Жёлтая змея (2-я редакция)

Потом мама стала и вовсе рассказывать мне, будто лучшей подруге, обо всем, что было у нее на душе. Она выливала и выливала на меня все, что бурлило в голове и потом трещало на языке. Ей было необходимо изливать душу, проговаривать то, что терзало ее, освобождаться тем самым от своей боли. Я внимательно слушала. Мне было интересно. И что самое главное, я чувствовала себя любимой и значимой. Чувствовала себя ее поддержкой и опорой. Кому, если не мне, она выплачется? Кто, если не я, ее молча выслушает и впитает ее боль? А иначе зачем я нужна? Выполнять и выслушивать. Это моя маленькая жизнь.

Я чувствовала, как слой за слоем на меня ложились чужие боль и обида. Моя беззаботность, присущая детям, внутренняя легкость и жизнерадостность улетучивались, и на их место приходили задумчивость, молчаливость и желание быть незаметной.

Говорила мама много. Рассказывала о том, что всегда считала себя нелюбимым и нежеланным ребенком. О том, как бабушка плохо обходилась с ней. Как однажды бабушка поставила на стол миску со сливами и велела маме пойти во двор и позвать подружек, якобы на день рождения. А родительница одной из подружек сказала, что так никто не делает, что звать на день рождения нужно заранее. И как обидно это было слышать ей, моей маленькой маме. О том, как однажды к бабушке пришел мужчина-военный, и они долго о чем-то говорили, а потом он ушел, и бабушка, плача, трясла маму за плечи, причитая о том, что только ради нее живет с дедушкой. Она рассказывала о парнях, с которыми встречалась в юности. О неудачном замужестве, которое якобы устроила бабушка, о первом мертворожденном ребенке.

Я верила всему. Как можно не верить маме? Сейчас я понимаю, что у моей матери просто не было иной возможности выплеснуть свою боль, копившуюся годами, возможно, с ее собственного раннего детства. Постоянное желание быть в центре внимания и ощущать свою значимость также являлись причинами ее душевных излияний. Мне жаль, что она выбрала именно меня, маленькую девочку, в качестве душевного слива. Моя психика не была готова к таким откровениям. Но мама не давала мне выбора.

Мама искала во мне поддержку в их конфликте с бабушкой. Я довольно рано стала чувствовать, что должна выбирать между ними. Между матерью и бабушкой. Что мне нельзя любить их обеих. Со временем я перестала называть бабушку Басей, чтобы угодить маме. Тем не менее, часто, во время ссор между нами, мать предъявляла мне, что я «выбрала бабку».

Надо сказать, что когда мы жили на деньги с акций и, шикуя, не знали нужды, у мамы не было потребности ни в обсуждении со мной бабушки, ни в слезах.

5

Весь школьный период запомнился мне этими долгими монологами матери о том, как ей плохо. Ее слезами и моим голодом.

Голод я воспринимала как нечто неизбежное, составная часть нынешней – нормальной – жизнь. О еде нельзя говорить, нельзя ее просить, еду нужно беречь. Или, как выражалась мать, «ее надо тянуть». Мама особенно мрачная, часто плачет и не разговаривает со мной. Я чувствовала себя одиноко. Подавленной и даже виноватой в том, что последние кусочки мама отдает мне.

Когда я уходила в школу, она еще спала. Когда я приходила из школы, она лежала и смотрела телевизор с недовольным выражением лица. Часто у нас могли быть хоть какие-то деньги на еду, но у мамы не было сил и желания приготовить эту еду. Питались пельменями, печеньем, замороженными полуфабрикатами.

Я не могла положиться на нее. Мне оставалось только ждать, когда пройдет этот период и деньги появятся, тогда мама оживиться, наполнит холодильник вкусностями и что-то приготовит. Тягостное ожидание, что что-то вдруг произойдет. Эта беспомощность с годами становилась выученной. Я привыкла к тому, что мы с мамой не можем повлиять на происходящее. Привыкла терпеть.

Помню, когда я заканчивала седьмой класс, у моих одноклассниц был выпускной в музыкальной школе. Они пригласили и меня. Там был накрыт стол, а я была такая голодная, что могла наброситься на еду с порога. Лишь воспитание и сила воли сдерживали меня. А еще страх, что все узнают, как мы плохо живем.

В похожей ситуации я оказалась, будучи в гостях у подружки. Ее мама позвала пить чай. Меня затрясло при виде пакета с сушками на столе. Мне пришлось призвать всю силу воли, чтобы есть по одной штучке, аккуратно, не навлекая подозрения. Я стеснялась быть голодной. Даже дома, при матери.

Не думать о еде, о ее нехватке я могла только летом, когда на три месяца мы с матерью уезжали в деревню к бабушке и дедушке. Там всей кухней заведовала бабушка, и я не голодала. Очень любила деда: когда он, придя с работы, подмигивал мне, спрашивая, хочу ли я мороженого? Я всегда говорила, что хочу. Тогда он выгонял машину, я усаживалась на переднее сидение рядом с ним, и мы ехали в соседний поселок. Он покупал себе пензенское пиво и воблу, а мне мороженое, шоколадки и лимонад.

Я любила смотреть с дедом кино. Про войну, про акул, «про Джеки Чана».

У деда было много книг. И все советского периода. Я обожала эти книги. Каждый год заново перебирала их на полках и всякий раз находила что-то новое для себя.

В деревне перед домом был большой двор с высокой зеленой травой и качелями. Качели мне сделал дед, я их обожала. Кататься на качелях было для меня не просто развлечением, а своего рода необходимостью. Качаясь, я обретала какой-то внутренний покой, и внутри меня все вставало на свои места. На качелях я могла провести несколько часов подряд, чем раздражала маму. Она часто кричала мне: «Как тебя не тошнит еще болтаться на этих качелях?»

Самым любимым местом на участке был пригорок, на который вела длинная тропинка. Я поднималась на него, садилась на землю и замирала. Я сидела и что-то думала, что-то придумывала. Около зеленой бочки для воды, прямо на дорожке, обхватив колени, я разглядывала далекие бескрайние поля и темно-зеленые леса. Тот пригорок был моим местом силы.

Я рано научилась обходиться без людей, проводить время наедине с собой и развлекать сама себя. В деревне меня окружали тишина и простор. Но главное – это спокойствие. Отдых от жизни с мамой в городе. Вообще, когда мы жили в деревне, все словно вставало на свои места – они взрослые, я ребёнок. Все предсказуемо. Расстановка была такова, что роль матери там принадлежала бабушке. На нее можно было опереться и положиться. Она готовила и приносила еду. Она вела себя как мама. Я младшая любимица, а моя мать – старшая, на которой бабушка часто срывала зло.

6

Осенью, когда я училась в шестом классе, на пороге появился отец. Откуда он взялся и где пропадал до этого, мне никто не объяснил. Появился он не насовсем, а просто заехал, как он выразился сам. Попил кофе, дал немного денег и уехал. Мать была на седьмом небе. Ее настроение резко взлетело вверх. Она воспрянула духом. Такая мама мне нравилась больше. Однако мне совсем не понравилось то, что начало происходить далее.

Отец начал заезжать «пить кофе» чаще. Как только он возникал на пороге, мать превращалась в эдакую ласковую дурочку. Она стремительно переодевалась в какой-то пеньюар с воланами, хотя до этого ходила в обычных штанах и кофте, наливала отцу кофе или подавала что-то из еды, садилась напротив и, подперев кулачком подбородок, наблюдала, как он ест и пьет, с блаженной улыбкой на лице.

Меня она постоянно пихала к отцу, требовала, чтобы я взяла его за руку и вела показывать свою комнату, что, на мой взгляд, было очень глупо. Или еще хуже, заставляла сесть к нему на колени. На колени сажают годовалого ребенка или трехлетку. Мне было двенадцать. И я не хотела ни у кого сидеть на коленях, тем более у чужого для меня человека. Но мне приходилось это делать. Однажды мать даже умудрилась сделать фото, как я сижу на коленях у своего отца. Он даже не смотрит в кадр. Это мое одно единственное фото с отцом.

Позже я нашла способ не участвовать в этом цирке. Если, возвращаясь из школы, я видела его машину под нашими окнами, я не шла домой. Я шла в другую школу в нашем районе, чтобы посмотреть наклейки, которые продавались в школьной палатке. Это занимало минут сорок или час, и на обратном пути, как правило, я или заставала отца в дверях, или его уже не было вовсе. Это было настоящим облегчением.