В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках

– Ну, может и так, – неохотно согласилась Аленка. – Хотя что плохого, чтобы повертеться перед зеркалом, особенно, если платье красивое.

– Ничего плохого, – подтвердила ладья.

Блинчики да с маслицем

Единственное, что на ладье осталось неизменным со старых времен, – это печка. Представьте себе, прямо посреди корпуса стоит самая настоящая русская печь с вьюшками, устьем и плитой! Настоящая она, конечно, но не совсем. Все-таки, немного волшебная. Во-первых, стала ладья легче перышка, легче пуха (это ладья Аленке рассказала) и печь с ней; во-вторых, дым от дров поднимается в трубу, труба выходит на палубу, а из трубы невероятным образом появляются опять дрова, да самолучшие – сухие, березовые. И ровно столько, сколько в печку закинули. "Прям перпетуум мобиле какой-то"– говорила иностранными словами ученая Аленка.

Но все-таки печь была, и, стало быть, можно печь блины. С утра затворила Аленка тесто, напекла золотистых хрустких блинков, смазала их буйволиным маслом и наелась от души. Предлагала и орлану, но тот гордо отказался.

А после сытной еды Аленку в сон потянуло. Пыталась она о дисциплине вспомнить, да где там, клонит подремать, и все тут. Так прямо за столом, положила голову рядом с миской и заснула. И снится ей карта Китая. Странная карта – если в какое место приглядеться, видны дома, скот, деревья, человечки видны. В Китае неспокойно. Война идет в Китае. А в южной ее части словно солнышко светит. Присмотрелась Аленка и видит: сидит в старой пагоде обезьяна, вернее, обезьян, потому что явно мужского пола, смиренно сидит, острой палочкой что-то на земле чертит, а от обезьяна ну в точности сияние исходит. Поняла Аленка, что вот оно – место назначения. Как поняла, так сразу проснулась и побежала к картам отметку делать. А морской орлан, в окно за Аленкой наблюдая, проворчал:

– Ну, в Китай, стало быть. И слава богу! А то рыба тут какая-то пресная, не вкусная совсем рыба. А что в жизни важнее рыбы?

Мудрая обезьяна

Тут мне умные товарищи подсказали, что нельзя говорить "обезьян". Что так я детей плохому научу, а должна я детей, совсем наоборот, учить хорошему. Ну, что ж, исправляюсь. Только сначала сделаю небольшое предисловие. Эта самая обезьяна был известна тем, что всю жизнь превосходила, и наконец превзошла учение пути, которое по-китайски дао называется. Так что теперь я так ее и буду называть: обезьяна-даос. Вроде как достаточно по-мужски?

Итак, как-то летним вечером сидел обезьяна-даос у стен заброшенной пагоды и поедал плоды. Плоды ему доставляли монахи, которые делали это с древних времен, и уже, по правде сказать, забыли, зачем делали. Обезьяна-даос не просто ел плоды, он размышлял. О чем, вы спросите? Да не могу сказать, о чем.

Посудите сами, как я, обычный, в общем-то, человек, могу рассказать о глубинах мыслей мудрой обезьяны. Впрочем, он, может быть, и думал только о том, что абрикосы в этом году уродились сладкие. И тут к обезьяне подошла Аленка со своим обычным вопросом. Ну вот вынь да положь ей это бессмертие! Обезьяна-даос даже рассердился, нахмурил брови и вскричал:

– Ох уж эти мне коровы, вечно все напутают! И вовсе не я воровал персики бессмертия из небесного сада, а Сунь Укун, великий мудрец, равный небу. Кстати, тоже обезьяна, – скромно добавил он, увидев, что Аленке это имя ни о чем не говорит. – Так и он давно перешел в буддизм, просветлел и теперь восседает в бутоне лотоса. То есть в нирване – пояснил он разинувшей рот Аленке, – то есть в абсолютном недеянии. Ну, в общем, молода ты еще, чтобы понять. Но все-таки я могу тебе помочь. Дело ведь не в том, что тебе так нужно бессмертие. Мало приятного в вечной жизни, если подумать! А дело в том, что ты страшишься смерти. Поэтому надо тебе пробраться в страну Японию и расспросить там о самурайском кодексе.

Аленка про самураев слышала что-то, но крайне невразумительное.

– Самураи – это ж воины такие, а не мудрецы. Чему они научить могут?

А обезьяна-даос настаивает:

– Ступай ко двору какого-нибудь даймё и расспроси там коней. Кони – животные благородные, а в Японии еще и редкие. Они много знают. Только вот загвоздка. Япония так долго жила замкнуто от всего мира, что у животных ее образовался свой особый язык. Ты его просто так не поймешь, а чтобы выучить, нужны долгие месяцы. Но у меня есть волшебная серебряная пилюля. Положишь ее в рот – и сможешь понимать любой язык. Только просто так я ее тебе отдать не могу. У нас, у даосов, принято знание на знание обменивать.

Аленка много зелий знает, думает: что-нибудь да найдется интересное для обезьяны, вот и пригласила его на корабль, ознакомится со своим богатством.

А на ладье выяснилось, что все эти зелья даосу знакомы. То есть, может быть, другие травы и коренья используются, да эффект все тот же достигается. Нечего Аленке предложить взамен. Только слышит, шепчет ладья:

– Предложи ему липовых куколок.

– Каких-таких куколок? – интересуется обезьяна-даос, которая то ли по своему уму, то ли из-за серебряной пилюли за щекой превосходно ладью понимает.

И рассказала Аленка историю про липовых куколок, как они появились, как танцевали вдвоем и как вдвоем же умерли.

– А я, – говорит ладья, – могу в точности научить тебя, как вдохнуть в куколок жизнь.

– Это печальное знание, – говорит обезьяна-даос. – Не знаю даже, смогу ли я пустить его в дело. Однако сама эта история так поучительна, что отдам я за нее пилюлю. – Вынул пилюлю из-за щеки, отдал Аленке и растаял (даосы это умеют). Аленка долго потом пилюлю с уксусом и кипятком чистила, чуть кожу на руках не ободрала. Вроде умная девка, а обезьяны брезгует.

– Рыба тут, – проворчал орлан, наблюдая, как Аленка чистит пилюлю, – костлявая ужасно. Может, в Японии получше будет. Ведь что может быть важнее рыбы!

Путь смерти

Настоящий писатель, тот, который пишет большие исторические романы, посвятил бы глав семь тому, как Аленка блуждала по Японии, вернее говоря, по великой Ниппон, как искала нужный дом, несколько раз ошибалась, потом нашла, перекинулась в мальчишку-прислужника, пробралась на конюшню, убедила несговорчивого коня раскрыть ей тайну самураев, не боящихся смерти. Но я не настоящий писатель – я сказочница, а сказки, как известно, сказывают, вовсе не пишут.

Поэтому я сразу обращусь к тому моменту, как очень серьезная Аленка вернулась к ладье и с выражением зачитала то, о чем поведал ей самурайский конь.

" Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти

оправдание, чтобы не умирать. Но если человек не достиг цели и продолжает

жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг

цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет

ничего постыдного. Такая смерть есть Путь Самурая. Если каждое утро и каждый

вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело

уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет

безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще."

(Перевод Котенко Р.В., Мищенко А.А.)

На краткий миг воцарилось молчание, которое прервал орлан:

– Я все понял! – воскликнул он в волнении. – У человека, у животного, у птицы должно быть предназначение в жизни, его цель. И когда она есть, смерть не важна. Для чего я жил? Ради рыбы. И вот я попробовал рыбу в тысяче разных мест (кстати сказать, здесь она какая-то кисловатая), и понял одно – самая вкусная рыба ловится в месте, где я родился. Значит, я достиг своей цели. Теперь мне следует умереть!

И орлан сложил крылья, закрыл глаза и грохнулся на палубу. Аленка ахнула. Ладья была потрясена. Они обе уже привыкли к неугомонной птице и ее дурацкой присказке "А что может быть важнее рыбы?". Они было приготовились проливать обильные слезы, как вдруг орлан пошевелился, встал на лапы, подошел к краю палубы, бросился с борта вниз и тут же стремительно набрал высоту и гордо прокричал сверху:

– Крылья! Крылья важнее рыбы! Полет важнее всех рыб на свете! Летать – вот мое призвание!

Покружил над мачтами и скрылся за облаками, не попрощавшись. Все-таки он был порядочный нахал, этот орлан!

Кицунэ

Аленка решила задержаться в удивительной стране Ниппон подольше. Тем более, что даосская серебряная пилюля, как оказалось, имела еще одно волшебное свойство. Она делала понятными непонятные явления жизни японцев. Вот скажет тебе кто "сёдзи", и ты сразу представляешь сетчатые перегородки из дерева и бумаги, которыми комнаты разделяют. Очень полезная оказалась пилюля!

Но в одном она не могла помочь. Аленка страдала по русскому хлебу, ноздреватому, черному, с горбушечкой. По горшку доброй каши, гречневой или пшенной, с лучком, чесночком, с душистым салом, хорошо пропаренной в печке, страдала она. Запасы на ладье подошли к концу, и приходилось питаться местным рисом, рыбой и всякими, прости господи, ика – осьминогами.

И вот как-то гуляла Аленка в мужском обличьи по узким улицам старого города, думала, не пора ли уже возвращаться домой. Как вдруг услыхала за углом тихий плач. Подошла посмотреть, а там сидит на приступочке девушка-красавица в нарядном кимоно, глаза рукавом закрывает и всхлипывает.

– Что за беда у тебя, девица? – спросила Аленка.

Та подняла глаза, и такие то были беззащитные глаза, что сразу захотелось незнакомку обогреть и обиходить. Аленка было собралась это сделать, как вдруг глаза превратились в щелочки и красавица рассмеялась.

– Ну, надо же! На свою нарвалась, – сквозь смех сказала девушка, и тут уж Аленка пригляделась к ней повнимательней. Смотрит, а это не девушка вовсе, – сидит перед ней огненно-рыжая лиса о пяти хвостах. И серебряная пилюля, что за щекой находится, услужливо подсказывает: кицунэ, оборотень.

Не могла Аленка мимо пройти, зазвала эту кицунэ к себе на ладью. Там красавица живо налепила из вчерашнего риса какие-то колобки, приготовила суп из водорослей с яйцом и ловко разделала сырую рыбу. Поставила на стол угощенье – нельзя ж отказываться, приходится есть. Аленка поблагодарила, но потом сказала почти сурово:

– У нас не принято, чтобы гости хозяев потчевали.

– Так это я по привычке, – смеется девушка. – Если какой прохожий повеса меня пожалеет, в дом свой приведет, так перво-наперво его вкусно угостить надо, потом приласкать, а там уж он растает и совсем будет мой.

– Зачем же тебе это надо?

– А жить на что? Мы, кицунэ, больше тысячи лет живем, и редкая из нас, как ты, может в мужчину превратится. А женщина в нашем мире не может жить без мужа, сына или отца.

– Я бы своим трудом жила, -негодует Аленка.

– Так и я своим трудом живу, – опять смеется красавица, – Знаешь, как трудно угодить нынче молодым повесам? Все они мамками да няньками избалованы. В старину, говорят, много лучше было.

– Ну, – заметила Аленка, – так всегда говорят.

Кицунэ оглядела каюту и заметила стоящее в углу на рогожке денежное дерево.

– Ах! – сказала она. – Своим трудом, значит? Легко тебе так говорить, когда у тебя серебро, точно сливы, на ветках растет.

Пожалела Аленка лисицу: натрясла ей в платочек с дерева горсти две монет. С тем и распрощались.

– Эх ты, раззява, – корила ладья Аленку, – пожалела оборотня, который тем и живет, что из честных людей деньги выманивает.

– Жаль ее, – ответила Аленка, – тяжело по чужим людям весь век мыкаться, к чужим порядкам приспосабливаться. А, может, у нее еще и детушки есть?

Детушки у кицунэ и правда были. И все до одного – лисы-оборотни. Очень они обрадовались серебру и тут же стали строить планы, как из простодушной иноземки побольше добра вытрясти. Заявились назавтра всем семейством в порт – а ладьи и след простыл. Улетела она обратно на родину.

В гостях

Летят, стало быть, домой ладья и Аленка. Хорошо летят, споро – ладья теперь может идти со скоростью в 250-300 узлов. Только ветер свистит в ушах!

Кстати, если вы хотите узнать, какая движущая сила у летучей ладьи и вообще про ее устройство, я вам отвечу только одно: волшебное у нее устройство. И больше мне вопросов по этому поводу не задавайте.

Подлетают к Уралу. И тут Аленке приспичило: заглянем в гости к Кощею, да заглянем. Ладья удивилась:

– А он разве тут обитает? Он же в тридесятом царстве правит.

– Видишь ли, – объясняет Алена, – живет Кощей, все больше, конечно, в сказочной реальности, в своем, так сказать, измерении. Но есть места, в которых измерения соприкасаются. Там возникают проходы. Иные совсем маленькие: колодец там, или шкаф, или дупло в дереве, или даже расшатанная доска в заборе. А иные – такие большие, что туда целая деревня провалиться может. Вот читала я в Питере повести Гоголя, так, сдается мне, у него на родине близ Сорочинец как раз такое место есть. И тут, на Урале, тоже есть такая дыра, не слишком большая, но ладья пройдет. И ходу-то до нее всего с полчаса.

В общем, уговорила ладью.

А Кощей в это время был занят наиважнейшим делом. Надо сказать, у бессмертного старика водилось два предпочтительных занятия: любил он покорять сердца чернооких дев (ну, нравились ему брюнетки, имеет право) и любил сутяжничать с соседями. И вот сейчас как раз он сочинял обвинительную речь по своему иску к князю Гвидону по поводу незаконного введения пошлины на транзитный табак и пряности. Он писал весело, размашисто, и дело быстро шло к концу.

А тут – Аленка, как снег на голову. Нет, признать-то он ее признал, все-таки волшебник, каких мало. За стол усадил, потчует разносолами всякими, в особенности, мятными пряниками – помнит ее вкусы. И про между прочим спрашивает:

– А что, Алена Батьковна, вижу я, что Вы опять молодой стали. Не подкинете ли и мне, старику зелье какое для омоложения.

– Не нашла я такого зелья, – признается Аленка.

– Что ж, – вроде и не унывает Кощей, – девушки меня и так любят. Я обаятельный, – и улыбнулся такой улыбкой, что у Аленки дух свело. "Пора мне убираться отсюда подобру-поздорову, а то не ровен час, – решила колдунья, – ишь чего удумал, черт мосластый", – и удрала поскорее.

Кощей же не спеша допил чай, вернулся в кабинет и продолжил писать:

"Следует также подчеркнуть, что введение новой пошлины не было обусловлено насущной финансовой необходимостью. Всем известно, что князь Гвидон располагает волшебной белкой, которая из простого ореха делает золотой, да еще и с первосортным изумрудом вместо ядра. Монетами из той скорлупы он уже наводнил весь свет.

Не испытывает князь и военной угрозы. Родственники его жены, числом тридцать четыре, исполинского роста и богатырского телосложения, ежедневно обходят остров дозором, изрядно пугая мирных купцов, не сведущих об этом обычае. И уж тем более ни один окрестный царь не решится напасть, пока город имеет такую защиту.

Кроме того, князь Гвидон пользуется и другими благами от вышеназванной жены, выражающимися, в частности, в бесплатном освещении земли ночью."

Кощей потер лысину. Дело спорилось. Он чувствовал, что в этой тяжбе выйдет победителем.

Ёма-баба

Над Россией летучая ладья летела не споро, чтобы Аленка могла все разглядеть и всем поинтересоваться. Вот летят они, к примеру, над Пермской губернией, в каких-то местах останавливаются, народ слушают. А того не ведают, что через ту медлительность им угроза страшная грозит.

Дело в том, ч то в обширных пермских лесах издавна обитает Ёма-баба. Чем-то похожа она на бабу-ягу, но куда злее, а главное, всего одна она на всем белом свете. Когда-то были у нее отец с матерью, даже муж и дети у нее были. Но все это так давно исчезло, что она и думать о них забыла. На вид она страшная-страшная: зубы и ногти из железа, совсем слепая, зато нюх и слух у нее отменные, нос до полу падает. Вот этим-то носом она и учуяла молодую колдунью да ее волшебную летучую ладью. Учуяла и положила ее к себе заманить, пытать, все секреты выведать, ладьей завладеть.

Для этого взяла она наговоренную веревку из прелой пеньки да завязала на ней три узла. Теперь Аленка с пути собьется, заблудится, да прямо в лапы к Еме-бабе и попадет. Но так стара была Ёма-баба, что и колдовство ее устарело. Может, одинокого путника оно бы и запутало. Но у Аленки и компас есть, и секстан, а главное – знания и умения. Аленка даже и не почувствовала ничего. Ладья, может, и почувствовала, но под твердой рукой своего капитана не дрогнула.

Тогда Ёма-баба озлилась и решила навести бурю. Налила в чашку воды и стала в ней концами своего передника водить. И поднялся шторм на пермской земле: деревья валит, ураганы заворачивает. Аленка, видя нежданную напасть, велела ладье подняться повыше, сама в каюте заперлась, и сделала себе вроде как капсулу непроницаемую. Поверху они штормовые ветра и обошли.

Под конец Ёма-баба решила взять Аленка хитростью. Подослала к Аленке ворону, чтобы та напела ей про хитроумную ведьму, у которой Аленке есть чему поучиться. Но ладья как раз в это время летела полной скоростью, и ворона просто-напросто ее не догнала.

Так и не вышло ничего у Ёмы-бабы. И в этом, любезный читатель, мы видим торжество научно-технического прогресса над темными суевериями.

Старое ремесло

Вот и осень наступила. Листья внизу, под летучей ладьей, буреть и желтеть начали. Заодно наступила пора подновить запасы провианта. А рядом как раз Кострома – город славный, богатый. Приводнились в невидимости, тихо приводнились, в порт вошли, встали у причала, Аленка пошла по городу гулять. Эх, хорошо гулять в своем обличьи, да в новой юбке, да в блузке небесного цвета, да в жакете английского сукна! Да только как-то невесело в Костроме.

Остановилась Аленка у одного из купеческих домов и прислушалась особым острым колдовским слухом, о чем в доме говорят. А говорят вот что: кто-то порчу напустил на девок костромских, дочерей купеческих. По всему лицу и шее пошли у них белые пятна, так что выглядят они теперь, как пегие коровы. Стыд на улицу выходить! Винят же во всем Агаповну, солдатскую вдову, которая в доме у купца Егоршина раньше жила в приживалках. А кого и винить, как не ее! Известно, она и на картах гадала, и на кофейной гуще, и скотину лечила, и чирьи выводила, и дурную кровь заговаривала. Точно она порчу навела, ведьма старая! Сейчас вот Егоршины ее выгнали – и правильно сделали – и приютилась она в сиротском доме, ей коморку выделили, а она за то белье стирает. Да не место ей и там, надо совсем ее выгнать из города, тогда и болезнь пройдет.

Слушает Аленка и вспоминает свою молодость горькую. Надо бы помочь Агаповне. Разыскала солдатку в сиротском доме и свой план ей обсказала. Агаповна оказалась хваткой и смекалистой, враз все поняла. С тем и попрощались.

А назавтра откуда ни возьмись прямо посередь Сусанинской площади объявилась древняя старуха. Волосы на голове лохматые, не покрытые, одежда не здешняя, в руке клюка железная, изо рта клык торчит, а больше во рту зубов и нету. И гуляет себе по городу, как будто так и надо. А как мимо соборной колокольни проходила, так клюкой колокольне-то и пригрозила, а еще поносные слова проворчала. Подошел к ней, конечно, городовой и стал внушать, что не годится нарушать порядок. Но она на городового как черным своим глазом глянула, как зубом цыкнула, – задрожал бравый городовой, побледнел и за сердце схватился. Старуха же словно растворилась в воздухе.

Назавтра смотрят – опять древняя ведьма гуляет по Костроме. Замечать стали: собаки ее боятся, хвосты и уши поджимают, кошки на нее спины дугой выгибают и шипят, даже гусаки и те вытягивают шеи и гогочут испуганно.

А на третий день страшная старуха заявилась прямо на базар, да еще и тачку с собой приволокла здоровую, как и управляется с ней. Накупила капусты, репы, круп всяких, колбас свиных и ливерных, яблок и все это сложила в тачку. Идет себе так легонько, словно и не стоит ничего тяжеленную тачку катить. Только присмотрелись горожане, а в тачке у нее вместо кочанов капусты головы отрубленные лежат, а вместо колбас – змеи извиваются. В ту ночь многие не спали со страху.

Агаповна наутро заявилась к купцу Егоршину и потребовала, чтобы ее выслушали. Не хотели, да пустили – скандалу побоялись, Агаповна давно жила у купца, все секреты и тайны знала, а ну как раззвонит по улице?

– Значит так, – солидно сказала Агаповна, – теперь-то, я думаю, всем в Костроме ясно, что порчу на девиц навела пришлая ведьма, а меня безвинно оклеветали и крова на старости лет лишили. Купчиха Егоршина и все домочадцы кивают.

– Но хоть я и есть за правду пострадавшая, я на вас обиды не держу. И даже скажу вам, что знаю, как злодейку извести. Досталась мне еще от бабки булавка, наговоренная афонским отшельником, великую силу супротив нечисти имеющая. Вот я как в ворот ведьме ее воткну, так вся ее волшба пропадет, а сама она изведется.

– Неужто, – бледнеет купчиха Егоршина, – неужто, Агаповна, ты не побоишься подойти к старухе? Страсть ведь эдакая!

– Ради правого дела не побоюсь, – стойко отвечает Агаповна. – Да только и вы меня не обидьте.

Тут купчиха наобещала ей всего, и даже больше.

Так что, когда в полдень на Сусанинской площади опять появилась древняя ведьма, там ее уже ждала Агаповна. Храбро подошла она к старухе и воткнула ей в ворот блестящую булавку. Тут раздался как бы гром, старуха вся сжалась, скукожилась, и осыпалась черной золой.

А Аленка в это время стояла в стороне и морок на народ старательно наводила. Дело привычное, хотя и не очень приятное. Дело, сил много требующее. Прошлые-то дни она сама в обличьи старухи шастала по городу. Сегодня же в ход пустила волшебные миражи.

Ну, вроде рассказывать больше нечего. Агаповна присоветовала всем пострадавшим купеческим дочерям обратится к немецкому лекарю Иогану Брамсу, да поскорее. Они так и сделали, и эпидемию лишая удалось предотвратить. Аленка затарилась разной снедью и полетела дальше.

Агаповна стала снова жить у купца Егоршина, но теперь на особом положении. По правде сказать, она так зазналась, что даже чай теперь пьет не в прикуску, а в накладку.

Наконец-то отдохнем!

Ну, вот и привела Аленка ладью в город Санкт-Петербург. Поставила на якорь, оплатила все сборы, все сделала честь по чести. Ладья отдыхает, делится новостями с портовыми крысами и кошками. Крысы охают и вздыхают, кошки хранят загадочное молчание- мол, мы и не такое видали. Аленка устроилась в гостинице, потому что приятно вновь почувствовать под ногами твердую землю. Вроде бы можно отдохнуть и Аленке.

Но тревожит ее мысль – в чем ее призвание, за что ей не жалко и жизнь отдать? Колдовать она любит, зелья всякие составлять – но чувствует, что не в этом ее судьба. Может быть, ее призвание – полет, как у орлана и ладьи? Нет. По правде сказать, она любит полет только за возможность увидеть новые земли. Тогда, наверное, ее доля – пудрить мозги глупым боярским женкам и не менее глупым женкам купеческим, продавая им чудесную водицу для приворота мужчин, а также хлеб, от которого талия тоньше становится? Это, конечно, забавно. Но посвятить всю жизнь обману… Этого Аленке вовсе не хочется.

Что же это такое, так много она всего знает, столькому выучилась, а самого главного в жизни не понимает! И так горько стало Аленке, что она заплакала. Плачет и думает: вот была бы у меня девочка-подружка с ясными глазами да умелыми руками, я бы ее всему выучила, она бы точно до правды добралась, для чего мы, ведуньи, существуем! Да хоть бы и мальчишка, шустрый и смышленый.

И тут Аленку осенило: знания бесполезны, если их не применять, но так же бесполезны знания, если их никому не передать. Что толку, если она может вылечить корову от парши, вырастить денежное дерево, управлять летучей ладьей! Не станет Аленки, и все эти знания растают, как дым, и не будет от них никому пользы. И памяти об Аленке не будет.

Вот оно призвание – не просто копить знания, а делиться ими! И кто знает, может, повезет Аленке. Может найдет она свою ясноглазую девочку или шустрого мальчика, и появятся у нее ученики, и смысл в жизни появится!

Часть третья

Спасение летучего данайца

Совсем не святочный рассказ

Ну, любезный читатель, сначала определимся, что такое "святочный рассказ". Это рассказ о том, как в канун Рождества с людьми происходят чудесные истории: больных детей спасают добрые доктора, скупые Скруджи перевоспитываются, а ревность мужа успокаивает сверчок за печкой. И все кончается очень хорошо. А моя история, во-первых, началась в пасхальную неделю; а во-вторых, еще неизвестно, хорошо ли она кончится.

У витрины булочной стояли двое детей и жадно вдыхали запах хлеба. Они не были оборванцами, но весь их вид выдавал бедность. Пальто на них были, словно с чужого плеча – слишком большие и сильно поношенные, ботинки, наоборот, казались слишком узкими, хотя и порядочно растоптанными. Но хватит об одежде, сами-то дети куда примечательнее. Это были близнецы, мальчик и девочка лет девяти; на их встревоженных лицах то появлялась надежда, то вновь исчезала. Они вполголоса переговаривались: