Жена Дракона

– 

В них неудобно бежать. Но ведь мне больше не придётся, правда?

Он кивнул, не зная, что сказать.

– 

Извини меня, я совсем не то имела в виду… Я не хотела смеяться… У меня, наверное, эта… хайрофобия – страх рассмеяться в неподходящее время… Он все время думал, что я над ним смеюсь… Зачем я опять его вспомнила? Что я вообще несу?

Катя замолчала, но продолжала смотреть на него в упор, как будто ждала чего-то.

39

Утро стояло жаркое. Даже табуретка, крытая серым пластиком, обжигала босые ступни. В распахнутое настежь окно не проникало ни грамма невской свежести, только тепло, гул и пыль.

Катя по привычке насыпала в турку две ложки с горкой, затем, подумав, добавила ещё две. Дракон в её голове молчал, хотя должен был орать, не затыкаясь. Она на секунду задумалась над тем, что бы ему стоило сказать.

– 

Ты ведёшь себя, как шлюха!

Наверное, даст пощечину! Но он с раздражением поправил воротник её жакетика.

– 

Наверное, у вас в деревне это и нормально, но здесь… что обо мне подумают!

– 

Он просто пригласил меня танцевать! – со слезами в голосе воскликнула Катя.

Она пыталась объяснить. Тогда она ещё пыталась объяснить.

– 

Нарядилась, как на панель, а потом…

На ней было бархатное платье с небольшим круглым вырезом и туфли на каблуках. Она всего лишь потанцевала с его коллегой. В разгар танца Дракон подошёл к ним и на глазах недоумевающего коллеги оттащил Катю за столик, устроил выволочку, как нерадивой школьнице, и отправил на такси домой, никому ничего не объясняя. Ее вина заключалась в том, что она улыбнулась какой-то невинной шутке, а потом бросила мимолетный взгляд на Дракона. Этого оказалось достаточно, чтобы он решил, что смеются над ним.

Катя тряхнула головой, отгоняя неприятное воспоминание. Осевшие за ночь кудри приятно хлестнули по щеке.

Что бы он сказал сейчас? Что она – шлюха? Но она больше не принадлежала ему, не считалась его собственностью, и сама могла решать, с кем ей быть. Не осталось никого, перед кем нужно оправдываться за то, что произошло ночью. А что, собственно, произошло?

Дракон всегда впадал в крайности: называл Катю то шлюхой, то «рыбиной замороженной»; устраивал безобразные сцены ревности к первому встречному, а после говорил, что она не способна пробудить страсть ни в одном мужчине.

Если она пыталась завести с ним разговор на тему интимной жизни, он грубо обрывал его, потому что «женщине вообще не следует рассуждать на такие темы», а иногда с издёвкой предлагал «лечиться, заниматься спортом и выбросить из головы всякую чушь». В том, что Катя не получала никакого удовольствия от их близости, была виновата, по его мнению, исключительно она сама с её «уральской» холодностью, вялостью и неповоротливостью, плохой фигурой и маленькой грудью. Иногда он нарочно делал ей больно, мог оскорбить, назвав грязным словом. Это не было игрой, способом возбудиться – его действительно всё раздражало, особенно собственные неудачи, которые случались регулярно. Однажды, когда от неудобной позы у Кати свело бедро, он обозвал её колодой и швырнул в лицо красивую ночную сорочку, которую она купила накануне…

Она переживала всё это в одиночку, и потому особенно остро. Близких подруг не осталось: девчонок, с которыми она общалась в Москве, отвадил Дракон, а писать школьной подруге из П. о таких вещах было как-то неловко. Она и произнести вслух вряд ли смогла бы, не то что написать. Поговорить с мамой Катя тоже не решалась: ей почему-то казалось, что мама не поймёт, осудит, посоветует заняться делом и не строить глупых иллюзий. В конце концов, за их плечами были поколения покорных женщин, которые терпели кое-что похуже, например, снохачество.

Начитавшись любовных романов о девушках с фиалковыми глазами и личиками в форме сердца, которые таяли в объятиях мускулистых красавцев, Катя воображала «всякие глупости» с радугами и звёздами. Первый брак нанёс ощутимый удар по иллюзиям: поначалу было больно и противно, потом только противно. Встретив Дракона, она отчего-то вообразила, что он – мужественный, опытный и понимающий – наконец подарит те наслаждения, о которых рассказывали романы в мягких обложках. Но получилось наоборот: он был нетерпелив, напорист и даже груб, к тому же, видимо, имел некоторые проблемы, в которых винил Катю. С каждым годом становилось только тяжелее, пока она окончательно не уверилась в том, что счастье плотской любви – не более, чем сказки, выдуманные мужчинами.

С Сергеем всё было по-другому. Она впервые почувствовала себя женщиной, которая может вызвать влечение, а не средством удовлетворения чьих-то потребностей. Они целовались в подворотнях, дворах и на лестнице, как школьники. Он прикасался осторожно, почти робко, а она сделалась такой смелой, какой не была никогда.

Стоя посреди комнаты в луче света уличного фонаря, Катя с непривычки запуталась в платье, но почти не смутилась – так Сергей смотрел на неё. Впервые она не устыдилась своей неидеальности и шагнула к нему через платье – картинно, как в кино, но получилось смешно и неловко. Он не рассмеялся, только продолжал смотреть, будто впервые видел обнажённую женщину.

От неё пахло туалетной водой из перехода, и она уже успела пожалеть, что надушилась. Запах оказался тяжёлый, мускусный, и абсолютно ей не шёл.

Сергей бережно взял её лицо в ладони. На краешке сознания шевельнулся драконий хвост: «Лицо, как полная луна… Такое же круглое». Лицо как лицо, никакая не луна, а если и луна, разве это плохо? Луна – это красиво!

Было так тихо, что Кате казалось: она слышит, как поскрипывает земная ось. Июльская ночь проплывала за окнами – ещё не темная, как бархатные августовские чернила, но уже медленная, глубокая и размеренная. А потом окутало нежное тепло, совсем не такое, как то, что угрюмо плавило её днём…

Светлело. Голубые и розовые тени ползли по стенам. Он заснул, положив ей на грудь руку – обыкновенный счастливый мальчишка. Даже если не будет никакого потом, у неё было «сейчас» – с волшебными утренними тенями, теплом этой широкой руки и полузабытым запахом лака от примятых кудрей.

Катя закрыла глаза. Дракон молчал – не то ушёл насовсем, не то затаился…

Дракон

Крутые чешуйчатые бока тяжело вздымались в бархатной темноте. Влажное горячее тепло драконьей туши было сегодня особенно отвратительно, но она подошла близко, почти вплотную. Дракон спал беспокойно: когтистые лапы скребли пол, длинный хвост взметал пыль.

Здоровой рукой она нащупала рукоять кинжала и потянула его из ножен. В пещере вдруг сделалось жарко и светло как днём, капли пота выступили на лбу.

Глазное яблоко чудища рывками двигалось под кожистым веком, подсвеченным изнутри,как красное витражное стекло.

Если он проснётся, если она не попадёт в цель или ударит недостаточно сильно, ей не жить. Однажды она увидела на пустоши свою предшественницу, замыслившую побег, вернее, то, что от неё осталось. Издали тело казалось обугленной головешкой. Лишь подойдя ближе, она смогла различить лоскуток узорчатой ткани, чудом уцелевшей в огне. Ткань была совсем новой: девушка сбежала через пару дней после венчания на скале… Ей нельзя так. Она должна победить. Ради себя и девочки.

Вдох-выдох. Она подняла руку с кинжалом…

40

Лето перевалило за середину и тяжело покатилось к закату, разбрасывая яркие искры, как масленичное колесо. Ночи стали темнее; остров пропитался запахом прокисших арбузных корок; деревья стояли запылённые, выцветшие и сухие, как старики.

Сергей оставался у Кати на ночь, по утрам они вместе завтракали, иногда не произнеся ни слова. Слова пугали их обоих, потому что могли разрушить хрупкое счастье, иллюзорное спокойствие и сладостную тишину.

– 

Чего ты больше всего боишься? Что он причинит тебе вред? – однажды спросил он за завтраком.

Не готовая к вопросу, Катя застыла с кружкой в руке. Помедлив, она ответила:

– 

Я боюсь, что Таня станет такой, как он. Я не хочу делать из неё хорошую девочку. Я была ею, и мне не понравилось. Хорошие девочки молчат и плачут в подушку, терпеливо сносят ругань и побои да ещё непрерывно уступают другим, стараются доставить кому-то удовольствие, заслужить одобрение, улыбку, похвалу. Хорошие девочки попадаются драконам – иногда сами, иногда их скармливает общество, чтобы защитить себя самое. Да-да, общество – улыбчивое и доброжелательное. Оно молчит о драконах и хороших девочках, потому что всё само собой разумеется, если только шито-крыто. Я не хочу, чтобы она стала такой, чтобы замазывала тональником синяки и вздрагивала от каждого шороха. Но быть драконом – тоже незавидная судьба. Если она попадётся в лапы своему отцу, он слепит из неё чудовище. Сверхчеловека, не знающего сострадания и пощады, для которого люди – ресурс. Я не хочу для неё такой судьбы. Можно быть хорошим человеком, но не быть «хорошей девочкой».

– 

Хочешь, я поговорю с ним? Не как участковый, а просто как мужик с мужиком.

– 

Ага, и он оставит тебя без погон.

– 

Кишка тонка!

– 

Серёжа, послушай меня, – она встала и прошлась по кухне из угла в угол, – я должна победить его сама. В первую очередь, в себе. Он живёт во мне, и моё подсознание говорит его голосом и грозит мне самой его словами. Хочешь считать меня сумасшедшей – пожалуйста. Это страшный человек. Он калечит душу. Я – это он, и мне нужно вытравить его из себя.

– 

Кать, ты… болезненно всё воспринимаешь.

– 

Я жила с ним очень долго. Слишком долго, чтобы воспринимать это по-другому. Я должна перебороть это.

– 

А я? Я хочу тебе помочь, Катя. Ты… мне очень дорога.

– 

Для этого ты мне не нужен.

Она тут же заткнула самой себе рот и испуганно поглядела на него. Он встал, отодвинул чашку от края, чтобы не перевернуть, сухо поблагодарил и пошёл к выходу.

– 

Подожди. Я не то хотела сказать. Ты мне очень нужен, но не для того чтобы защищать меня от Дракона. Даже если ты запрёшь его в пещере на краю света, я не перестану его бояться, понимаешь? Этот страх приходит изнутри, а не снаружи.

Он остановился и посмотрел на неё с тем же сожалением, что и при первой встрече:

– 

Ты не заслужила такой жизни. Жизнь не должна быть борьбой.

Катя горько улыбнулась:

– 

А ты разве не борешься?

– 

Я давно уже плыву по течению.

Сергей уходил по бульвару, и Катя смотрела ему вслед, боясь, что это – навсегда. Любимая скамейка Дракона пустовала. Всё стало каким-то нереальным, как во сне.

41

В середине августа Катин отец получил путёвку в сочинский военный санаторий и должен был, пересаживаясь на поезд в Питере, привезти Танюшку. На фотографиях, которые присылали родители, она выглядела вытянувшейся, загорелой и вполне счастливой. Несмотря на охватившую Катю внезапную лёгкость, она очень скучала по дочери. Не хватало прикосновения маленьких холодных ладоней, тихого смеха, брызг тёплой воды в ванной. Удивительно, но именно Таня, за которую шла война, вселяла ощущение уверенности и силы.

Со дня на день Катя ждала вызова на экспертизу, но вместо этого обнаружила в почтовом ящике повестку в суд. Это удивило и напугало её. Она позвонила Ирине и ночью не сомкнула глаз. Сергей сидел рядом и встревоженно гладил Катины ладони – холодные и липкие, как у умирающей.

На следующий день всё разъяснилось: экспертиза не состоится, Дракон не пожелал явиться. Растерянная, Катя сидела за столом и вертела в руках ложечку. Солнечный свет слепил глаза, но она, казалось, не замечала. Ирина расхаживала по кухне туда-сюда. Строгий клетчатый пиджачок, несмотря на жаркую погоду застёгнутый на все пуговицы, мелькал перед осоловелым Катиным взглядом.

– 

Оно и к лучшему, Екатерина Алексеевна. Он уклонился от производства экспертизы – значит, суд может признать отрицательное влияние на Танюшу как факт.

– 

Я уже ни во что не верю…

Катя провела рукой по лицу, пытаясь стереть усталое и разочарованное выражение.

– 

Скорее бы все кончилось… Сил моих больше нет. Если суд постановит общаться, я буду давать общаться. Как будто всё против нас…

– 

Успокойтесь, – Ирина стремительно пересекла кухню и опустилась на стул напротив Кати. – Не отчаивайтесь. Таня разумная девочка. Таскать ребёнка туда-обратно ему никто не даст, а несколько часов в неделю…

– 

Я боюсь не его влияния на Танюшу, хотя, видит Бог, это тоже страшно. Я боюсь того, что однажды он убьёт нас обеих. Или только меня. Он может.

– 

Пока вы его боитесь, он сильнее вас. Ему нравится быть сильнее слабого – другой силы у него нет и никогда не было. Он много лет наслаждался властью над вами, и теперь ему не хочется её утрачивать.

– 

Всё это хорошо, Ирочка, когда произносится здесь, на кухне, в виде красивых лозунгов и полезных советов. Но он действительно может убить, вы не видели его таким, а я видела.

– 

Да, я не видела

его

таким. Но я видела другого человека – своего отца. Он швырялся в меня цветочными горшками, кричал и бил посуду, а однажды решил отвесить мне оплеуху. Просто за то, что киносеанс, на котором я была, закончился на двадцать минут позже. И тогда я сказала ему: «Если ты меня ударишь, я тебя посажу». С тех пор и до нынешнего дня он не сказал мне ни единого слова. Но и не тронул меня. Ни разу.

Отец каким-то чудом умудрился поменять билеты в последний день и примчался, волоча измотанную дорогой Танюшку, за день до суда. Кате показалось, что за прошедшие месяцы он успел одряхлеть: пил воду крупными глотками прямо из банки, стоя посреди кухни, и жилистые ноги по-стариковски дрожали.

Таня заснула, уткнувшись лбом в мягкий Катин живот. Она действительно выросла, покрылась красивым карамельным загаром, пряди волос выгорели на солнце. Кате было сладко и страшно одновременно, не верилось, что перед ней дочь, плоть от плоти. С каждым днём в ней явственно проступало драконье: жёсткие линии и бочажная глубина глаз, но подо всем этим неуловимо поблескивал стальной панцирь крутого бабушкиного нрава.

Отец, наконец, оторвался от банки, по-деревенски тыльной стороной руки отёр сухие губы – очередная примета старости – и тяжело осел на табуретку.

– 

Я устал.

И это опять был отчаянный сигнал, тревожный барабанный бой, как тот, которым давным-давно в далёкой уральской крепости отважный мальчишка предупредил своих товарищей об опасности. Папа не уставал. Он всегда бежал быстрее и дольше, больше работал, раньше вставал…

– 

Матери не могу сказать, – продолжал отец, – не поймёт она. Знаешь, она мне всегда что-то такое внушала… помимо любви… трепет, что ли… как икона. Да мне и икона такого не внушала, я ж неверующий, дочка… Не могу ей сказать, что устал, что боюсь, что сил больше нет. Она другая. Не такая, как мы. Я перед ней, как перед учительшей…

– 

Учительницей, – машинально поправила Катя и покраснела. – Извини.

Папа только беспомощно улыбнулся.

Эту привычку – исправлять чужие ошибки – она переняла у Дракона. Однажды в магазине она неправильно произнесла слово. Кажется, сказала сливОвый вместо слИвовый. Не дожидаясь, пока они выйдут на улицу, прямо возле кассы он отчитал её: как смеет она, филолог, допускать такие ошибки! В том возрасте, в котором сейчас их дочь, дети запоминают всё на лету.

– 

Моя однокурсница… кажется, она была из Тагила. Или из Таганрога, неважно, – рассказывал он, – однажды пришла знакомиться с родителями жениха. Это очень известная в Москве семья, оба ученые. В разговоре она допустила какую-то дурацкую речевую ошибку. Казалось, никто не обратил внимание, но ей отказали от дома.

Катя фыркнула. «Отказали от дома!» Как будто они в пьесе Чехова! Дракон обиделся:

– 

Ничего смешного! И брось эту привычку тоже – фыркаешь, как лошадь. Вульгарно донельзя!

Она замолчала, но он снова «вышел на режим» и сыпал словами, как горохом:

– 

Следи за дикцией, лексикой. Поправляй родителей – они у тебя из малокультурной среды…

– 

Отстань, – не выдержала Катя, – сколько можно! Как будто наследника Романовых воспитываешь!

– 

Катюша, твоя недальновидность меня поражает. Культурного человека формирует культурная речь. Она же притягивает высококультурное окружение. Если наша дочь станет говорить, как на Камском рынке, она там и закончит.

– 

Ей полтора года, побойся Бога!

– 

В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…

– 

Я понимаю, пап. Она молодец, она нам силы даёт. И идёт с ней всё по-другому – ладно. Но и давит, очень сильно давит. Как в мялку попал. Она всегда была сильная, и от нас того же требовала.

– 

Ты прости меня, дочка. Прости. Не такой я судьбы тебе хотел. Наверное, мы что-то не так сделали…

– 

Это я сделала не так.

Катя аккуратно поднялась и понесла Танюшку в кровать.

42

– 

Может, мне с тобой?

Папа стоял в дверях ванной, пока Катя вынимала из волос бигуди. По странной прихоти ей хотелось выглядеть в суде победительницей – вне зависимости от того, чем закончится дело.

– 

Не надо. В конце концов, ты билет менял только для того, чтобы было с кем Танюшку оставить.

– 

Кать, а ты не хочешь её… в детский сад с осени? Пообщается, детскими болячками переболеет.

Катя опустила последнюю поролоновую трубочку в плетёную корзинку под зеркалом и обернулась к отцу:

– 

Хотела. Но боюсь. Ирина Евгеньевна сказала, что оттуда проще её… забрать. Мол, воспитатель не может не отдать отцу.

– 

Ясно, – как-то придушенно отозвался отец. – Катюш, а у тебя нет валокординчика случайно? Как-то тесно в груди.

Катино победное настроение как ветром сдуло. Она одна во всём виновата. Себе, Танюшке, родителям жизнь испортила. Дура набитая. Москву хотела покорить.

– 

Корвалол был. Сейчас найду.

Едкий мятный запах преследовал Катю ещё долго. Она уже успела клюнуть сухими губами отца в щёку, пробормотать что-то неразборчиво-милое в тёплые волосы Танюшки, спуститься на бульвар, а шлейф запаха боли и беды всё кусал за ноздри.

Дракона внизу не было. Катя шла, как в атаку на вражеские пулемёты – грудь вперёд, губы сжаты, а ниже пояса – холод, дрожь и тугой комок липкого страха. Звенели трамваи, бликовали витрины, вокруг курили, кашляли, плакали и смеялись люди, у которых не было Танюшки и Дракона. Выцветшие на солнце светофоры подмигивали, прося остановиться. Но Катя шла. Она была воздушным шариком, отпущенным из детской ладони – судьба неизвестна, но, господи, как же легко…

Ирина возле крыльца цедила кофе из бумажного стакана. Тонкая рука с серебряными колечками слегка подрагивала. Кате вдруг пришло в голову, что ей, наверное, тоже нелегко. Ей представился мужчина – не Дракон, другой – запустивший в девочку цветочным горшком. Она отогнала эту мысль.

– 

Утро доброе, – Ирина приветливо улыбнулась. Рука уже не дрожала.

43

Тридцать минут спустя всё было кончено. Катя стояла в душном коридоре – колосс на глиняных ногах – и, как контуженная, смотрела на Иринины губы. Обычные губы, даже смешные: нижняя, более полная, налезала на верхнюю, как у обиженной девочки. Губы двигались, значит, Ирина что-то говорила. Катя беспомощно пожала плечами и выдавила, не узнавая собственного голоса:

– 

Ничего не понимаю. Не понимаю.

– 

До десяти лет – в присутствии матери. Только в присутствии матери. Периодичность – около двух раз в три месяца.

– 

Это хорошо?

Катя всё равно ничего не поняла. Бильярдный шар в животе замер, крутясь, как перед падением в лузу. Руки оттаивали, словно на них медленно натягивали тёплые перчатки. Во рту была полынная горечь. Кофе. Кофе бы…

– 

Кофе бы…

– 

Что? – не поняла Ирина.

– 

Кофе. Бы.

– 

Поняла. Вы не боитесь выходить на улицу?

– 

Нет, а чего бояться?

Это не было бравадой. Катин страх словно смыло. Никакой опасности. Она собственными глазами видела, как Дракон исчез. Растворился. Улетел навсегда.

– 

Ещё, конечно, возможна апелляционная жалоба…

– 

Пусть жалуется. Спасибо. Извините. Кофе. Кофе бы…

      До отъезда папы оставалось ещё два часа. Катя дошла до станции метро «Василеостровская» и купила огромный стакан кофе. Ожидая, пока он хоть немного остынет, и его станет возможно пить на такой жаре, она смотрела на Остров и не узнавала его.

      Цвета окружающего мира казались выкрученными на максимум. Разномастная толпа вспыхивала то голубым, то красным, то оранжевым. По раскалённому тротуару шагали женщины с рыжими волосами, женщины с голубыми волосами и женщины без волос. Мелькали руки и ноги – загорелые, смуглые, бледные.

      В тени лиственниц, похорошевших за лето, шумели фонтаны. Их гранитные бока были обсажены людьми, как клумбы. Андреевский бульвар вспыхивал музыкой: на одном его конце рвали струны электрогитары, на другом пожилой мужчина в белой кепочке растягивал морщинистый аккордеон. В окнах переливалась летняя голубизна.

      Катя любила этих людей. Она была теперь такой же, как они: шла по перекошенным тротуарным плитам, щедро присыпанным хвоей, и дышала горячим воздухом.

      Кофе был выпит. Бульвар вынес её к Андреевскому собору – розовый и лёгкий, словно зефир, он устремлялся в небо. Неловко перекрестившись (не перепутать бы!), Катя шагнула в шёлковую прохладу, напитанную запах ладана и тающего воска. Тёмный паркет поскрипывал под каблуками, потемневший от времени резной иконостас перечёркивал солнечный луч. Она купила две свечи и, крадучись, прошла к иконам.

      Бог парил над ней в тишине, и его белые одежды отбрасывали отблески на стены. Потрескивала свеча. Сияя крестами, розовый корабль нёс Катю в неизвестность.

44

Стоя под душем, она пела про крылатые качели. Слова гулко отдавались от стен. Словно не было всех этих душных месяцев и лет, оставивших морщины на лбу и страшные сны.

Час назад она проводила папу. Перед отъездом им пришлось понервничать: в суматохе Катя потеряла ключи от квартиры, но, к счастью, в ящике с инструментом нашлась запасная связка. Папа уехал, Сергей придёт только вечером, а ей так хотелось разделить свою радость с кем-нибудь…

– 

Хотел бы я увидеть его лицо в момент, когда судья зачитала ему порядок, – сказал папа, уже поцеловав её на прощание.

В ту минуту он снова стал прежним папой – всесильным, весёлым и крепким, как уральская береговая скала-боец.

…Маленькая девочка плыла саженками, старательно, как учили, рассекая тёплые воды Сылвы. Над водой кружили стрекозы и оводы. С понтона невдалеке с визгом и брызгами ныряли мальчишки, мама читала книгу, сидя на песке, папа дремал на солнышке, прикрыв лицо маминой панамой. Чувство невероятного покоя. Это было как сон, как эйфория, как уютный кокон. Всё кончилось. Она свободна. Она победила.

Вытянутое серое тело овода промелькнуло перед затуманенным взором, острое жало впилось в руку. Сквозь лучезарную пелену спокойствия пробился неясный болезненный сигнал: что-то не так. Катя завернула барашки смесителя и прислушалась. Повисла плотная удушливая тишина, но её тотчас нарушил отчётливый металлический скрежет. Кто-то ковырялся в замке входной двери.

В ту же секунду куски мозаики сложились воедино, и от страшной догадки мигом заледенели губы и руки. Она не потеряла ключи – их в зале суда вытащил из кармана Дракон. Услышав решение судьи, он не сдался и пришёл убивать.