Путь в Арвейн

Ах! Плевать. Я была несказанно счастлива.

К рынку в Шилейлу шла лёгкой походкой, сжимая монету в побелевших от напряжения пальцах. Путь недолгий, всего час, но это был самый счастливый час за прошедший год. Справа озеро продувало ледяным ветром, слева – шпиль гостевого двора Шилейлы за высоким деревянным забором и широко распахнутыми вратами. Выше по дорожке, часа четыре на коне, – Маковый Палаш, туда уехала жить Хельга, самая старшая наша сестра. Она вышла замуж едва ей минуло шестнадцать и сбежала из-под родительской опеки, как бывало бегут преступники из тюремной повозки в лес.

Я зашла по привычке через боковой вход и выругала себя за это. Лавка купца из Силисии была расположена у самого въезда на рынок. Пришлось прогуляться. Дорожка была скользкой, протоптанной с утра: подтаявший снег смешался с грязью в бурую кашицу. Я осторожно приподняла подол, сетуя, что замарала поношенные ботинки.

Всюду открывались лавки. Из пекарской вышла старушка, вынесла горячий противень с духмяной сдобой и стала раскладывать булки на прилавок. Зелейница открыто торговала колбасами и лесным медом, у овощника толпился народ. Но сегодня я шла не к нему. Сегодня особый день: с собой я не тащу тяжёлых корзин и мешков, сегодня я один на один с золотым.

Запах калёных грецких орехов, миндаля и каштана окружил меня и зачаровал минуты необъяснимого задора, от которого в груди словно Била крылами оживлённая голубка.

Рынок оживал, а я зевала, разглядывая всё так, словно видела впервые.

Лавок было множество, но и то лишь из-за праздника. Пройдёт дней десять – и бродячие торговцы да коробейники отправятся в Силисий к главному тракту.

Я прошла дальше, ловко миновав торговку рыбой с бельмом на глазу, и добралась до главного входа на рынок. У продавца тканей было, как назло, людно. Лавку переполнял народ, живо трещали беззлобные споры и лёгкие препирательства на почве торгов.

– Ошибочка, д… д… добрый магик, не я, а женушка твоя.– Эх, Далин! Да ты меня по миру пустишь такими ценами! – Не шути, дружок, какие п… п… пятна? Какие д… д… дыры? Это же колдовские ткани, таких и не отыщешь у Золотого леса! – Далин взволнованно махал короткими руками, подхватил кафтан и стал переворачивать на обозрение. – Всё из Арамии, всё новёхонькое, заклинание свеженькое, вышивка обережная. Ну глянь. Повыше п… п… подыми, смотри сквозь неё на солнце. Ни одного изъяна…В ответ мужик хохотнул, соглашаясь с доводами бородатого торговца, и приблизил ткань к лицу. – Почём тебе это тряпьё только, – фыркнул он, глянув на Далина и качая головой, – всё равно никто не возьмёт. Вот же пятна, а вот и дырища. Толпа зло захохотала: видимо, утро у продавца из Силисии пока не клеилось, и покупатели только и делали, что глумились, а брать толком ничего не брали. Я неуверенно подошла ближе.

– К… к… каким ещё за платьем? Ничего тут не т… т… трогай!– Эй ты! Кыш отседова! – послышался возмущённый возглас. Посмотрев в сторону, я приметила пузатого корчмаря, идущего под руку с супругой прямо к продавцу тканей. – Всех ворон стянуло, – поцокал языком другой покупатель в бобровой шапке и бросил на прилавок то полотно, которое минуту назад так вожделенно осматривал. – Пошла отсюда, что говорят?! – кинулся на меня Далин, воровато оглядываясь на покупателей. – Я к вам за платьем, – твёрдо сообщила я. – Ничего такого не было! – покосился он на корчмаря, боясь, что его заподозрят в недобром. – Да и тем паче что тебе таких д… д… денижищ в жизни бы не доверили!Я сглотнула обиду и быстро протараторила: – Для сестры, не для меня! То розовое, что вы нам показывали. – Я в праве изъять его у тебя, пустышка!Я показала золотой, свернув солнечным лучом по его бородатой физиономии. Торговец замер. – Не в праве, – подал голос незнакомец, стоявший рядом со мной, и чуть мягче добавил: – Ты в праве не продать.От его слов во рту пересохло. Я испуганно отпрянула. – Проваливай, посмешище, – махнул на меня рукой дядька в бобровой шапке. – Не продадут здесь тебе ни шишки, ни желудя! А ты не встревай, иди куда шёл.Лицо паренька закрывала тряпица, так что видны были только коротко стриженные волосы и глаза цвета загорелых одуванчиков. – Обворовала, небось, кого? Смотри, чтоб я стражу не свистнул!Люди вокруг рассмеялись. Я нервно укусила щёку изнутри, стараясь не паниковать. – А ты у нас кто вообще такой? – свысока поинтересовался купец.Стража в виде одного ленивого толстяка мирно посапывала на скамье у ворот, неподалёку. – Подойди, – велел мне парень и протянул ладонь. От приказного тона я сделала пару шагов в его сторону, но монетку не отдала: парень вырвал её из моей руки силой. – Мне продашь, – незнакомец с вызовом приподнял густые брови и протянул золотой продавцу. – Смотри-ка, защитник нашёлся, – протянул дядька в шапке. – Сдачу с семи, – потребовал парень и протянул продавцу мою монету. – Живей.Парень усмехнулся. Лёгкое движение руки – и я увидела, как лицо купца стало мертвенно-серым. Толпа расступилась, переглядываясь. У меня похолодело в животе: что он только что показал? Клинок? Метку? – Сколько? – спросил он жёстко. – В… восемь, да семь. – Было семь, да восемь, – испуганно встряла я. Далин скуксился, но монету забирал с большой охотой и, развернувшись на каблуках, ушёл вглубь лавки. Там он достал сундук, а из него – тот самый свёрток, который немедля развернул и горделиво показал нам: бледно-розовое платье во всю длину.

– Та не… скорей Луиза, чем эта… – пробурчал дядька-сосед из Кедрового, насупленно наблюдая, как продавец быстро сворачивает платье.– Нойта, что ль, замуж собралась? – расхохоталась, отчего-то недовольная этим событием, жена корчмаря. – За Ольку нашего, небось? Жена корчмаря ждала ответа, и я неопределённо пожала плечами. Олиан в здешних местах в огромном почёте у женского населения, особенно у незамужнего. Если не ошибаюсь, корчмаря эта дама лично одарила пятью дочерьми, которых теперь не прочь отвадить от отчих харчей. Конечно, семь лет в Дирке обучается, за такое ему хорошую должность сулят, зарплату высокую и жильё в Селисии. Да, на одну его стипендию в наших краях можно жить припеваючи.

– Три так три! – надулся продавец и достал ещё одну серебряную монету из зачарованного неподъёмного сундучка.Продавец тем временем аккуратно перемотал платье грубой мешковиной. Незнакомец, нетерпеливо стуча сапогом о деревянный пол, стал считать переданную ему сдачу. – Всё как положено. Девяносто два и два. – Девяносто три серебряных, а с медными сам решай, – гаркнул парень. – Спасибо, – выдавила я из себя растерянно и направилась к выходу.Паренёк передал мне деньги, и я немедля насыпала их в кожаный мешочек, выданный братом этим утром, завязала его накрепко и забрала конверт с платьем. На рынок заходили люди, торговка рыбой громогласно подзывала покупателей, а у меня внутри всё пело. И паренёк симпатичным показался: высокий, хорошо сложенный, в престранной, но дорогущей одежде.

Какой он был…

Шагнув прочь, я почувствовала, как нога зацепилась за некое препятствие, взмахнула руками для противовесия – и в следующее мгновение полетела вниз. Я упала прямо в грязь! Перепугано барахталась ногами и руками, прижимая свёрток к телу и моля богов, чтобы его не задело моё падение. Нога запуталась, я беспомощно отталкивалась, упершись в ткань плаща, тот натянулся на горле, вынуждая запрокинуть голову. Кошель отвязался, упал рядом, и монеты рассыпались по земле, сверкая на солнце.

Послышался смех. Пронзительный, режущий слух, безжалостный смех мужика в бобровой шапке. Кто-то хлопнул в ладоши. Далин?! И пока я отвязывала одной рукой плащ, чтобы встать, вдруг увидела, как босые пятки мелькают вокруг. Созванные к пиру мальчишки стали нарасхват подбирать монетки, и мой кошель исчез в первую очередь. Я еле как приподнялась, сгребла серебряный рядом вместе с куском грязи, а остальные со скоростью выпущенной стрелы растасовали по карманам оборванцы. Они уже удирали, сжимая мои деньги, когда я наконец поднялась.

Я до крови закусила губу, вертя головой. Смех не стихал, по шее стекали холодные капли. Я смотрела на платье в полном оцепенении от происходящего. Мои тщетные попытки прижать сверток как можно крепче к груди не спасли его. Грязь пропитала его насквозь.

– Остынь, парень.– Шуруй, пустышка, по добру-по з… з… здорову, – посоветовал мне Далин. – Вот видишь, дружок, – произнёс мужик в бобровой шапке, – почему мы с такими дела не имеем. – Какой я тебе дружок? Я отвернулась, но так и осталась стоять в сторонке, переживая душащее чувство паники и горя.

Рынок наполнялся народом: шли повозки, скот, покупатели. Они не обращали на меня никакого внимания. И никто из них не замечал того протянутого толстого каната поперёк рынка, о который я оступилась. Они проходили сквозь него.

– Совсем рехнулась, – бросил некто.Ярость, наполнившая внезапно кровь, подавила всепоглощающую панику. Я схватилась за канат и рванула его что было сил, выдирая вместе с ним и жёлоб, к которому он был привязан. Отбросив его с дороги, я еле сдерживала слёзы. Моя ярость быстро растворилась, разум молниеносной вспышкой напомнил, кто я на самом деле и что меня теперь ждёт.

Глава 6 Осколки души

Дойдя до нашего забора, у меня начали трястись даже колени.От страха свело желудок. Вокруг носились дети, выкрикивали цены купцы, пекарская распаля́ла голод покупателей, а меня вывернуло у самых ворот. В руке всё так же застыла холодная монета, на лице подсыхала грязь. Я выбралась на скользкую дорогу к дому. Местами на пути встречались глубокие пробитые ямы, на которых я спотыкалась и плелась как безвольная, побитая кукла, чуть пританцовывая и пугая проезжих. Заставляя себя ступать всё дальше, мне казалось, что я вот-вот упаду без чувств, и найдут меня лишь по весне. Перед глазами плыли тёмные пятна, и чем ближе я приближалась к отцовскому дому, тем удачней казался подобный вариант дальнейших событий. – Ну где ты так долго? – раздался голос Луизы из-за забора. – Быстрей давай, Нойта вся изволновалась.

Калитка со скрипом отворилась, и я ступила во двор. Младшая, увидав меня в проёме, замешкала удивлённо, и на какую-то долю секунды мне показалось, что она заступится за меня.Я представила, что я Джинна, но делу помогало слабо. Не хочу впутывать её в это. Хочу быть просто невидимой… – Нойта… – протяжно позвала Луиза, и я в ужасе заметила, что самое страшное сбывается как кошмар наяву: брат оказался дома. Хуже того – родителей не было видно.

– Вот же упырица! – Варн плюнул под ноги, опрокинув стул, который тащил в сторону дома. – Неблагодарное, вшивое чучело. Ты же ей платье испоганила!

Он поднялся на крыльцо, снял со стены заступ и крепко сжал черенок в огромных кулаках. Уговаривала себя, что заслужила порки и гнева домочадцев, я опасалась сжаться в комок на земле и прикрыть руками голову. Варн подошёл ближе. Я пятиться не посмела.

– Я… не хотела… правда… – я старалась говорить чётче, но не получалось. Слова ломались, а подбородок дрожал от никчёмности. В кухонное окно высунулось перекошенное отчаяньем лицо старшей сестры.

– Закрой рот, мерзавка! – завизжала она. – Тащи её сюда, Варн!– Что это?! – ахнула Нойта, в момент потеряв самообладание. – Зачем она его в грязи изваляла?! – Прости, я случайно… меня толкнули… Брат схватил меня за волосы и дёрнул так, что я взвизгнула и была вынуждена подняться на цыпочки и обратить к нему лицо. Волкодав переполошился, вынырнул из своей конуры, вздыбил шерсть на спине. Он всегда чувствует, когда его хозяин свирепеет.

– Я тебя п… – он дёрнул за голову так, что из глаз посыпались искры. – Поняла!– Будешь вякать – прибью, – предупредил меня Варн. – Поняла меня? – Поняла, – прошептала в ответ. – Не слышу! Луиза не свойственной её возрасту и сложению силой разжала мои заледеневшие пальцы и перехватила грязный свёрток. Варн поволок меня в дом.

– Погоди, Варн! – остановила его младшая. – Где сдача?

Я протянула монету, так и не согретую в моей холодной ладони, и всё повторяла в уме как молитву: завтра я проснусь, и это всё будет позади…

– Где остальное?

Отвечать толку не было, не поверят. Варн передал монетку младшей и ещё крепче сжал волосы на затылке. Хоб зарычал.

– Что ты наделала? – он приблизил ко мне лицо, в карих глазах клокотала лютая ненависть и явное желание ударить, которое он сдерживал великой силой. Желание победило, и щёку обжёг первый удар.

– В дом её тащи, – прошипела сестра. – Не видишь, на нас сколько людей пялится? И псина смотри что творит…Из дома выбралась Нойта, проковыляла к нам, припадая на ногу, которая была хорошенько перевязана.

И правда, во двор стали поглядывать зеваки. Но они здесь только ради представления: заступаться соседи не будут, так, посмакуют очередную сплетню за поздним ужином и забудут. А вот Хоб припал к земле, как волк перед прыжком, и сверкал острым оскалом, роняя вязкую слюну на снег. Брат отпустил мою голову и сжал плечо. Боли почти не почувствовала, знала только, что синяки проступят сильные – иссиня-чёрные.

– Двигайся, мразота, не то хуже будет.

– Тащи наверх, скорей, пока отец не вернулся.Меня втолкали в дом. Луиза зашла последней лёгкой поступью лани. Брат всё же перехватил меня за волосы и, прижав пониже к полу, поволок наверх. Я спотыкалась, боясь разбить лицо о ступени, перебирала всеми четырьмя конечностями, пока мы не добрались до моей с бабкой комнатушки.

– Пошла вон, – велел Варн скукожившейся на стуле старухе. Недолго думая, та прихватила полотно, которое расшивала в приданное Нойте, и умчалась прочь, ошарашенно глядя, как меня держат у пола как собачонку.

Брат повалил меня на пол, предоставив для мести старшей. Церемониться Нойта не стала – сразу начала порку. Схватила пучок трав со стены и хлестнула. От необычайного пыла сестры, не столько обиженной, сколько дорвавшейся до моего наказания, пук весьма быстро поредел, да и проку от него было мало. Била, впрочем, жёстко, воодушевлённо и в основном по лицу. Из носа пошла кровь. Но, ощутив, что этого мало, в ход пошли голые кулаки.

У Цихолитов есть такая деревянная коробочка, куда можно положить варёное яйцо и потрясти – так скорлупку можно снять быстро-быстро. Я была тем яйцом в коробочке. Меня швыряло по комнате, от стены к стене, в ребро жёстко впёрся стул, потом к бабушкиной кровати, к краю которой приложило кистью и подбородком.

Нойта была в ударе. Я не была уверена, расстроена ли она из-за платья, денег или просто рада, что нашёлся повод, но она горела желанием, кажется, удавить меня насовсем.

– Пусть он её расхочет, Варн! Пусть не узнает. Я её так изуродую, что и платье ни к чему будет.– Всё, – послышались заветные слова из уст моего брата. Всё это время он наблюдал за нами у двери вместе с тоненькой младшей сестрой. Но на этот раз Нойту остановить было не так-то просто: она всё била и била, не зная покоя. – Всё, Нойта, закругляйся. Но старшая уже ничего не слышала: она наслаждалась криками боли как маковым молоком. – Довольно! – брат оттащил её, прилагая немалые усилия. Нойта зарыдала в братское плечо, а я пыталась отдышаться и понять, что повредила. Понятно пока не было. Болело везде. Испуг, горячивший кровь, растворился, и следом подступила боль. На пол капала кровь с подбородка, бок кололо, глаз заплыл, огнём пульсировала скула и сильно болела голова.

– Не всё. – голосок Луизы был нежен и тонок, как тонкий длинный острый нож, напитанный валерианой. – Побои заживут.– Ты уже всё сделала, – уговаривал горюющую на его плече сестру Варн. Она вытерла глаза и нос и обернулась. – Волосы. – одно слово, мягкое, едва слышное, но оно гремело громом, валя наповал.Нойта с братом глянули на младшую в нескрываемом замешательстве. Нойта выбралась из братского захвата и, расправив одежду, хладнокровно, насколько могла показать, подошла к столику с тазом. Там на самом краю лежал мой гребень. Боги, как же я любила его. Он был для меня всем. Послышался отчётливый хруст древка. Она переломила его, кривясь от натуги, и бросила мне.

К горлу подступила тошнота, будто я только что увидела, как кого-то убили. Не просто кого-то, а маленького, только моего кого-то, живого, беззащитного, дорогого душе и сердцу. Это было единственное, что у меня имелось красивого. Единственное, что не отобрали до коли.

В глазах наконец защипало. Нет. Плакать нельзя. Это всё ужасно, но я переживу это в одиночестве. Боги, хоть бы они ушли! Хоть бы ушли. Я боялась даже пальцем двинуть в сторону осколка. Только бы никто не понял, как дорог был он мне.

– Этого мало, – сообщила Луиза.

– Не надо… – замотала я головой. – Это всего лишь платье… всего лишь платье…Она неторопливо подошла к упавшему стулу, подняла бабкину шкатулку и вынула… ножницы. Я отползла к стене. – Нет, нет, не надо! – пришлось поднять голову, от чего она пошла кругом.Нойта удивлённо посмотрела на сестру. Но месть переборола угрызения совести. Она забрала у неё ножницы и повернулась ко мне, затем посмотрела на брата, выискивая одобрения. Он только закатил глаза и буркнул что-то, а я не расслышала, зато увидела его ботинки перед собой, когда он подошёл. – Вот и хорошо. Тебе они не нужны. Замуж тебя не возьмут, да и вшей меньше будет. Реж, Нойта.Он нагнулся ко мне, улыбнулся. – Если не заткнёшься, я этими самыми ножницами глаз тебе выколю, – пообещал он мне едва слышно. – Хочешь? Я отчаянно замотала головой. – Тогда я сама, – Луиза забрала ножницы и ласково погладила сестрины пальцы.Он бросил меня на четвереньки перед старшей сестрой, вынул шпильки и перебросил косу. Но Нойта так и не подошла. Я подняла голову и увидела на её заплаканном лице смятение. Она сделала шаг в мою сторону, но остановилась. – Не могу… – призналась она. Моё лицо представляло собой кровавое месиво, которое, похоже, отпугнуло её. Было видно, что она хочет уйти. Когда меня отпустили и я повалилась на стену, Луиза уже расплела мою отрезанную косу. Смотреть на это было всё равно что созерцать отрезанную конечность. Только что это был твой почти орган – и вот волос на голове нет, а они где-то перед тобой, и ничего уже не исправишь.Она резала решительно, быстро и криво. Хорошо, не глаз.

– Пойдём, Луиза, – в дверях позвал её Варн. – А ты, паскуда, тут сиди и носу не высовывай.Варн и Нойта с долей немалого беспокойства смотрели на тоненькую сестру, пока она разбрасывала мои тяжёлые пряди по коморке с нескрываемым наслаждением. – Отдыхай, – голос её был слаще горного мёда. Она поднялась, рассмотрела мою кровь на своих пальцах и, достав платочек, вытерла их по пути из чердака.На лице Нойты проскочил слабый укол совести, когда она огляделась вокруг. Луиза присела передо мной на корточки, ласково провела ладонью по мокрому от крови лицу. Я потянулась за кусочком гребня. Больше у меня ничего не осталось.Всё. Всё. Всё позади. Всё.

Глава 7 Слезами журавля

Возможно, его больше не существовало.Никогда не давала волю слезам при родных, впрочем, я всегда старалась её в себе подавить. Но в этот раз не получилось. По красному, тёмному дереву летели журавли с горящими огненными крыльями. Я крепче сжала осколок, второй лежал чуть дальше, у двери, до него не дотянуться. Но и переживать из-за этого было бессмысленно. Волос больше не было – были искромсанные пакли, свисающие до шеи. И были огненно-рыжие локоны, змеящиеся по полу. Я провела пальцем по зубцам, злясь, что видимость застилали жалкие слёзы. За них тоже били, и тоже по лицу. Но гребень ни в чём не виноват: он просто лежал аккуратно у таза с водой. На руках уже припеклась грязь с кровью и испачкала оставшийся кусочек. Красивый он был, дорогой. Отец отругал маму за такой подарок, но гребень не отнял. Этот кусочек дерева был для меня знаком их любви, спрятавшейся где-то глубоко внутри сердец моих родных. Ведь его никогда не пытались отобрать. Несмотря на то, что даже Луиза на день магии получила подарок гораздо хуже и проявилась едва ли не через неделю после нашей с мамой последней поездки в храм. Не знаю, сколько часов я просидела на ледяном полу, скрючившись и прижимая к груди сломанный гребень, чувствуя, как его зубцы врезаются в кожу, оставляя бескровные следы, которые скоро станут синяками. Горло горело – от крика, от рыданий, от боли, от унижения, от всего сразу. Казалось, если бы я попыталась заговорить, изо рта полился бы тёмный, густой сгусток крови и злости, который давно осел где-то в глубине, в самом тёмном углу сознания. В маленьком оконце угасал день, погружая комнату в тусклый серый свет, напоминающий остывающие угли в очаге, которые ещё держат в себе отголосок жара, но больше не дают тепла. Они умирали медленно, оставляя за собой лишь дымку тлеющих воспоминаний о чём-то тёплом, забытом и чужом. Я не могла двигаться, не могла найти в себе сил даже вдохнуть глубже. Каждое движение отзывалось в теле тупой, глухой, знакомой до омерзения болью, которая с годами стала почти родной. Я не чувствовала времени. Меня передёрнуло от омерзения к самой себе.Дверь отворилась почти бесшумно. И я не подняла головы, хотя сразу почувствовала запах. Тёплый воздух из-за порога окутал сладким духом выпечки, мясного бульона, специй, чего-то вкусного, сытного, далёкого. Я вдохнула – и к горлу мгновенно подкатил привкус крови и кислота голода. Я не шевелилась.В дверях стояла мама. Она осмотрела комнату, морща нос, словно учуяла сильную вонь. Значит, ей уже сообщили причины моей провинности. Её взгляд задержался на полу. Волосы, прилипшие к засохшей крови, раскиданные вещи, обломки. Она вошла внутрь и закрыла за собой дверь. Она остановилась у пятен крови, медленно отодвинула носком туфли спутанные пряди волос, опасаясь запачкаться. Среди них потянулся второй осколок гребня. Заметив это, в душе всё заледенело.Мать сделала несколько медленных шагов, прошла мимо меня, как будто я была пустым местом, будто меня не существовало, будто на полу валялся хлам, недостойный даже пинка. – Уберись, – велела она, и в её голосе не было ничего, кроме сухого раздражения. – И умойся. Вся в грязи, как свинья.

Щелчок замка прозвучал как окончательный приговор.Она развернулась и вышла так же легко, как вошла, оставляя после себя остатки тёплого воздуха, запах еды и холодное запертое пространство. Как мусор. Хлам. Как ненужный кусок дерева, что когда-то был чем-то ценным.Не в силах оторвать глаз от гребня, я глядела на него страдальчески, кусая в кровь губы. Вторая половинка лежала там, в углу, у порога. Я не могла пошевелиться, не могла собрать разбитые осколки внутри себя, не могла понять, что больше болит – лицо, изувеченное руками родных, или что-то внутри, чему давно дали трещину и теперь вдребезги разбили. Я боялась моргнуть, шевельнуться или вздохнуть глубоко. А вдруг и меня можно так же отодвинуть? А как поступят с моим телом?Если я сейчас умру – отодвинут ли меня носком туфли? Воздух будто застревал где-то в горле, комкаясь, ломаясь, оставаясь недосягаемым.Грудь свело. Я не могла вдохнуть. Я пыталась снова и снова, но воздух не поступал, он будто перекатывался в горле, как раскалённый уголь, но не доходил дальше. В глазах потемнело. Попыталась собраться, прогнать это, как призрак, как дурной сон, как всё остальное, что я загоняла в себя годами. Но оно не уходило. Но ничего не получалось.Я зажмурилась, пытаясь вернуть себя в реальность, но ничего не помогало: комната поплыла, стены задрожали, словно готовились обрушиться на меня и прижать насмерть. Одна рука сжимала до боли осколок гребня, другая цеплялась за горло, словно пыталась его разорвать, сломать, заставить дышать. Что, если я умру здесь, так и не сделав вдоха?Паника медленно разливалась по телу, накрывая с головой, сдавливая виски, заставляя кожу покрываться потом, а сердце бешено колотиться в груди, как запертая в клетке птица. Что, если это не пройдёт? Я была в другом месте, в другом мире, где не хватало воздуха, где сердце билось слишком быстро, где в груди росла пустота и пожирала меня целиком.Где-то вдалеке, за пределами этого кошмара, доносился тёплый запах еды, смех, жизнь. Но он не касался меня. Минуту? Десять? Час?Паника не отпускала. Она разрасталась, как ржавчина на металле, как яд в крови, как пламя, поддуваемое ветром. Я не знала, сколько это длилось. Я просто заплакала.Но я не умерла. Можно было бы продать. Денег не вернуть, но… но хоть что-то.Я не помню, когда слёзы начали литься, но они оказались горячими, обжигающими, и, кажется, впервые за долгое время я почувствовала что-то настоящее. Я встала на четвереньки и сгребла волосы. – Всё будет хорошо, – прошептала я.И тут я почувствовала крошечное тёплое существо и замерла. Маленький мышонок дрожал, прижавшись к стене. Глазки-бусинки смотрели на меня с беспомощным трепетом. Он дрожал, но не убегал, и я подняла его на ладонь. Хрупкий, слабый и лысоватый. Он прижал ушки, забавно дёргал носиком, качая длинные усы, торчащие во все стороны. Странный, исхудавший и одинокий. Но он был живым. Я провела пальцем по его спинке, и он вздрогнул. Впервые за день, за неделю, за месяц сказала это не себе. Ему.

Я посадила мышонка в карман плаща и твёрдо решила: это больше не мой дом, мой дом – это я сама.Внизу прозвучал новый взрыв смеха. Дом жил, дышал и праздновал. Он был гостеприимен и добр. Но не для меня.