каюту проследует матрос с шампанским и фруктами, и проскользнул за ним. А затем так же незаметно выскользнул вон. Ждать пришлось долго, часа полтора. Кот даже вздремнул. Но все-таки добился своего – красавица визжала. "Это была такая чистая нота, что стало понятно – визжит истинная певица" – утверждал кот. Короче говоря, после приятного времяпрепровождения, певица (уж поверим коту) собралась надеть перчатки и тут обнаружила, что вместе с ними в шляпе мирно лежит свежеубитая крыса.

Кот Василий оказался шкодой.

Судно вернулось в порт, и кота тут же списали на берег. Но так как он был широко известен с самой положительной стороны, а историю со старпомом все повторяли, как развеселый анекдот, кота Василия скоро забрали на другой ультрасовременный, хоть и грузовой, пароход. На пароходе даже была баня. Там, собственно, все и случилось.

Как-то, когда судно выполняло длинный рейс, возвращаясь из Венесуэлы с грузом какао-бобов и разного прочего, у матросов случился банный день. Пошел попариться и боцман, кстати сказать, полюбивший Василия самой искренней любовью. Мыться пошел, а свой свисток, с помощью которого он отдавал команды, оставил на лавке рядом с чистыми подштанниками.

"И тут я подумал, – рассказывал Василий, – а что случится, если…" Короче, он присел над свистком и хорошенько облил его. Обмоченный свисток посреди океана – это не хухры-мухры! Это, можно сказать, диверсия. Бедолага боцман был оскорблен в лучших чувствах. "Я ж его (трам-тарарам), – говорил он, – а он мне (тарарам-там-там)".

И кота Василия вторично списали на берег, но теперь уже с волчьим билетом.

Наступила зима, в порту было невесело. Последняя крыса жила лучше Василия. Потому что у крысы была семья и друзья, а от кота все отвернулись. И кот решил пойти на шантаж. Как и все в доках (кроме людей, разумеется), он знал о летучем корабле и управляющей им молодой колдунье. Так что однажды, когда Аленка шла к причалу, он встал на ее пути и заявил:

– Предлагаю взаимовыгодный обмен.

– Что на что менять будем?

– Мое молчание взамен на постоянный кров и еду.

– Значит, выдать меня хочешь? – усмехнулась Аленка. – А как, позволь тебя спросить, ты собираешься это сделать? Ведь люди тебя просто-напросто не поймут.

Вот этот момент кот Василий и не продумал.

Аленка рассмеялась и к недоумению всех окрестных животных взяла наглого котяру с собой.

Василий не сразу забыл старые привычки и пару раз перевернул какие-то реторты, а также однажды налопался валерианы и разнес бы всю палубу, если бы ладья не вырастила вокруг него крепкую клетку. Кот провел в ней полдня, после чего был выпущен на волю. И с тех пор был, как шелковый, ну, почти всегда.

Стремительные жители Миннемюлле

Как уже говорилось прежде, избушка очень любила сказки. Став ладьей, любви своей она не утратила, а наоборот, подвела новую почву. Теперь в каждом путешествии она собирала народные сказки, выспрашивая у пролетных птиц, пробегавших зверей и даже иногда у гадов.

Но ладья обнаружила у себя еще один талант: она прекрасно сказки рассказывала, порой переиначивая на свой лад конец, если он казался ей слишком грустным или жестоким.

По вечерам все собирались в кают-компании. Аленка прокладывала маршрут назавтра, или просто рисовала что-то на листочке; дети сидели рядом и слушали, кот Василий мурлыкал, канарейка дремала, а ладья сказывала.

– Вот мы сейчас летим над Лифляндскими землями. А надо вам сказать, есть тут деревушка Миннемюлле.

– Или Мюллеминне, – подначивает Аленка.

– Ну, может, и так. Так вот, в этой деревушке люди едят кашу странным образом. Горшок с кашей они ставят на стол, крынку с топленым маслом – на полати, а кружку простокваши – в сени. И вот черпают они кашу ложкой за столом, чтобы обмакнуть в масло, тащат ее на полати, а чтоб запить кашу простоквашей – так же гораздо вкусней – выбегают в сени.

А еще они крайне странно вдевают нитку в иголку. Отрезают нитку у окна, вдевают в ушко на пороге, а узелок завязывают у калитки.

И щи они варят странно. Достанут кочан из подпола, нашинкуют в сараюшке, кидают в котел на печи, а ложкой мешают на полатях.

Дети смеются и Иринка замечает:

– А, может, они просто такие быстрые? Оглянуться не успели, они уже в другом месте.

– Может быть, – соглашается ладья. – Вот такие стремительные финны из Миннемюлле.

– Или из Мюллеминне, – поправляет Аленка.

Подменыши

Как-то пролетали они над Норвегией, сверху на фьорды любовались и вниз спускались, по берегу гуляли. И между прочим рассказала им ладья, что в Норвегии живут тролли, которые только и знают, что строить пакости честным людям.

– ЛЮбое дело у них, – говорила ладья, – украсть у родителей ребенка и подменить его своим трольчонком. Трольчонок такой обычно не живет долго, скоро умирает, потому что он не привык хлеб есть и молоко пить, ему подавай болотную жижу с лягушками. А человечий детеныш у троллей остается много им всяких дел делает, потому что сами тролли работать ленятся.

А то еще бывает, затеют в деревне свадьбу, а жених-то из соседнего села. Вот сидит невеста, вся изукрашенная, жених на тройке подъезжает, честь по чести. Свадьбу играют, веселятся. Назавтра молодые отбывают по месту жительства жениха.

И тут к вечеру приезжает вроде бы тот же самый жених на той же тройке. Только весь измученный, лошади из сил выбились. Оказывается, тролли весь день и всю ночь его кругами по лесу водили. А тот-то жених, вчерашний, он был подменыш вот такой, как я прежде сказывала. Ему ведь жена нужна? Вот он и отвел всем глаза. И девушку ту, конечно, больше никто не видит.

– Страсть! – вздыхает Иринка и жмется к Сергею.

– Врут поди, – старается быть солидным мальчик.

– Может, и врут. Но вот что еще рассказывают. Один дровосек нашел в лесу заблудившуюся красавицу. И так она ему приглянулась, что, не спросив чьего она роду-племени, он на ней женился. Живут год, живут два, ладно живут, сынок у них народился. И тут решил дровосек поехать на ярмарку. "Хорошо, поезжай, – говорит ему жена. – Только как подъезжать к дому будешь, песню какую-нибудь запой погромче, чтоб я тебя услышала и тебя встретила".