Самый первый Змей

Дня три он честно терпел. На четвертый день подкрался к самому лагерю и ну воздух нюхать. Вкусно! Не выдержал – высунулся на полянку. Мужик-кашевар руки в ноги и бежать, куда глаза глядят. А змей к котлу и сунул в него одну из голов, самую любопытную. Обжегся, конечно. Конечно, обожженным языком никакого вкусу не почувствовал. Осталось ему одно – лежать и ждать, пока остынет. Подождал с полчаса и опять пробовать полез. Каша показалась Змею чересчур солёной и ещё какой-то слишком клейкой, но в целом приятной. Наелся до отвала и лег на солнышке вечернем утробу греть.

А мужик-то, оказывается, не куда глаза глядят, бежал. Он, оказывается, за подмогой бегал. И вот выскочила на разнежившегося Змея целая орава мужиков, да все с топорами. Вскочил он, насколько вскочить удалось, и ломанулся в лес, ветки трещат, мужики орут, сзади по хвосту и спине пару раз топорами приложились… В общем, убёг.

Лечился потом, потому как, хотя на змеях все и заживает быстро, но рубленая рана это вам не шутки. Тут научный подход надобен. Так баба-Яга сказала, когда выбирала для Змея зелье лечебное. И выбрала, конечно, самое горькое. Ух, и вредная же старуха!

Сон в зимнюю ночь про Змея и эльфов

Задремала я давеча на работе, и приснился мне сон. Сидит Змей на холме, лапы свесил, крылья растопырил, хвостом по траве елозит-щекотится. Смотрит на закат, думает о вечном (о землянике, знамо дело). А тут мимо на паутинке Дюймовочка пролетает.

– Стой, – говорит ей Змей грозно, но будто и ласково, – Ты куда в моей сказке летишь? У тебя своя сказка есть.

– А мне скучно стало в своей сказке: кругом эльфы да цветы, песни да нектар, хочется чего-нибудь поинтересней.

– Ну, тогда присаживайся. У меня-то все интересно. Вишь – бабочки летают, слышь – птички поют, чуешь – земляника поспевает. А ещё баба -Яга живет в глубине леса, у ей нос в пол-лица, а во рту зуб один, зато железный.

Так и стали Змей да Дюймовочка жить вместе. Он её к синим горам возил и к бурному морю катал, и в дремучий лес заводил. Кормил земляникой – ягодой ранней да душистой.

Но всякая идиллия кончается. Однажды прискакал верхом на кузнечике принц эльфов и принялся Змея воевать, чтоб он чужих невест не воровал. Змей для почета лапой поотмахивался, а потом отдал Дюймовочку.

С тех пор считается, что эльфы драконов побеждают. Вот такая лыгенда пошла по миру. А кого они, эльфы эти, победить могут, окромя мухи? У них и не шпаги, а страм один. Но про то только Змей знает. А он скромный, болтать не любит.

Змей поёт

Накатывает иной раз на Змея грусть-кручина. Настоящая русская тоска порой на него нападает. Сидит он тогда в самом темном углу леса, головы ниже плечей повесив и изредка чёрным огнём плюётся. И мысли ему в голову лезут тяжелые, неудобные.

Думает тогда Змей, что остался он один-одинешинек на белом свете и уже лет двести как не видел никакого другого дракона, тем более, драконихи. Думает, что перевелись на земле добры молодцы да красны девицы. Не с кем теперь биться-рататься, не с кем лясы на завалинке точить. Думает, что вместо красивых и гордых лошадей у людей теперь гремячие и вонючие железные машины. Думает, что уже и не полетаешь свободно по небу, потому как эти, ну как их, вот недавно только помнил… а! самолёты и вертолёты кругом.

И где сейчас его милые детушки, неизвестно. И на тыщу километров вокруг всего только одна баба-Яга живет, и та всё больше антибиотиками пользует. Ай-фон себе завела к тому же.

Эх, тошно Змею!

А не завести ли песню, грустную да протяжную? И запевает Змей, про то, как "Исполать тебе, детинушка, что умел воровать, умел ответ держать" и дальше жалостное, как "я за то тебя, детинушка, пожалую". И катятся крупные, с куриное яйцо, слёзы из его не по-змеиному добрых глаз. А потом ему легчает. Снова небушко радует синее да солнышко красное. Снова жизнь мила.

Вот что песня хорошая делает. Пойте, робяты, чаще и громче.

Змей и сказочники

Змей очень любил сказки. И… не любил их. А все потому, что в сказках змеев убивают. Их сначала вбивают в землю по самые плечи, а потом молодецким ударом все голову долой. Или выкапывают яму, ложатся в неё, а там снизу мягкое брюхо вспарывают.

И перед этой несправедливостью меркла вся любовь Змея к Иванам-Царевичам, Василисам Премудрым, Марьям Моревнам и Сивкам-Буркам. "Да что ж это такое! – думал Змей – Ну почему так устроены люди, что им обязательно кого-то убить надо. Ну, ещё Кащея ладно. Вредный старикашка, жадный. А Бабу-Ягу то за что? Самая распрекрасная старуха в мире. Знающая, всегда есть поболтать о чем. А какие она грибочки солит и морошку какую мочит!"

В общем решил Змей найти сказочника какого и расспросить по-хорошему, в чём дело. Обернулся добрым молодцем и пошел по белу свету бродить. Семь пар железных башмаков истоптал. Семь пар железных колобков изглодал, наконец нашел сказочника. Познакомился с ним, представился иноземным студентом, пару раз кофию выпил со сдобными булочками, в общем, заделался приятелем. И вот гуляют они как-то вдоль серого моря и Змей сказочника спрашивает на чистом нерусском языке:

– Скажите мне, милый друг, отчего в народных сказках дракон всегда олицетворяет зло? Ну нельзя же, в самом деле, сердится на хищника за то, что он ест мясо? Вот, например, лев или медведь. Они в сказках частенько добрыми бывают. Или чудовище – оно всегда оказывается заколдованным принцем. И потом, что такого неприятного в любви драконов к сокровищам? На мой взгляд, это, напротив, свидетельствует о тонкой душе, ценящей прекрасные вечные ценности.

– Не знаю, что Вам и ответить, – говорит задумчиво сказочник. – Возможно, дело просто-напросто в том, что люди издревле боялись ящериц и змей. Уж больно взгляд у них неприятный.

– А написали бы Вы сказку о хорошем драконе. НУ, бог сним, пусть бы даже о заколдованном принце? – Гнет свою линию Змей.

– Видете ли, милый друг, меня драконы мало интересуют. Мне все больше люди любопытны – отвечал Ганс Христиан Андерсен (а это был именно он)и показал пожатием плеча, что его эта тема не очень-то и волнует.

Так Змей ни с чем и остался. Правда, он нашел сказочника, которому драконы не интересны, и пристрастился его сказки читать. Только были те сказки, в основном, грустные, и немало слёз над ними Змей пролил. А у них, у змеев, души тонкие и ранимые.

Явь и сон

Задремал как-то Змей в душистом июльском лесу, весь день проспал, а проснулся только к вечеру. И вспомнил: снился ему сон дивный, прекрасный, а про что – не помнит, забыл.

Стал Змей усиленно головы напрягать и задумываться, а вспомнить все одно не может. Начал тогда по лесу бродить и все сказки, которые знает, вспоминать – не про них ли сон был. Может, думает, приснилось мне, что я пышный колобок и гуляю по свету с песней? Нет, не то. Может, я напился из копытца и стал козленочком? Не подходит. Может, я забрался в дом к медведям и залез в Мишуткину кровать? Эх, где б была та кровать, даже если бы я в нее каким-то чудом залезть умудрился. Не то я был Иваном-царевичем и пустил каленую стрелу в болото? С лягушкой целоваться противно, не сон, а погань какая-то получается. И тут вспомнил Змей.

Снилось ему, что он Золушка и сидит в кухне, огнем из глотки очаг разжигает. А Змеиха-мачеха велит ему до утра следующего дня собрать дань с семи королевств, да похитить семижды семь принцесс, да сразить семижды семьдесят рыцарей. Закручинился он, повесил головы ниже плеч и думает, что такого сложного задания ему даже в драконьей академии не задавали, уж на что профессор Ядозуб был вредный старикашка. "Где же – думает он, – я возьму семижды семьдесят рыцарей, согласных, чтобы их сразили? Нет теперь таких дураков в сказочном королевстве".

И тут прилетает Змеица-феица и говорит:

-Не горюй, Золушка. Лучше отполируй свои когти и зубы, почисти крылья и броню, полетишь сегодня на бал. Там тебя встретит Дракон-королевич, влюбится в тебя и поведет под венец. И не надо тебе будет выполнять задания злобной змеищи мачехи.

Обрадовался Змей, заскакал по кухне, схватил котел, об него когти заточил, съел двадцать бушелей яблок – зубы засверкали, как алмазы, нашел старый бархатный балдахин и натер свой панцирь до блеска.

Полетел на бал. А там уже огни сверкают, трубы гремят, столы ломятся от земляники и прочей ягоды. И принц, такой культурный, такой обходительный.

– Ах, – говорит, – Золушка! Как Вы прекрасны! Как Вы очаровательны и умны. Я, – говорит, – без ума от Вас.

В общем, дело близится к сватовству. И тут Змея осенило.

– Как же, Ваше высочество, мы жениться будем, если, извините, Вы – мальчик и я – мальчик?

– А это ничего, – говорит принц. – Это нынче вполне обычное дело у нас, в Голландии.

Тут Змей и проснулся. Выходит, сам-то сон не такой приятный был, а приятно было пробуждение. Приятно было, что он по-прежнему Змей, вольный и веселый. Нет, что ни говорите, а явь прекрасней сказки.

Змей при дворе

Повелось издревле на святой Руси, что, где увидит добрый молодец змея горыныча, там ему и сечет головы с плеч. Даже если совсем маленького змееныша увидит, все равно так сразу и сечет. А Змей-то мой был не маленький. Змей-то мой был телесами обширен и плотью обилен. Потому изобретал разные способы. Чаще всего он прикидывался мшелым холмиком. Иногда просто улетал, оставляя ошарашенного богатыря топтаться на месте. Порой заводил остроумную беседу и вконец сбивал добра молодца с толку. В общем, как-то пережил Змей средневековье, сдюжил в лихие петровские времена, не сплоховал и в Екатерининские.

И тут настало царство Павла Первого. И по всей земле русской пошли маршировать вытянутые выправкой гвардейцы с блестящими штыками. А Змей страсть любопытен был. Поднялся он с вольной оренбургской степи, где всякой южной ягодой пробавлялся, и полетел в северную сторону.

Стояло лето, самый июль. Кругом земляники было – загляденье. Приземлился Змей в Гатчине посередь парка супротив дворца. У гвардейцев глаза на лоб повылезали, да отцов-командиров они пуще Змея боятся – стоят во фрунте, не шелохнутся. Змей ровным шагом да с важным видом караулы все обошел, во все полосатые будочки заглянул, в конюшни тоже наведался, каретный двор осмотрел. Павильоны Змею шибко понравились – в них зеркала, да фарфоровые вазы, да хрустальные чаши, и в каждой змеюшка отражается, в каждой сердечной улыбкой приветится.

В общем, остался Змей доволен. Вдруг видит – идет по соседней дорожке баба-яга, почему-то в желтом платье колесом и с болонкой.

– Привет, ведьма старая! – воскликнул обрадованный Змей. – Что ты тут делаешь?

– О, кель хоррёр! – воскликнула баба-яга и хлопнулась оземь навзничь.

Смотрит Змей, а у неё и нос покрючковатей будет, и волосы поглаже, хотя тоже дыбом надо лбом вздымаются, и вся она какой-то белой мукой припорошена. Да и руки чересчур чистые. Смутился Змей и улетел прочь.

А престарелая княжна Аделаида Петровна поведала позднее этот случай знаменитому заезжему спириту и знатоку магнетизма Францу Антону Месмеру. Он ей, что характерно, не поверил.

Змей и большая любовь

Первый-то раз Змей влюбился, как положено: в молодую шуструю дракониху. А второй раз угораздило его влюбиться в пичугу. А дело было так. Сидел Змей теплой июньской ночью в березничке за баней и слушал соловья. Не первую уже ночь сидел. А как змеи все поголовно оченно в языках смышленые, стал он потихоньку понимать, о чем пел (и мастерски пел) соловей. А пел он о своей возлюбленной. О том, что она скромна и изящна. О том, что она добра и чистосердечна. О том, что глаза ее точно звезды, клювик – точно шип на благоухающей розе, крылья быстрые, а полет верный. О том, что излетал соловей всю Русь-матушку и пол-Африки, а такой красавицы и умницы не встречал. Слушал-слушал наш Змей, да и влюбился. Вот только никак понять не может, в которую соловьиху? Все они для него на одну головку – серенькие, неприметные, крохотные. Чирикают что-то еле заметно, в общем, не разберешь, где какая.

Человек бы подумал-подумал, да и бросил такую любовь. Но у Змея сердце большое (пудов двенадцать будет, наверное), он так порешил: а полюблю я сразу всех. И стал ухаживать. Ухаживал с размахом. Свил гнездо из ельника полутора метров в окружности. Нагнал тучу мошкары с болота – угощенье красавицам. Собрал букет ромашек и на среднюю голову надел для красоты. И, конечно, писал стихи.

Спросите меня, а чем кончилась эта любовь? А она не кончилась – отвечу я вам. Так Змей по сю пору всех соловьих любит, а всех соловьев считает своими соперниками. Только биться-рататься ему с ними нельзя. Совсем никакой славы от такого боя, поношение одно.

Змей на базаре

Пошел Змей раз по базару, купить кренделей, леденцов и прочей пастилы. Знамо дело, не в собственном обличии пошел. Притворился Ивашкой Пименовым. А денег-то и не взял. И то сказать, откуда у Змея деньги? Это у заморских драконов золота в изобилии – оченно они коммерцией заниматься любят, а змеи горынычи – народ, в основном, бедный. Живут все больше у речки Смородины, под Калиновым кустом да в полон девок сгоняют. В общем, одни траты у них. Так и у Змея моего за всю его многосотлетнюю жизнь скопились только полторы копейки. И те еще Иваном Грозным печатаны. А пастилы хочется – страсть!

Змей, однако, таланты кой-какие имел. На столб, салом смазанный, влезть – для него раз плюнуть. Так добыл себе сапоги яловые. Хорошие сапоги, но абсолютно несъедобные. Сапоги тут же сменял у шорника на седло и подпругу. Подпругу продал крестьянину за пуд меда, а седло цыганам продал за неразменный пятак. Вот на тот пятак и скупил себе Змей пол-базара. Оборотился опять в красавца трехголового, навел мороку на люд, нагрузился сластями и был таков. А пятак неразменный у него до сих пор цел. Только теперь уж на него ничего стоящего не купишь. Не те времена.

Змей и защитник

Иван-крестьянский сын сызмальства был защитником. В три года защищал младшую сестренку от разбуянившегося петуха. Чуть глаза не потерял, но защитил. Потом по-малости, по-малости: ребят своей деревни от ребят соседней деревни, ребятишек от напившегося кузнеца, овин от медведя-шатуна… Под конец пришлось ему защищать всю страну. Двадцать пять лет служил он в армии, помотало его и по жарким, и по холодным странам, и по пустыням и по горам. Вернулся домой седой, бывалый и немногословный. Завел домишко на отшибе и принялся ухаживать за барским садом, разводить в нем какие-то невиданно крупные вишни и диковинные пряные травы.

К детишкам был суров, пужал их, не давал лакомиться сладкой хозяйской ягодой.

И вот как-то июньским теплым вечером гулял он по саду и услышал какое-то не о хрюканье, не то чавканье. Смотрит – а посередь саду какой-то зеленый морок ворочается. Огромадный просто! Но не струсил бывший солдат, перехватил палку второй рукой и спорым шагом пошел к супостату.

Змей мой (а это, вестимо, был он) оборотился и посмотрел на Ивана ласково.

– Ох, и вкусная у тебя в саду черешня, дедушко.

– Ах ты, поганый змеище, дьявольское отродье, ты зачем барское добро поганишь?

– А ведь мы с тобой уже встречались, Иван-крестьянский сын. Помнишь на Азове лежал ты, раненый, на биваке, а незнакомый парень тебе водицы поднес да медом с орехами угостил?

И вспомнил все старик. Как ухаживал за ним какой-то вихрастый паренек, непонятно как прибившийся к русскому войску, как промывал ему рану да сказывал по вечерам дивные сказки.

Пригляделся – а и точно, глаза у змея те же, что у парня того – синие, глубокие и добрые. Однако не рассуропился быший солдат, а наоборот, нахмурился и сказал:

– Ну ты, того, все равно, не озоруй. Ступай, значит, мимо.

Усмехнулся Змей, потянулся да и расправил крылья, алым блеском с зарей соперничая:

– А садовник из тебя получился славный. Да и защитник ты был не из последних. Был и остался. – Поднялся на крыло и нарочито медленно полетел к горизонту. А Иван-крестьянский сын всю ночь не мог уснуть, вспоминал прошлое. И особенно – петуха, который чуть Марфушку не затоптал.

Нужная голова Змея

Вот вы, ребята, наверное думаете, что мой Змей всю жизнь о трех головах ходил. Ан нет! Все драконы рождаются одноглавыми. Но, обладая невероятными регенирирующими свойствами способны отрастить себе хоть двадцать дополнительных лап, хвостов или голов. И тут все зависит от обычаев. В Китае, например, уважающий себя дракон скорее даст отсечь себе язык или ус, нежели вырастит вторую голову. В Греции, напротив, все драконы норовят наотращивать себе побольше пастей, навроде лернейской гидры или Сциллы. Европейские драконы, несколько раз переменив вкусы, остановились на элегантной сдержанности.

Змей мой, будучи от рождения валлийским драконом, дополнительные головы себе приобрел после выпуска из университета, который он закончил вторым по успеваемости с конца. Посему назначили ему практику отбывать где подальше, то бишь на Руси. А на Руси чуды-юды поганые всю жизнь водились о трех, о шести, а то и о девяти головах. Вот и пришлось Змею соответствовать. И то левая голова выросла порядочная – шустрая да смышленая. А вот правая поначалу не задалась. То спала целыми днями, то огнем ни с того ни с сего во встречных гусей пулять начинала, то выла нескончаемые песни и не давала двум другим спать. И вообще говорила, что у нее загадочная русская душа и всяким немцам поганым ее не понять.

Помогла Змею баба-яга. И то случайно вышло. Сидел как-то Змей на болоте, морошку ел. Мимо яга и летела. Неспешно летела – природой любовалась. Вот правая голова ее одним метким плевком и сбила. Осерчала старуха, отбросила помело, схватила обеими руками ступу и прямо на нужную макушку ее и обрушила. Тут-то в голове и прояснилось. И стал Змей весь целый, веселый и довольный. И какой-то даже русский стал. Хотя родом-то он валлиец, это точно.

Змей открывает глаза

Каждый раз, когда Змей просыпался, он совершал открытия. Он открывал глаза и всегда находил что-то новое, невиданное. И всегда удивлялся.

Но Змею нравилось не только удивляться. Змею нравилось встречать знакомое. И как-то так получалось, что все знакомое все равно оказывалось невиданным и чудесным. Например, апрель. В апреле Змей совершал долгий перелет: пересекал аравийские пустыни, кавказские горы, вольные степи и оказывался, наконец, на Руси.

На Руси Змею нравилось. Там легко дышалось, было просторно его немаленьким телу и душе. Там, на лесных завалинках, еще оставались темные горы снега, а на полянах уже цвели наглые мать-и-мачехи и заливались скворцы. Змей за время долгой дороги худел, а есть еще было нечего. Поэтому Змей сразу, как прилетит, как осмотрит с удовольствием свой лесок и речку, бросался оземь и оборачивался добрым молодцем. И шел на село. На селе в конце апреля всегда есть работа. Дорогу поправить, церковь обновить, пустошь от коряг освободить. А то еще приспособился Змей паршу с коров сводить. Дыхнет пару раз дымом своим сернистым, скотине и полегчает. Потом май начинался, пахота с утра до вечера. За труды брал он с крестьян горшок каши с конопляным маслом или полкаравая хлеба с острой тертой редькой. Ежели Пасха случалась, доставались Змею и круглобокие красные яйца.

Конечно, и  драться приходилось. По весне у парней кровь играет и часто сходятся они на кулачки, особенно, если ошивается на селе здоровенный синеглазый детина, на которого почему-то девки заглядываются. С девками же Змей был вежлив, но осторожен.

А потом приходил день, когда зацветала черемуха. И тогда Змей, проснувшись, прежде чем открыть глаза, втягивал ноздрями воздух и замирал от радости. И не нужна ему больше была каша, и тяжелым ему казалось приземленное человеческое тело. Возвращался он тогда в свой исконный образ и взмывал стрелой в розовеющее небо.

Старый Пахомыч, который вставал раньше всех, стоял на крыльце, ежась, и наблюдал, как в лучах первой зари кувыркалось среди облаков чудо-юдо. "В этот год опять не будет земляники" – думал старик.

Сказочник и его друг

Жил-был веселый сказочник. Сказочник он был веселый, а человек грустный. Вокруг него вечно толпилась детвора с просьбами рассказать историю поинтереснее, но своих детей у него не было. По вечерам он приходил в свой пустой чистенький дом, съедал тарелочку тыквенного супа-пюре и выходил на крыльцо. Там он курил трубку, пускал большие неровные кольца и любовался закатом. И сочинял сказки.

Про мыльного пузыря, который чуть было не сделался папой римским, да на самой церемонии очень важный кардинал протянул руку, чтобы пощупать имеет ли святой отец искомое, и проколол пузыря острым ногтем на мизинце. Про лисичку-сестричку, которая обманула и зайчика-побегайчика, и волка-зубами щелка, и мышку-норушку, а медведя не смогла. Потому что медведь был старый, мудрый, а, самое главное, глухой. Про прекрасную принцессу, которая плакала жемчужными слезами и пополняла тем казну своего бессердечного отца, пока не выяснилось, что смеется она бриллиантами чистой воды. И тогда ее защекотали вусмерть. Про бравого солдата, который победил трех великанов и станцевал польку с румяной Аннушкой. А потом вечер кончался, на землю опускалась ночь и он шел в кабинет, где записывал свои сказки скрипучим обгрызенным пером.

У сказочника была тайна. Изредка, все чаще в августе, его навещал друг. Они выходили далеко за город в поле, полное зрелых подсолнухов, и вместе пускали кольца дыма и рассказывали друг другу истории. Только гость рассказывал были. Но эти были походили на сказки. И в тот день сказочник единственный раз за весь год спал спокойно и видел во сне обширные леса и светлые поляны, полные сладкой душистой ягоды. А друг его не спал. Не было для него места на обихоженной европейской земле. Всю ночь летел он, вольный и неутомимый, на юг, зимовать.

Змей и немец

Как-то раз напоролся Змей в лесу на геологов. Они сначала пару раз пальнули в Змея из новомодной пищали, а потом деру дали. Но оставили после себя много полезных вещей. Кашу с тушенкой Змей из котелка сам выхлебал, а как учуял спиртное, которого на дух не переносил, решил пустить его на медицинские цели и позвал бабу-ягу. Та поломалась немного, но пошла. Покопалась в палатках, примерила пару брошенных впопыхах курток и штопаный носок (один), нашла хорошее стеганное одеяло, почему-то на молнии и пачку лаврового листа. От спирта тоже не отказалась. Но кроме всего прочего, нашлась у геологов книжка.

 Баба-яга сунула в нее нос да и зачиталась. А дочитав книгу, пересказала ее Змею. Книга была про немца. Немец курил трубку, играл на скрипке и ловил огромадных собак со странной фамилией. Еще немец падал в водопады и не расшибался. Немец, вроде бы, был вполне здоровый, но при нем постоянно находился доктор, который почему-то запрещал ему делать уколы. К немцу ходили люди и задавали ему вопросы. А он был умный-преумный и на все вопросы знал ответ.

 Очень этот немец Змею понравился. Змей даже скрипку себе из поломанной сосны да старого мотка веревок соорудил. После первого же концерта на поляну заявился медведь, держа в передней лапе потерявшего сознание соловья, и слезно просил не пиликать больше. Змей еще пуще загордился и надумал курить. Насушил лопухов, камышину нашел потолще, да и затянулся. Но змеи приспособлены дым из ноздрей пущать, а не в себя втягивать. Закашлялся, засморкался и прослезился. Только вот доктора себе Змей так и не нашел. Не ходят доктора там, где Змей обретается. Да и ему в больнице делать нечего.

Змей, монахи и привязанности

В прежние времена Змей все больше в Индии зимовал. Найдет себе какой-нибудь заброшенный княжеский дворец глубоко в джунглях и живет там зим десять, пока не надоест. В Ганге купался, с крокодилами дрался, со слонами беседовал, кобр опасался. От кобриного яда у него жуткий насморк приключался и чесотка между головами. Любил Змей, когда в Индии сезон дождей начинался и все в рост пускалось, а потом зацветало. Любил Змей в звездные ночи подниматься высоко над джунглями и парить в черном бархатном небе. Вот только не любил Змей буддийских монахов. А все почему? Потому что случилась раз у него встреча.

По утру, спросонья, выбирался он как-то из зарослей и запутался в лианах. Только стал путы пережигать мелкими огненными плевками, как услышал биение барабанов и монотонное пение. Извернулся и увидел человек восемь бритых, в оранжевых покрывалах и с точками во лбу. Окружили они Змея, расселись в разных позах и давай под нос гудеть и покачиваться. Инда закружились головушки у Змея. Выпутался он из лиан, не очень грациозно плюхнулся на землю и приступил к человекам с распросами: кто, мол, такие и почто гудут. А те молчат, только еще быстрее качаются и в барабаны яростнее стучат. Подумал Змей, что плохо он их язык понимает и решил сыскать толмача.