Жена Дракона

– 

Это моя дочь.

– 

Это

наша

дочь, – Катя подала голос впервые с начала заседания.

– 

Я имел в виду, что и моя тоже. Катя, это все лирика. Ты захватила дочь силой. Удерживаешь её силой.

– 

Истец, не хотите психолого-педагогическую экспертизу?

– 

Что это, простите, не знаю вашего имени…

– 

Марина Викторовна.

– 

Вы из опеки?

– 

Не “вашей”.

– 

Только не нужно надо мной издеваться!

– 

И не думала. Экспертиза проводится для выявления внутрисемейных отношений, привязанностей…

– 

Меня

подвергать экспертизе?

– 

Вас, истец, вашу бывшую жену, вашу дочь. Всех.

– 

А кто будет проводить?

– 

Специалисты. Психолог, педагог, возможно, психиатр.

– 

Вы считаете, что я ненормальный?

– 

Боже упаси, истец!

Катя (тихо):

– 

Считаю.

– 

Что ты сказала? Повтори! Под протокол!

– 

Истец, не кричите. Не забывайте, где вы.

– 

Ответчик ничего не говорила, вам показалось.

– 

Девушка, мне не показалось. Она ведет себя…

– 

Мне приставов вызвать?

– 

Простите, ваша честь.

– 

Извините, уважаемый суд.

– 

Так что с экспертизой? По одному, предметно.

– 

Мы готовы, уважаемый суд. Мой доверитель согласна.

– 

Истец?

– 

Не согласен.

– 

Почему?

– 

Это унизительно.

– 

Что именно?

– 

Всё, ваша честь. Я уважаемый человек. Меня все знали в нашем дворе, все любили. У меня дети, внуки… сейчас идёт процесс смешивания меня с грязью…

– 

По существу, истец!

– 

… меня унижают, топчут, заставляют вымаливать свидания с моей дочерью, как на паперти. Эта женщина хочет видеть меня униженным, у её ног. Она издевается. У неё три поколения алкоголиков за спиной. Она…

– 

Истец!

– 

Ваша честь, я против. Я не хочу быть подопытным кроликом, потому что моя жена…

Катя (тихо):

– 

Бывшая.

– 

Я уже говорил, что бывших жен, если они матери детей, не бывает.

– 

Законодатель придерживается другого мнения на этот счёт.

– 

Девушка, не лезьте, я с женой разговариваю.

– 

Потрудитесь выражаться корректно, пожалуйста.

– 

Истец! Представитель ответчика! Последнее предупреждение!

– 

Простите, ваша честь.

– 

Извините, уважаемый суд.

– 

Истец, что именно кажется вам унизительным в психолого-педагогической экспертизе?

– 

Я и без неё знаю, как растить детей.

Смешок.

– 

Ответчик, ну вы-то куда?

– 

Простите, ва… уважаемый суд.

– 

Откладываемся. До следующего раза решаем вопрос с экспертизой. Опека, с вас акт обследования жилищно-бытовых условий матери.

– 

Да, уважаемый суд.

– 

Одиннадцатое мая всех устраивает?

– 

Так долго? Вы затягиваете процесс, ваша честь! Я выйду с одиночным пикетом к Конституционному суду!

– 

Да хоть к Смольному! Маш, это в протокол не вноси, конечно.

– 

Да, уважаемый суд.

– 

Я буду жаловаться, ваша честь. Председателю, в квалификационную коллегию, до президента дойду.

– 

Да хоть до Папы Римского. Маша, что ты пишешь? Конечно, не надо. Я уже закрыла заседание.

27

– 

Ирочка, что было, я ничего не поняла…

Катя достала из сумки бутылку воды и сделала несколько жадных глотков. Закашлялась. Вытерла выступившие слёзы. На щеке осталась чёрная полоса туши. Ирина Евгеньевна протянула ей зеркало. Катя повертела блестящий кругляш в руках, чуть не выронила, попыталась стереть полосу бумажной салфеткой, но только размазала ещё больше.

– 

Всё в порядке. Отложились на одиннадцатое мая.

– 

Так долго?

– 

Это специфика наших судов. Загруженность, задержки.

– 

… опять как на вулкане. Никуда не выйти. Ничего не сделать. Господи, когда всё кончится?

– 

Екатерина Алексеевна… Ну что вы… Не плачьте. Всё хорошо будет.

– 

Меня закопают, – прошептала, давясь слезами, Катя. – А он получит ребёнка и сделает из неё монстра. Вы слышали, что он говорит? Это же нацизм чистейшей воды… Он хочет воспитать сверхчеловека.

– 

Екатерина Алексеевна, не накручивайте сами себя. Он, конечно, со странностями, но не демонизируйте. Это не на пользу делу.

– 

Мама, почему, когда мы гуляем с папой, он не даёт мне общаться с девочками?

– 

В смысле?

Катя подняла голову и посмотрела на дочь. У неё страшно ныла шея и рябило в глазах, но со штопкой нужно было разделаться сегодня. На её взгляд, конечно, все эти вылинявшие носки, расползающиеся под пальцами, надо было давно выбросить, но Дракон был другого мнения. Он не любил расточительности, даже если дело касалось носков.

– 

Папа говорит, что им нечего мне дать. А я и не хочу, чтобы давали. Я хочу дружить.

– 

Ты, наверное, неправильно поняла папу.

«Да все она правильно поняла, – шептал внутренний голос. – Твой муж – невыносимый сноб».

Тем же вечером Катя осторожно подняла эту тему, когда, уложив Танюшу, они сели пить чай с мёдом. Дракон считал, что мёд помогает от всех болезней и поглощал его в огромных количествах. Он не хотел верить, что у Тани аллергия, и один раз Катя, страшно крича, в последний момент успела отнять у него ложку с мёдом, которым он собирался накормить дочь. «У драконов не бывает аллергии». Как она тогда не поняла, что перед ней не просто эгоист и истероид, а шизофреник и мракобес?!

– 

Танюша расстраивается из-за того, что ты запрещаешь ей общаться с девочками.

– 

Некоторые вещи стоит запрещать. Алкоголь, курение, сахар в больших количествах…

Дракон лениво помешивал ложкой чай.

– 

Что вредного в общении со сверстниками?

– 

Смотря с какими. К сожалению, мы не можем подобрать Тане подобающее окружение.

Не выдержав, Катя фыркнула, но, поймав суровый взгляд Дракона, сделала вид, что поперхнулась.

– 

Зря смеёшься, Катюша. Окружение формирует личность, тебе ли об этом не знать. Думаю, нам с тобой было бы легче, если бы ты росла в более интеллигентной среде.

Катя вспыхнула.

– 

Не обижайся, я же знаю, что не боги горшки обжигают. Но я хочу, чтобы моя дочь поднялась на самую верхнюю ступень современного общества. Чтобы она развивалась гармонично. Лишние связи становятся обузой и тянут вниз, Катюша. Люди, к сожалению, все же делятся на круги и сорта. Это – люди не нашего с Танюшей круга.

– 

Я все жду, – с холодным звонким бешенством проговорила Катя, – когда ты заговоришь про сверхлюдей и тем самым окончательно распишешься в нацизме.

Она неловко встала, едва не опрокинув стул.

– 

Нет нужды оскорблять меня, Катюша. Это от бессилия, конечно, но тебя не оправдывает. Учись владеть собой.

Дракон зачерпнул ложечкой мёд и, довольно сощурившись, отправил его в рот.

– 

Врача не нужно? – коротко спросил пристав у Ирины, глядя на рыдающую Катю.

Молодой парень, с простым деревенским лицом в веснушках и с неудачно подстриженными рыжеватыми волосами, весь был – сплошная неловкость, мучительно краснел, когда приходилось заглядывать в дамские сумочки, постоянно заикался, грыз ногти и не знал, куда деть большие рабочие руки. Он весь был – противоположность Дракону, совсем «не его круга», и все же – странное дело! – человеческого в нем оказалось в разы больше.

– 

Не стоит, спасибо. Сейчас пройдёт.

Но не прошло. Слезы не заканчивались. Они капали Кате на руки и на пальто, на скамейку, на пол. В них было столько горечи, что, казалось, они должны прожигать дыры. Ирина терпеливо сидела рядом и тихо что-то говорила. Катя не слышала. У неё в ушах скороговоркой звучали реплики из зала суда. Они будто записались на невидимую пленку у неё в мозгу и прокручивались туда-обратно без перерыва. Наконец, слезы иссякли. Плёнка закончилась, шипя, пошёл ракорд.

28

Мама всегда чувствовала Катю. Она как знала, что Таня заболела, и Катя валится с ног, воюя с Драконом и пытаясь вызвать врача. Традиционной медицины он не любил и боялся, врачей называл шарлатанами и взяточниками, а себя выдавал за знатока народного лечения, способного исцелить любую болезнь.

Мама будто знала, что ночью над Катиной головой промчалась гроза – не только в переносном, но и в прямом, фарфорово-осколочном смысле слова.

Она ощущала, как Катя костенеет на матрасе под пледом, сцепив намертво ресницы, чтобы не выпустить слезы наружу, а они уже бегут по щекам и затекают в уши.

Мама брала старый дисковый телефон, закрывалась в своей комнате и набирала Катин номер. Она принципиально не звонила по мобильному: для спокойствия и равновесия ей нужно было ощущать в руках нагретую пластмассовую трубку, пахнущую папиным одеколоном, в которую за долгие годы выболтали столько секретов, что хватило бы на целый роман.

В этот раз Мама звонить не стала. Она прилетела на самолете в ночь перед судом и в семь утра появилась на Катином пороге. Папа, Катя и Таня спали, когда над их головами, взрезав утреннюю тишину, пронёсся звонок. Не успев проснуться, Катя облилась потом. Это Дракон, и он идёт убивать – по-иному быть не могло. Но, поразмыслив секунду, она поняла, что звонок не драконий – настойчивый и наглый, а знакомый с детства, честный и добрый, столько раз слышанный в далеком уральском городе.

Катя не бросилась Маме на шею: боялась разрыдаться. Она и так размякла, но уже потом, а на заседании держалась молодцом, даром что ничего не поняла.

Катя даже не разглядела маму толком. Механически взяла пальто, кокетливую шляпку с мехом (вязаных шапок Мама не признавала), сумочку. Сварила Маме кофе и сделала бутерброд – молча, словно боясь разрушить видение…

И вот теперь, после суда, она летела домой, не разбирая дороги, как в детстве после особенно тяжелого школьного дня. Она бежала к Маме в объятия, сладко пахнущие духами «Пани Валевска» – рассказать, пожаловаться, поплакать. Мама открыла дверь за секунду до звонка, словно стояла за ней всё время, пока дочь была в суде. Она остановилась прямо под лампочкой, не прикрытой плафоном, и Катя пошатнулась, заметив, как Мама постарела.

В те месяцы, когда она жила в П. после побега, ей было не до маминых морщин: все мысли занимали когтистые драконьи лапы. Мама была рядом – и этого хватало, чтобы жить.

И вот теперь Мама замерла в лучах безжалостного электрического света, который стекал по её упавшим плечам, обтянутым безупречно отглаженной шёлковой блузой. И скулы остались прежними высокими скулами, и разрез глаз абсолютно мамин, и зеленое пламя полыхало в них как раньше, но все же что-то было не так. Какой-то неуловимый пугающий подвох. Дело даже не в сетке мелких морщин, которые Кате хотелось стереть движением руки, и не в серебряных нитях, оттеняющих глубокую черноту волос. Уже потом Катя поняла: страх. Страх поселился в Маме, которая всю жизнь рубила с плеча. В Маме, которая однажды вошла в комнату, где заперся с наградным пистолетом в приступе белой горячки папин сослуживец. Никто не решился, а она смогла. Обожгла презрительным огнём зелёных глаз скорчившееся в углу существо, потерявшее человеческий облик, и сказала просто: «Коль, дай пистолет». И он отдал. Это была неимоверная глупость – войти вот так к человеку, который перед этим изрешетил стену и застрелил любимую собаку, потому что она показалась ему чертом, но Мама тогда знала, что с ней ничего не случится.

А сейчас – не знала. И это так напугало Катю, что она едва не разрыдалась опять, но Мама шагнула к ней, взяла за локти и прижала к себе как-то сразу целиком, охапкой. Пахнуло жасмином и ландышем, родное тепло согрело заледеневшие руки.

Потом они пили чай: Танюша много улыбалась и разглядывала яркие конфетные обертки. Катя, у которой несколько месяцев совсем не было аппетита, вдруг съела разом тарелку супа и десяток пельменей. Папа возле Мамы тоже сделался совсем другим, не таким как в кондитерской: складывал фантики прямоугольниками для игры, вспоминал армейские байки и даже смешно передразнивал Дракона, выпучив глаза и задрав нос.

День проплыл мимо незаметно и легко, и Катя даже не думала смотреть в окно. Сидит ли Дракон на бульваре или нет – неважно. Пока здесь Мама, его чары над ней не властны.

В девять уложили Танюшу, и рядом с ней уснул папа. Во сне его лоб разгладился, и он снова стал похож на бравого военного со свадебной фотографии.

Катя и Мама остались одни за столом друг напротив друга.

– 

Спасибо, Мама, – тихо сказала Катя. – Спасибо… за все.

– 

Я должна была сделать это раньше. Тебе не стоит жить тут одной. Я останусь насовсем. Здесь, с тобой и Танюшей.

– 

Нет, мамочка. Спасибо, но нет.

– 

Почему? Посмотри на себя, Катенька, на тебе лица нет. Ты стала тенью, хуже, чем тогда…

– 

Я должна пережить это сама. Я должна научиться жить с этим всем. Я должна… сама.

– 

Ты не живешь, ты поедом ешь себя изнутри. Так и спятить недолго.

– 

Мама, я должна его победить.

– 

Судом дело не закончится. Он не отступится, Катя. Я знаю, что не должна мучить тебя ещё больше, но я не могу не сказать: он будет биться за Таню до конца.

– 

Я говорю не о той победе. Суд – это суд. Мне нужно перечеркнуть все эти года и научиться жить по-другому. Без страха. Без побегов. Научиться разговаривать с мужчиной и не думать, что он умеет только унижать и топтать. Научиться разговаривать с женщинами и не думать, что они донесут на меня.

– 

Ты не победишь, Катя. Он только разрушит твою жизнь. Нашу жизнь. Позволь мне тебе помочь. Я буду рядом. Скажешь – и я убью его. А потом преспокойно пойду в тюрьму. Я же могу, ты знаешь.

– 

Что ты, мама, что ты, даже не думай! Я должна победить. Сама. Не в суде и не в полиции. Там, – Катя кивнула в сторону окна, – я, может, и не смогу победить его окончательно. Он будет видеться с Таней и делать из неё сверхчеловека. Я не хочу этого, боюсь этого, но верю, что наше добро в ней победит его зло. И я должна победить его внутри себя.

Мама молчала. Её лицо было неподвижным, как маска, и только руки неустанно двигались, комкая конфетную фольгу. Наконец она произнесла каким-то чужим надтреснутым голосом:

– 

Я поняла тебя. Ты – моя дочь, Катя. У тебя все получится.

Она поспешно встала и отвернулась к окну. Никто не должен был видеть, как она плачет.

29

В Эрмитаже Катя больше всего любила Павильонный зал. Он был таким светлым, воздушным, сияющим, что казался неземным. Увидев, как Катя чахнет поутру над очередной чашкой кофе, Мама решительно воспротивилась сидению дома и повела всех в музей.

День был солнечный, тёплый, с запахом талого снега и наступившей весны. Они шагали пешком через Остров и мост, переговаривались и непринужденно смеялись, как раньше.

В музее Танюша притихла, ходила серьёзная, смотрела восторженно и не по-детски внимательно. В Павильонном зале Катя неожиданно расклеилась. Что так подействовало на неё – сверкающие солнечные нити, запутавшиеся в хрустальных подвесках, молчаливые фонтаны слез, напоминающие о ханской любви, или вид ярко-голубого неба над Невой в огромных окнах -непонятно, но она заплакала, опустившись на банкетку в углу. Папа быстро увёл Танюшку смотреть золотого павлина на золотом же дереве, Мама деликатно отошла в сторону, делая вид, что рассматривает мозаичные столики, но все равно украдкой кидала на Катю взволнованный взгляды.

Рядом с Катей уселся мужчина – крупный, седой, в сером костюме – и неожиданно спросил:

– 

Обстановка… действует? – и, не дождавшись ответа, продолжил. – Вы не стесняйтесь, я в Сикстинской капелле так же плакал. Смотрел на «Сотворение мира» и рыдал.

Катя бросила на него взгляд из-под слипшихся ресниц. Он говорил искренне, с тёплой полуулыбкой, и ей вдруг захотелось объяснить свои слезы. Донести до этого солидного человека с профессорской внешностью, как иногда важно бывает увидеть красоту мира, от которого ты едва не отказался по доброй воле.

Увидев, что с Катей заговорили, к ним поспешил обеспокоенный папа.

– 

Вы замужем? – спросил мужчина.

– 

К счастью, уже нет, – ответила Катя и поспешно поднялась навстречу Танюше.

Вечером того же дня Кате позвонил Сергей. Она была необъяснимо рада слышать его голос, хотя ничего приятного он не сообщил. Оказывается, перед отъездом Дракон оставил у него очередное заявление.

– 

Вы сможете зайти к нам? – спросил Сергей. – Я бы и сам забежал, но работы по горло.

– 

Я зайду, – пообещала Катя.

Утром, когда она красила ресницы, стоя у зеркала в ванной, в дверном проёме неслышно возникла Мама.

– 

Можно подумать, ты идёшь на свидание, а не в милицию.

– 

В полицию, – машинально поправила Катя. – Мам, иначе я выгляжу больной. На днях бабушка в поликлинике порывалась мне место уступить. Сядь, говорит, доченька, а то упадёшь сейчас.

– 

Дело не в косметике. Ты ведешь себя по-другому. Улыбаться пытаешься…

– 

Мама, – Катя поймала пытливый взгляд матери в зеркале, – я тебя не понимаю. Буквально вчера ты ругала меня за то, что я себя заживо хороню и рыдаю. Сегодня тебе не нравится мое настроение.

– 

Он хоть не женат?

– 

Кто?

– 

Не прикидывайся. Полицейский.

– 

Разведён.

– 

А, то есть вы это уже обсуждали?

– 

Мам, нас ничего не связывает. Я хочу выглядеть прилично, когда пойду давать объяснения. Может быть, мне рубище надеть?

– 

Катерина, не ёрничай!

Кате вдруг стало невероятно легко. От последней маминой фразы веяло детством, их давними спорами, которые сейчас казались смешными.

– 

Мам, – сказала Катя тихо, – Сергей был первым, кто увидел во мне человека, кто пожалел меня, кто сразу понял, что собой представляет этот… мой бывший муж.

Мама кивнула, потом вдруг спросила, глядя в пустоту, ни к кому не обращаясь:

– 

Как мы этого не поняли?

Дракон приехал знакомиться с Катиными родителями за месяц до свадьбы. В П. он тогда был в первый раз, и все его раздражало: и большой грязный вокзал с дощатым полом, и узкие улицы, и ровные ряды одинаковых панельных домишек.

– 

Я бы здесь с ума сошёл, – твердил он, пока они тряслись в папином стареньком «жигулёнке». – Депрессия и развал. Не город, а памятник русской смерти.

Папа крепился изо всех сил, чтобы не нагрубить.

– 

Майонеза я не ем, – заявил он с порога гостиной, глядя на накрытый мамой стол. – Берегу здоровье. И спиртное не буду.

Мама сидела, как оплёванная, а Катя мучительно краснела за спиной Дракона.

В квартире он сразу почувствовал себя хозяином: ходил из комнаты в комнату, давал какие-то советы, когда их от него не ждали, задавал неудобные, а иногда откровенно грубые вопросы.

За столом говорил больше всех, но на расспросы Катиных родителей не отвечал, переводя разговор на другую тему и бесконечно рассказывая какие-то скучные истории. Даже на самый главный вопрос, сорвавшийся с отцовского языка после пары рюмок, не ответил. «Сколько вам лет?» – спросил папа и почему-то густо покраснел. Зато Дракон не покраснел, не смешался, просто заговорил о чём-то совершенно постороннем. Своего возраста он не стеснялся, скорее, не любил. В ту пору ему было пятьдесят восемь, на тридцать лет больше, чем Кате.

Тогда родители этого так и не узнали. Как не узнали и того, что их будущий зять считает их дочь инкубатором для будущего сверхчеловека.

30

– 

Добрый день! Рада вас видеть, – сказала Катя Сергею и сама испугалась своих слов.

Дракон научил её этому: слишком тщательно взвешивать каждое слово, перекладывать туда-сюда в чаше внутренних весов, мучительно соображая, не вызовет ли оно бурю возмущения.

– 

И я.

Он улыбнулся совершенно искренне, как показалось Кате.

– 

Я бы рад встречаться с вами по более приятному поводу, но ваш бывший супруг сам выбирает предлоги для наших встреч, – и бросил осторожный взгляд: не обидится ли.

Катя рассмеялась – неожиданно для него и для себя самой.

Заявление ничем не отличалось от предыдущего: Дракон сетовал на безумную жену, которая закрыла дочь в четырёх стенах и оскорбляет его, и указал даже нескольких свидетельниц. Очевидно, Лазоревую Курточку и ее подруг.

– 

Я не знаю, что писать, – призналась Катя.

– 

Ничего, кроме правды. Ссылайтесь на то, что вопрос с общением решается в суде, а оскорбления… вы его действительно оскорбляли?

– 

Я не помню, – вздохнула Катя. – Но, кажется, нет.

– 

Так и пишите. Только больше уверенности. Ваше слово против его.

– 

А свидетели?

– 

Так вы его оскорбляли или нет?

– 

Нет.

– 

Вот и все. Поверьте мне, он пишет это, чтобы запугать вас. Он же понимает, что никакого уголовного дела из его писанины не выйдет.

Протягивая участковому исписанный лист, Катя решилась спросить:

– 

Сергей, а я не могу на него написать жалобу, заявление? Он ведь изводит нас, устраивает концерты при ребёнке.

– 

Можете. Но толку не будет. Я ничего не могу для вас сделать. Честное слово.

– 

Понятно.

Катя застегнула пальто и пошла к выходу, но Сергей вдруг окликнул ее:

– 

Катя!

Она обернулась, посмотрела на него – не рассерженно, скорее, удивленно.

– 

Извините, Екатерина Алексеевна. Я… он вас бил?

– 

Нет, – с вызовом сказала Катя, – а что, непременно нужно?

– 

Нет, просто я пытаюсь понять, что он за человек, что довёл вас до такого состояния.

– 

Он не бил меня. Один раз попытался – Таня не дала. Отстояла. А он с этой Таней крошечной, сидел на подоконнике на высоте, а я внизу на карачках ползала, умоляла, чтобы не двигался. Турку в меня бросил, когда я отвлеклась и кофе убежал. В ванной меня запирал, обувь мою выбрасывал, чтобы из дома не выходила. Продолжать? Не стоит? А бить – нет, не бил. Земной поклон ему за это.

Сергей помолчал немного, потом ответил тихо:

– 

Я не виноват в том, что эта беда случилась с вами.