Fide Sanctus 1

Они градом посыпались на сцену… горящие тыквы… первые ряды…

Это выглядело так ошеломительно… так мощно и зрелищно, что зал буквально взвыл от оваций. Уланова «отшвырнула лук», раскинула руки и повернулась к толпе. Её бледное лицо сияло страстным и проникновенным; властным, чувственным фурором.

Она была похожа на сгусток энергии; на чёрную лаву.

…Свят осознал, что не дышит; ладони холодели колючим пóтом. Так вот что она репетировала на общей кухне… Так вот почему сказала: «Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене»…

Так вот почему… Так вот…

Портал в мир Хэллоуина зиял дьявольской пастью, а Уланова всё не опускала рук. Плотные, ритмичные аплодисменты никак не стихали.

Она могла бы пробежать по ним, если бы захотела взлететь.

– Это же ваша переводчица? – донёсся слева свистящий шёпот Измайлович; обернувшись, она обращалась к выкрашенной как клоун рыжей девице. – Её вообще не узнать.

– Даже не знала, что она будет петь, – свирепо отозвалась рыжая. – Думала, только спектакль свой репетировать ходила. Платье сидит как вторая кожа, надо признать.

В её голосе сквозила откровенная зависть.

– Нереально эффектно! – проорал Петренко в варламовское ухо.

Но так, что это, сука, услышали просто все.

Артур прищурился и кивнул, ухмыльнувшись углом рта; не переставая громко хлопать. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру широко распахнутым взглядом.

Его губы медленно шевелились: словно он проговаривал то, что позже запишет.

При виде их лиц кадык обняла острая злость.

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Поймав пальцы аккомпаниаторов, Уланова широко улыбнулась и присела в книксене. Рукоплескания стали ещё громче; на противоположной стороне зала кто-то засвистел. К сцене протиснулся поганый Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой.

Ах да. Я и думать забыл, что видел в холле.

Улыбнувшись, Вера наклонилась за букетом, но тяжёлый подол и центральный Джек О’Лантерн мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, она села на край сцены и лениво протянула к Рустаму руки. Сраный Гатауллин взял букет в зубы, обхватил её талию и ловко снял её вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно подала ему руку для поцелуя.

– ЭТО ПИОНЫ! – оглушительно пояснила Марина, пытаясь переорать овации. – ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ, ДА, СВЯТ?

О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.

Ярость полыхала так резво, что уже не давала дышать. Упорхнув в глубь зала с уродом-математиком, Уланова и не взглянула на правоведа-упыря.

О существовании упыря она забыла тут же.

И теннисный шарик лупил в виски, как пушечное ядро.

– Подсуетился, – изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. – Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.

Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.

– Ну он математик от бога, – продолжал веселиться мордатый Франкенштейн. – Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.

Воздух затрещал от нового скрипучего ржача.

Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.

Гатауллин сейчас где-то за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Проведёт пальцами по её шее. Потянется губами к её полуоткрытым губам… Внутренности скрутило в горящий узел. Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.

Как будто это могло помочь.

Губы под вишнёвой помадой были липкими и горькими на вкус.

– Хочешь домой, упырёныш? – как сыночку пропела она после поцелуя. – Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.

В ушах шумело. Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.

Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.

Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.

Потанцуем и поедем, да, Марина. Побыстрее. Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.

Что-то же должно помочь. Что-то должно.

* * *

Как же он смотрел… Как смотрел.

А сразу потом целовал свою тыквенную диадему.

Пусть линзы всё же будут прокляты.

Едва увидев, она мгновенно вспомнила её; эта обложко-журнальная девица поселилась в общаге лишь в этом году. У неё был до невозможности охренительный, удобный рост.

Она по крайней мере не смотрит на всех снизу вверх; а вот мне это страшно надоело.

Да и к чёрту их.

Я справилась. Справилась. Невероятно.

Спела и «выстрелила» в десять раз лучше, чем на любой из репетиций.

Теперь бы ещё вытащить мокрую ладонь из смертельной хватки Рустама.

Отгрохотали уже все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов. Танец магистрантов закрывал шоу-программу и открывал тематическую дискотеку.

Останутся они танцевать?

Рустам хозяйским жестом обнял её за талию и привлёк к себе.

– Сейчас будут танцы, так? – его хриплый голос был чересчур безальтернативным.

Послушай, Гатауллин. Ты пригодился, не спорю.

Упырю было полезно посмотреть на этот букет.

Но сними уже с меня хомут, реинкарнация Шавеля.

Неужели он не видел, что она только и делает, что бегает от него?.. В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный замечать чувства других.

Что бы он ни старался демонстрировать вместо.

– Да, будут, – сухо отозвалась Вера, повернувшись к смуглому хитрому лицу. – После номера магистрантов можно танцевать.

Он вроде бы смотрел открыто, но его улыбка была слишком хищной.

Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва[24]. Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.

– Не можно, а нужно, – явно рассчитывая на эффект от пионов вальяжно бросил Рустам.

Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался. Спасаясь от двуличного чёрта-метросексуала, Вера уныло покосилась вправо, пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела. Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел в их с Гатауллиным сторону: вызывающе и презрительно.

Так, словно одновременно готовился напасть и умолял пощадить.

Напасть? Вызывающе? Презрительно?

Да какого же чёрта?

Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала? Ноздри раздулись, а ладони вспотели.

– Рустам, идём танцевать! – громко распорядилась Вера.

Вскочив, она потянула математика за тощую руку. Тот с готовностью подчинился, плотоядно сверкнув глазами.

Чёрт знает, чем это чревато.

– Рисковать так рисковать, – решительно отрезала Верность Себе.

Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.

Подхватив подол платья, Вера нагло приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею. Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Его руки на талии кляксы напряглись.

Казалось, воздух вокруг раскалился и трещал по швам.

Сердце заходилось испуганными ударами.

Нет, рано пугаться. Рано.

В голове полыхал ведьминский огонь.

– Наклонишь меня? – крикнула Вера в ухо Гатауллина.

Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко и размашисто опрокинул её на свою руку. Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой. Ладонь Рустама тряслась от напряжения. Его лицо склонилось к её шее…

ХЛОП!

Вздрогнув, Вера выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала. Изумрудная клякса стояла одна и что-то кричала Насте Шацкой, обиженно указывая безупречной ладонью на выход.

Вампир исчез.

* * *

– Легковоспламеняющееся, – заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. – Не чиркать шпильками и пионами поблизости.

– Он выбежал, поссорившись с кляксой, – буркнула раскрасневшаяся Верность Себе, смущённо поправляя корсет.

– Нет! – громыхнула Интуиция, помахав перед носом Хозяйки обожжёнными пальцами. – Он выбежал из-за тебя!

Тело затопило внезапное бессилие.

Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.

Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.

– Я не хочу больше танцевать, – пробормотала Вера, не заботясь, слышит ли её Рустам.

– Почему? – гаркнул он ей в ухо; его чёрный взгляд сверкнул раздражением.

Разбежавшись, спрыгни со скалы.

– Ноги на каблуках болят, – сухо отозвалась она. – И мутит. Я выйду.

– Останься! – заявил он, и в его голосе проскользнула сталь. – Мы только начали!

Его пальцы сомкнулись на её запястье, и тонкая кожа заныла. Злости уже было нужно очень мало.

Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало.

Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.

– МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! – крикнула Уланова, больно ударив по смуглой руке. – ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!

В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался, ослабив хватку. Рывком выжав руку из его ладони, Вера начала быстро протискиваться к выходу.

Интуиция вела именно туда, и спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.

Секунда – и тяжёлый подол покинул актовый зал, ударив по косяку атласными волнами. Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина. Сделав несколько звонких шагов, Вера нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что касались окон снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре. Сердце остановилось и закрутилось волчком.

Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.

Усмирив дрожь в коленках, Вера подхватила подол и зашагала к высокому окну. Стук шпилек по паркету будто забивал в виски гвозди. Нервы походили на струны.

Нет, зачем ты туда идёшь? Зачем?

Остановившись в пяти шагах от него, она замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула её из актового зала и пригнала сюда. Вампир молчал. Она молчала.

Секунды нашпиговывали виски острой тишиной.

– Ты восхитительно пела, – наконец проговорил Свят.

Его голос звучал так хрипло умоляюще, что струны нервов почти лопнули.

– Спасибо. Эта песня, – бесцельно взмахнула она ледяной рукой, – великолепна.

– Это ты великолепна, – еле слышно произнёс он.

Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар. Свят сделал шаг вперёд и уставился на её кулак, что комкал складки подола.

– Я не думал, что… – еле слышно начал он и замолчал, так и не договорив.

Поддавшись непонятному порыву, Вера сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь.

Как он протянул свою на кухне.

Словно вспомнив то же, он несколько секунд рассматривал её руку и наконец едва ощутимо коснулся её пальцев. Его рука была тёплой и влажной.

Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.

Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…

Повернув её руку ладонью вверх, он погладил голубые венки на запястье; по его лицу от скул к вискам бегали желваки. В голове глухо застучала кровь; желудок озяб и задрожал.

Что ты тут делаешь? Выпрями колени… Выпр…

Прикрыв глаза, Свят поднёс её запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись через секунду, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к её руке. Его дыхание было горячим, а губы – слегка шершавыми. По запястью пробежал его острый язык, и в низу живота взревела горячая волна.

Только не… О чёрт.

Не успев усмирить своё полоумное подсознание, она простонала – глухо и сдавленно. Этот стон был до того страстным и беспомощным, что казалось, коридор плавится и стекает с тела. Зрачки Свята расширились. Он поднял глаза; в них горело до того безумное желание, что она едва не потеряла разум.

И я тебя хочу; да. И я тебя тоже.

Покачнувшись, он сделал к ней ещё шаг и крепче сжал её руку; в кожу впились широкие ногти, которые она недавно рисовала.

Что делать? Что выбрать? Что правильно?

…Дверь актового зала оглушительно ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех. Выдернув руку из вампирской ладони, Вера вздрогнула и устремилась прочь по коридору, молясь только об одном: не поскользнуться.

Единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.

Дверь закулисья… Внутрь… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…

Не смотри, только не смотри по сторонам.

Потная ладонь с трудом скользила по ледяным перилам. Пусто. Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.

И эта пустота пугала до потери пульса.

Толкнув тяжёлую входную дверь, она выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало совсем.

– Почему так страшно? – глухо шептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.

На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, Вера стремглав понеслась к нему, всё ещё держа пальто в руках; было холодно, кошмарно холодно. Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой. Проигнорировав осоловелый взгляд водителя, она плюхнулась на заднее сиденье, выкрикнула адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса – и сколько бы она ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.

* * *

Мебель в ещё не отапливаемой квартире почему-то обжигала.

Ворочаясь на раскалённой простыни, Свят никак не мог придумать позу, которая бы пощадила растерзанный мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, безжалостно смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым. Сбегая от Марины под прикрытием Олега, он даже не сразу понял, куда хочет бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь.

Только не сейчас в этой постели.

Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.

Единственная маленькая ладонь.

…Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и будет корчиться под каблуками её чёрных лодочек.

Будь я журналистом, я бы написал, что открытие Хэллоуина «выстрелило»; в самое ядро Земли.

– Она вышла, потому что её достал этот чёрт, – процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. – Видно, не зря его Петренко не терпит.

– Она вышла за тобой, – твёрдо проговорил Судья. – Она искала тебя.

Она поспешно послушно подходила всё ближе, и золотой свет фонаря лился по её плечам и скулам. Она стояла в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотрела со смесью задумчивости и страсти. И при виде её глаз внутри вырастала атласная крона гигантского дерева.

Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.

…Зажав глаза ладонями, он повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.

Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман.

Просто заставил её закатить глаза. Просто вырвал из неё плавящий кровь стон.

– Она тоже, – прошептал Судья, промокнув платком лоб.

Тоже кинестетический маньяк?

Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Хочу с тобой разделить.

Жар в низу живота нарастал. Зажмурившись, он стиснул коленями плед и замер. Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу. Подождать. Лучше подождать.

Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?

Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.

Представь, как это может быть, если дождаться.

Выдохнув, он подскочил на тахте, скатился на пол и начал яростно отжиматься. Сколько же было уже этих полумёртвых искусственных близостей…

И насколько мало в них было близости истинной.

Рывком встав с пола, он сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли.

Убежала. Как маленький, нелепый, испуганный зверёк.

Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.

– Знаешь что? – тихо сказал Адвокат, стыдливо отводя глаза. – До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения – всё через непроницаемую пелену.

А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон одним движением.

И не задумавшись о своей беззащитности, он нырнул в это доверие… ослеп от желания чувствовать губами её пульс; быть ещё ближе. Но что может быть ещё ближе?

Я целовал стук твоего сердца.

ГЛАВА 5

Ощущать себя абсолютной идиоткой. День за днём – круглой дурой.

Закрывать глаза на любые его выходки и проглатывать каждый окрик. Притворяться, что вспышки его злости, стремительные отъезды, отказ ночевать с ней под одной крышей и резкие ледяные отстранения – норма отношений для них обоих.

Отношений?

Марина криво усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Сверкая чёрным боком, карандаш прекрасно подходил по цвету к её настроению. Было скучно и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя безупречным макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он опять «с парнями в баре», и трубку с тех пор не брал.

Ну что ж. Ты прекрасно понимала, на что соглашаешься.

За эти два года она успела не только вдоль и поперёк освоить список требований к его партнёрше, но и научиться делать вид, что их потребности совпадают. Отойти в сторону, когда ему нужен воздух. Отползти подальше и сжаться в комок, чтобы не коснуться его, когда он требует полного отстранения. Бесшумно ступать по полу, когда он сжимает пальцами виски.

Отваливать, когда его небрежная мимика просит отвалить.

Возвращаться, когда телефон его голосом предлагает встречу.

В груди закопошился стыд, и Марина поморщилась, отбросив подсохшую тушь.

Нет, стоп, он был не так уж плох. Нет, не плох.

Просто он был и каменным, и хрупким. Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он прятался от мира в коконе, который никому было не вскрыть.

И это порой заставляло сердце сжиматься от нежной жалости к нему.

Ругая отрицая свою боль, она давно и решительно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно бесполезно: он избегал конфликтов и был прочно безразличен к её возмущению.

Почему ты так к нему привязана? Почему?

На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но именно он почему-то саднил в глубине её души: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.

В последние дни плохое предчувствие орало как резаное. Что-то происходило.

Что-то, чего ещё не было.

Она не могла чётко объяснить себе, что было не так: поскольку давно выбрала избегать сложных размышлений и боялась ответов, которые может найти. Но плохое предчувствие кричало о какой-то… опасности.

Именно опасности.

Нет, не думать. Не задавать вопросов. Не рыть его душу и не лезть под кожу. Играть роль милой глупой куклы. Это единственный способ и дальше оставаться в его жизни.

Ничего. Просто сама позвоню через пару дней.

Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?! Как не заплакать?..

Он хотя бы уехал один?

Да уж, конечно, один.

В жизни не поверю, что вчера хату не пришлось проветривать от женских духов.

Сжав виски скопированным у него жестом, Марина помотала головой, словно пытаясь вышвырнуть из неё неугодные мысли. Левый глаз был готов. Пора было красить правый, но руки дрожали. Внутри снова царил колкий страх.

Ерунда. Это всё ноябрь.

…«Ты сама себя накручиваешь», – беспечно повторяет он, пока его телефон принимает какие-то сообщения. Когда он хочет, он умеет напрочь лишать лицо мимики.

И этот идеальный фасад совершенно не прочитать.

Пожалуй, самым страшным – и самым властным – чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.

Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.

* * *

– Как думаешь, справится? – устало спросила напарница, облокотившись на моё плечо.

Она знает, что спрашивать это незачем, но вопросы помогают ей не тревожиться.

Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.

– Я не знаю, – тихо произнёс я. – Не знаю.

– Почему ты не вмешался на Хэллоуин? – бросила она так укоризненно, словно этот вопрос её поистине мучил. – Почему ты не толкнул его за ней?

– Потому что этот Хэллоуин тоже должен был привести его сюда, а не куда-то ещё.

Хмыкнув, напарница изумлённо подняла брови, и они скрылись под серебристой чёлкой.

– Ты правда не собираешься вмешаться? – с нажимом повторила она.

– Нет.

– Да почему?! – воскликнула она, на глазах теряя терпение. – Такой риск!

– Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, легче будет всем, да, – с расстановкой сообщил я, проворачивая в ладони золотистую тыковку. – Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.

Прижав руку ко рту, напарница замолчала – горько и обречённо.

Но я знал, что она просто ищет более весомые слова.

– Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, – наконец прошептала она. – Я сейчас выбираю тебя, а не себя – хоть ты и твоя мать этого никогда не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.

Она боролась за меня даже сильнее, чем я сам. Милая.

– Нет, – ласково, но твёрдо произнёс я. – Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю.

Пергаментные страницы под моей ладонью тоскливо зашелестели.

– К чему эти высокие рассуждения и светлые надежды? Ты же знаешь, что он снова поступит неправильно! – умоляюще воскликнула она.

Её голос задрожал, а по щеке, выбирая дорожки морщин, сбежала крупная слеза.

Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Дождь усилился.

Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.

– То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим, – упрямо повторил я. – Если не мешать им в судьбоносные минуты, мы по крайней мере видим их подлинные помыслы. В каждый миг они выбирают то, что и должны были выбрать, – пусть это и разбивает наши сердца. Принять это сложно, но необходимо, милая. В каждом их выборе, в каждом решении был тот самый непререкаемый смысл, которого до конца не понять даже нам. И почти всем им потом казалось: будь у них новый шанс, они бы поступили иначе.

Вытерев слёзы, напарница положила мне на плечо тёплую руку и тихо сказала:

– Но мы ведь знаем, что так же.

* * *

Alea jacta est[25]

Две девицы за соседним столом с такими важными лицами прикладывались к кальяну, что казалось, они вот-вот начнут обсуждать свою недавнюю активность на нефтяном рынке.

Найдётся и на ваш полежалый товар покупатель.

Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят небрежно прокрутил в ладони подставку под бокал с бурыми буквами «AleCraft». Деревянно-бордовый дизайн бара приятно поглаживал зрение. Нервы медленно вытягивались в плавные линии.

Если бы ещё не зеркальные стены со всех сторон.

Растечься по барному дивану из искусственной кожи. Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи.

Выставить её вон.

Не вспоминать её, не думать о ней; не перебирать вчера и не надеяться на завтра.

Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.

Перечитывая сообщения Улановой, он никак не мог определиться, у кого из них пора диагностировать раздвоение личности: до того невозмутимо чёрная волна атласа рвала в клочья плотину степенных бесед о санкциях и мультфильмах.