Полная версия:
Дело влюбленного киллера
Пока Нертов находился в части, звонил шефу, заказывал билеты на поезд, все время рядом с ним кто-нибудь находился. Никакой возможности связаться с особистами не было.
Даже когда он передавал шоферу Васе ключи от гостиницы, («Возьми со стола в гостинице дело, привези мне в штаб, чтобы прокурору доложить») за беседой издали наблюдали. Алексей, правда, успел, едва шевеля губами, прошептать, чтобы Вася (это очень важно!) позвонил особистам: «Срочно и незаметно нужно встретиться». Но надежды, а тем более времени было слишком мало.
Под конвоем полковника Алексея довезли до поезда, зам по тылу проводил гостя в купе, подождал, пока поезд тронется, и пошел, довольный, звонить генералу, что все проблемы решены, ко всеобщему удовольствию.
Думая о том, как здорово удалось избавиться от настырного помощника прокурора, полковник не заметил невзрачного мужичонку, который за несколько секунд до отправления поезда заскочил в последний вагон.
А мужичонка, дойдя до тамбура, в котором нервно курил Алексей, улыбнулся:
– Ну что, Каттани, говорят тобой спрут сегодня славно позавтракал?..
Через час на каком-то полустанке мужичонка вылез из поезда, затрусил к станции, сел в неприметную «Ниву» с заляпанными грязным снегом номерами и, по-хозяйски развалившись на заднем сиденье, скомандовал водителю:
– Давай на базу.
* * *Алексей еще и еще вспоминал Дивномайск, пытаясь найти и проанализировать причины, побудившие старшего дознавателя пойти на откровенную провокацию. Поздновато он понял, что нельзя было горячиться, ссориться с полковником.
А причины были очевидны: отцы-командиры переоценили информацию, которой обладал Алексей и его возможности по сбору доказательств. Про злополучный танк не следовало заикаться. Здесь зам. по тылу был прав: никто бы не дал возбудить дело, касающееся территориальных бандитских разборок. А Т-80? Плановые учения к бандитам отношения не имеют.
Винтовка № 2222? Еще проще: Керимбаев украл, был изобличен сослуживцами и уничтожен при оказании вооруженного сопротивления.
Московский генерал? Кроме того, что сгоряча ляпнул полковник о его причастности к «разборке», никакого компромата.
Алексей подозревал, что это, конечно, могла быть только верхушка айсберга, но, как говорится, если попал в дерьмо – сиди и не чирикай.
Только больше оставаться в военной прокуратуре он не мог: в армии земля быстро слухами полнится. И замазан Нертов был сильно. Поэтому он отказался писать рапорт о зачислении в кадровый состав (впрочем, шеф и не настаивал на этом). В Дивномайск-20 прокурор послал нового следователя, прибывшего на службу после окончания военного института. Алексей передал ему все дела, посоветовав быть поосторожнее с местными командирами, а сам занялся рутинной работой в части, на территории которой расположилась «контора»: снова ломанные челюсти, общий надзор, бумаги, бумаги, бумаги…
Вскоре пришел и приказ: «Уволить… в связи с окончанием срока службы». Что ж, «пиджаки» – двухгодичники – их судьба такая. Тянули армейскую лямку два года – и по домам. Из 20 человек, призванных после окончания университета в военную прокуратуру, ни один на сверхсрочную не остался.
…Хмурым июльским утром Ил-62 зашел на посадку в Пулково. У Алексея начиналась новая жизнь…
Глава 2. Если слышишь шип змеи – не волнуйся: здесь свои
Рождество 1997 года Марина встречала одна, в Петербурге. Если говорить точно, даже не встречала, а проспала ставший недавно общероссийским праздник, вернувшись с очередного дежурства в больнице. Ее разбудил настойчивый телефонный звонок…
– Ну что, лапочка? – прошипело в трубке. – Квартирка понравилась? Пора уж сказать, когда спортом займешься…
И смешок. Такой гаденький, как бы шепотком. Скорее не смешок, а ласковое покряхтывание какое-то, словно на унитазе газетку читает.
– Вы понимаете, – безнадежно пролепетала Марина, – я соберу деньги. Отдам. Правда. Я же не знала… Ну, пожалуйста…
Голос стал больше напоминать змеиный шип:
– Ты что, не поняла, тварь? Тебе же ясно сказано было: сегодня – «стрелка». Теперь должок вырос на двадцать процентов. Братва время потеряла, волновались зря, мерзли на улице. Что молчишь, падаль, ушки детские ждешь в посылочке?..
– Господи, а ребенок-то тут при чем? – Губы уже устали дергаться, и слезы начали размазывать тушь по лицу. – Ну что же делать, как объяснить этому Змеенышу, что доллары проклятые я ему отдам? Потом сразу же назад, в Луганск, уеду. И занять-то денег не у кого. Только бы комнату эту несчастную продать побыстрее. Ну, неделю хотя бы. А он еще про проценты какие-то. Кто же столько денег за окна во двор-колодец выложит? Все. Скажу «нет» и трубку брошу. А сама – в РУБОП. Сейчас же. Немедленно…
«Змееныш» будто бы угадал мысли Марины:
– К братцу своему ментов приставишь в детский садик, чтоб ножки не повыдергивали? Да пока питерские с Луганском договорятся – НАТО до Китая расширится. Или в РУБОП сама жить побежишь? Кх-кх-кх. Думаешь, поезда в Хохляндию по расписанию ходят? Рискни.
Гадючье шипение снова стало напоминать ласковый шипик змееныша, видимо, он все-таки услышал своей маленькой головкой Маринины всхлипывания и вовремя сообразил, что пора менять пластинку:
– Ты лучше подумай: ну, что от тебя требуется? Все тихо, спокойно. Один раз вспомнишь свои соревнования, и все.
А мы тебе на приданое денежек подкинем и на кроватку мягкую, чтобы спала слаще. Ты же умная, лапочка…
«Так теперь он решил по-хорошему все-таки. Но мне-то от этого не легче. – Марина, сжавшись на стуле, в очередной раз вытерла глаза и нос полой халатика. – Куда деваться? Все равно достанут. И брата, хотя он сейчас далеко, под Луганском, и меня. Что я, дура какая-то, газет не читаю? И бежать некуда: пока я в плацкартном на Украину поеду, меня уже двадцать раз какая-нибудь мразь найдет. Ну за что же?.. А комнату эту паршивую даже с помощью Катьки не продать будет, все равно еще какой-нибудь «счетчик» придумают. Ну хоть бы еще немного времени дал. Ну, хоть что-нибудь придумать… Им же не баксы те проклятые нужны. Я нужна. Я? Почему я?..»
Шип «Змееныша» прервал размышления:
– Последний раз спрашиваю: согласна? Считаю до трех: раз! Два!..
– Да, да, да! Отстаньте от меня! Завтра я приду. Завтра. Слышите?! Завтра! Куда сказали! Только отстаньте!
Бах! Трубка полетела на многострадальный коммунальный телефон, а Марина, уже не сдерживаясь, разрыдалась прямо на стуле. Хорошо, что Анны Петровны нет дома, а то бы опять со своим сочувствием полезла:
– Что, девонька? Опять злыдень-муж звонит? Да пошли ты его подальше.
Какой уж тут муж? Если бы хоть кому-нибудь можно было все рассказать. Хоть кому-нибудь!..
Марина кое-как добралась до комнаты. Своей, за которую теперь неизвестно как расплачиваться. Добралась. И без сил ничком упала на продавленный диван…
* * *В конце прошлого года ей наконец-то улыбнулась удача: В булочной, у подоконника, на котором она запихивала половинку буханки хлеба в полиэтиленовый пакет, Марина заметила на полу одинокую бумажку. Десять тысяч! Еще не веря в свою счастливую звезду, Марина сначала попыталась отодвинуть червонец ногой поближе к стене, подальше от чужих глаз. Потом как бы задумчиво посмотрела по сторонам и, убедившись, что никто не бегает по булочной, как охотничья собака, рассматривая пятнышки на полу, нагнулась и быстро спрятала в карман заветную купюру.
«Уф! Теперь хоть молока куплю, а то хоть на панель иди – никак до получки не дотянуть».
Декабрьское утро, когда по еще не растоптанному снегу Кузнечного переулка Марина возвращалась домой с ночного дежурства в больнице, перестало казаться столь холодным и хмурым. В большинстве окон уже горел свет, обнажая унылую нищету коммуналок – стеклянные банки и грязные коробки на подоконниках, чахлые столетники, допотопную посуду, коврики с оленями…
Марина прибавила шаг. Поскорее бы проскочить место, где в этот час кто только ни болтается. Грязные, растрепанные старухи, небритые продавцы с Кузнечного рынка, как раз вываливающиеся на тротуар, дабы перекладывать и пересчитывать свои ящики и мешки. Неожиданно Марина споткнулась и едва не растянулась, оступившись с поребрика, но какой-то подвыпивший парень в ушанке, блеснув золотой фиксой, подхватил ее под руку.
– Гы… – довольно хмыкнул парень, сочтя подножку верхом остроумия.
– Идиот! – Марина выдернула руку.
Разозлившись, парень вцепился в рукав пальто и рванул на себя.
– Ну, ты, овца! Поговори мне!..
Марина взглянула на копошащихся у стены в своей поклаже людей. Они даже и не обернулись в их сторону, им и дела не было ни до нее самой, ни до этого расшалившегося земляка. Только бесформенная женщина в толстом платке и коротком пальто что-то прошамкала парню, тряся ладонью в ее сторону. Тот, однако, не отцеплялся.
– Ну-ну. Овца, говоришь?
Положив руки на плечи парня, девушка вдруг резко толкнула его к обшарпанному ларьку. Не ожидая такого развития событий, завсегдатай рынка запнулся о валявшийся пустой ящик и с шумом плюхнулся на него сверху. Женщина сипло рассмеялась.
Марина не стала задерживаться и побежала, увязая в снегу. Мимо рынка, мимо дома Достоевского… Обернувшись, убедилась, что за ней никто не гонится. «Вообще-то рискованно выделывать такие штучки, – подумала она, переводя дыхание. – Что гласит первое правило безопасного поведения? Не провоцируй нападение и не зли преступника, смирись и исполни роль жертвы – без тех эксцессов, что способны повлечь за собою непредсказуемое…»
«Блистательный Петербург, сударыня», – пробормотала Марина, минуя угловой дом Федора Михайловича. Бедные соблазненные сиротки, убийцы в подворотнях, фиглярствующие актеры, развратные старички – долгоиграющий сериал, вид на который почтенный писатель и имел из своих окон. Вечный сериал с эпизодической ролью, отведенной Марине.
Ей надо было на Свечной. Днем путь до этого нового пристанища, которое она нашла у подружки в коммуналке, был короток, дворами. В темноте на такой маршрут решаться не стоило. Все эти ближние к Лиговке кварталы имели давнюю и прочную репутацию одного из самых опасных мест в городе.
Подружка Катька сказала, что недавно выгнала очередного бой-френда, и, опасаясь оставаться дома одна, согласилась, чтобы Марина пожила у нее, тем более что у и самой Марины возникли серьезные проблемы с жильем.
– Ты представляешь, – жаловалась Катька, когда подружка перевезла к ней нехитрый скарб, – ну, не могла я больше так жить. Гришка, гад, ни копейки не давал, все говорил, что с долгами рассчитывается, да на работе денег не платят. Как же, не платят! Я тут, как бы между прочим, спросила Гришаниного сослуживца: «Говорят, вас поздравить можно с прибавкой жалованья?» А он в ответ: «Ну, не то чтобы очень, другим вообще не платят, а нам с Гришей по пол-оклада довесили»… Я не стала даже уточнять, сколько же и когда им довесили – все равно соврет что-нибудь, а потом еще орать начнет вроде: «Где мое покушать»? А ты денег на покушать дал? Ах, на дне рождения был? А там что, не кормят?..
Марина честно выслушивала Катькины жалобы на жизнь и с сожалением понимала, что теперь ей придется это делать, судя по всему, ежедневно. Впрочем, другого выхода пока не было. Еще хорошо, что вчера Катька заступила на суточное дежурство и можно будет спокойно отоспаться…
Марина грустно вздохнула, входя в парадную: ну вот, еще и лампочку кто-то разбил.
Нет, парадная, конечно, могла быть и хуже. Например, у ближайшей трамвайной остановки. Так, что в подъезд зайдешь, что в общественный туалет – та же картина: вонь и какой-нибудь ханыга облеванный дрыхнет. А у Марины, хоть и в глубине двора, и лестница крутая, зато посторонних не так много, одни черные ходы на лестнице. И только из Катькиной коммуналки единственный выход, которым постоянно пользуются.
Марина, подойдя к двери, поковыряла в ней ключом и попыталась войти в квартиру. Двери что-то мешало внизу. Узкая полоска света, пробившаяся из прихожей, высветила чужие ноги.
– Ну вот, все-таки сглазила, и под моими дверьми спальню устроили. Неужто кто из соседей пытался вернуться домой, да так нажрался, что до комнаты не дополз? Нет, жилье надо искать все-таки другое. Марина открыла дверь пошире, с усилием отодвинув ею ноги лежащего, забросила в прихожую авоську с хлебом и молоком и выглянула на площадку.
– Ну, посмотрим, кого принесла нелегкая.
Пьяных Марина не боялась. Знала: эти безобидны, пока спят. Другое дело, когда еще не наклюкался до чертиков, но уже ничего не соображает, считает себя самым умным, сильным и неотразимым.
…Еще, когда она только устроилась на работу в больницу, туда однажды прибежал один такой в окровавленных штанах. Обливаясь слезами и вмиг заполнив луково-водочным перегаром весь приемный покой, он что-то невразумительно орал, тыча в лицо дежурному травматологу некий комочек, напоминавший фаланги ампутированного пальца. А потом вдруг потерял сознание.
Травматолог понял все раньше остальных, Марину оставили в приемном покое, а хлопца на носилках укатили в операционную.
Выяснилось, что в этот и два предыдущих дня он обмывал с друзьями очередную зарплату. Потом друзья, подустав, захрапели вокруг стола. Бедолага же оказался более стойким и пошел объяснять свои достоинства соседке. Та не оценила их прелестей и довольно резко объяснила непрошеному гостю, куда ему следует идти. Разгоряченный паленой водкой герой одной рукой схватил соседку за волосы, другой – кухонный нож, лежавший рядом на столе, и, приставив острие клинка к горлу непонятливой соседки, потребовал, чтобы она немедленно занялась оральным сексом.
Что думала в эти минуты соседка, Марина так и не узнала. Точно было известно лишь одно: остатки откушенного мужского достоинства были предъявлены дежурному травматологу, который, к сожалению, не был специалистом в области микрохирургии и поставил другие цели: вывести больного из шока, остановить кровотечение и хоть немного успеть выспаться перед завтрашним обходом…
Марина, дернув за плечо, попыталась перевернуть алкаша с бока на спину, чтобы посмотреть на его физиономию (какой-никакой, а если сосед, то нечего ему валяться на холодной лестнице, пусть лучше в прихожей в себя приходит). Но мужик показался каким-то странным: не бормотал недовольно и невразумительно, не храпел. Этого человека, похожего на бомжа, она видела впервые.
«Слава богу, не наш». Марина хлопнула мужика по щеке. Ноль эффекта, только голова безвольно откинулась в сторону. Звякнула, покатившись, валявшаяся поблизости склянка от бормотухи.
«Совсем обнаглели, пьют прямо под дверями». Марина отпихнула ногой флакон, вроде как от «Красной шапочки» и кусок газеты с хлебной горбушкой, а затем наклонилась пониже, чтобы все-таки выяснить, в какой степени перепития находится бомж. Она приподняла верхнее веко лежащего. И вдруг поняла, что бомж никогда больше не доберется до своего прибежища, не протрезвеет. Потому что он уже как минимум час мертв.
Хотя во время работы в травматологии Марина насмотрелась всякого и даже будто бы привыкла к чужой смерти, но все равно видеть ее всегда неприятно.
Надо хоть милицию вызвать, чтобы не валялся покойник весь день. Марина огляделась, будто хотела спросить совета у кого-то, стоящего рядом. И тут снова обратила внимание на пакет. Наверное, он был наполнен снедью: сверху рядом с пластиковым стаканчиком из-под колы выглядывали пара морковин и, похоже, помидоры.
«Вот жил человек, бомжевал, дрянь всякую хлестал, а продуктами запасся. Ему они все равно ни к чему, а я, может, хоть салат какой-нибудь сделаю». Марина выбросила стаканчик в лестничный пролет, решительно взяла пакет, вошла в квартиру, заперла дверь и позвонила в милицию, придав голосу недовольную интонацию: «Там какой-то человек на лестнице валяется. Нет, больше мне делать нечего… не знаю, что с ним, не подходила. Похоже, что пьяный»…
…Катьки, как и следовало ожидать, дома не оказалось. Соседи еще спали. Пока никто не мешал, Марина решила заняться хозяйством, чтобы вечером не мучиться с ужином. Она пошла на кухню готовить с учетом того, что бог послал в виде бомжатских продуктов. На какой-то миг подумала, что, наверное, поступила не очень хорошо, позарившись на чужой пакет, но затем махнула рукой: алкашу теперь все равно, мне готовить не из чего, а овощи иначе пропали бы.
Она выглянула в давно не мытое окно кухни. На улице кружились большие белые хлопья, тихо укутывая засиженный голубями подоконник, и весь серый двор-колодец с его обшарпанными стенами.
Марине вдруг стало очень жалко себя, и на глаза навернулись слезы. А воспоминания последних лет уже мелькали, словно кадры забытого кино…
* * *Тогда по телевизору передавали грустный фильм. Но сеанс был прерван появлением матери.
– Мариша, я должна познакомить тебя со Станиславом Трофимовичем. Это очень порядочный человек, – продекламировала мама так выразительно, что дочка все поняла. Комментариев не требовалось.
Прежде мать ее ни с кем не знакомила. Время от времени у нее появлялись-таки друзья-мужчины, но в дом к Войцеховским – маленькой семье, состоящей из Анны Леопольдовны, учительницы русского языка и литературы, давным-давно разведенной женщины, и ее дочери-школьницы Маришки, – они не заглядывали. Анна Леопольдовна всегда боялась причинить психологическую травму ребенку, как сама говорила подругам. Она искренне желала быть идеальной и безупречной матерью, не дающей дочери повода для сомнений в своей нравственности.
Отношения в семье трудно было назвать искренними и открытыми. Точнее, они были просто фальшивыми: Анна Леопольдовна скрывала от дочери абсолютно все, вплоть до ее происхождения. Когда в положенный период любознательного детского возраста Мариша задала вопрос о своем отце, мать поджала губы и заявила, что имя этого человека недостойно даже произнесения.
– Мам, а как же тогда быть с моим отчеством Андреевна? Его что, тоже нельзя называть вслух, а?
– Я повторяю. – Анна Леопольдовна, не отреагировала на сарказм. – Твой отец был недостойный человек. Надеюсь, что ты не пойдешь в него.
– Слушай, а если он был таким недостойным, нафига ты меня от него родила?
– Перестань говорить такие вещи своей матери! – Анна Леопольдовна перешла ни визгливый учительский крик. – Я и так пожертвовала собою ради тебя, ночей не спала, когда ты родилась, сколько я с тобою натерпелась!
– Отстань ты со своею жертвенностью! – принялась кричать уже и Марина. – Да ты невыносима со своими упреками: родила, не спала, пеленки стирала. Никто не заставлял!
После нескольких таких стычек они обе окончательно поставили крест на задушевных разговорах.
Назойливая жертвенность матери была ужасной чертой ее характера. Поэтому, когда после летних каникул перед седьмым классом Анна Леопольдовна со значением сообщила о каком-то очень порядочном человеке, особо отчетливо выговаривая слово «очень», Марина испытала небывалое облегчение: наконец-то мать перестанет врать и изображать из себя нечто исключительное. Наконец она нашла кого-то, достойного своей высокой нравственности.
Мать, смущаясь (это было просто невероятно!), добавила, что Станислав Трофимович работает военруком в их школе (Маришу она из педагогических соображений в свою школу не отдала), но вообще-то у него, только что вышедшего в отставку из неких органов, есть шансы на другие перспективы и он их непременно реализует.
В назначенный день Станислав Трофимович заявился знакомиться с дочерью невесты. В квартиру вошел полноватый сорокалетний дядька с висячими усами не совсем симметричной длины и маленькой, какой-то плюшевой головой, складчатой на затылке. Примечательной особенностью этой головы было то, что она вращалась едва ли не вокруг своей оси, оставляя при этом неподвижной шею. К разочарованию Марины, весь вид жениха свидетельствовал не столько о его гениальности, сколько о железном медицинском алиби, так определила она для себя. Выпятив грудь и втянув живот, жених с заблестевшими глазами стал озирать свой будущий дом.
Марина невольно фыркнула, представив, как стоит такое чучело посреди класса. Можно догадаться, что говорят по поводу матери и военрука в той школе… Жених недовольно посмотрел на смешливую девчонку.
Они сели за стол. За праздничным обедом гость наводил тоску. Он ел, склонясь над тарелкой и озираясь по сторонам, почему-то очень торопливо, роняя крошки изо рта…
Распаренный едой, Станислав Трофимович откинулся на стуле. Закатал рукава рубашки вместе с желтоватым, плохо простиранным нижним бельем. Марина едва не прыснула: гость был безупречен в своем казарменном стиле. Фуражка, положенная рядом на пустой стул, портфель в ногах, белье с начесом в теплый день бабьего лета – блеск! Прямо-таки человек в армейском футляре, констатировала она про себя.
…Расположение падчерицы Станислав Трофимович пытался завоевывать веселыми историями из курсантской юности во Львовском военно-политическом училище. Истории получались долгими, с обильным перечислением имен и званий сокурсников. Порой Станислав Трофимович переходил на рассказы о своем детстве, и все они были связаны с набегами на колхозные бахчи или на сады соседей. Детские воспоминания мужа заставляли страдать Анну Леопольдовну и вскоре попали под суровый запрет. Выпив, отчим впадал в рассуждения о славном казацком прошлом своей семьи. Но и этот аспект также не находил отклика в душе Анны Леопольдовны – польки, гордой происхождением из якобы знатной семьи города Лемберга, то есть Львова. Марине, конечно, тоже были милы те воспоминания о старом Лемберге, но он был слишком далек от ее родного Луганска…
У Станислава Трофимовича были свои представления о семейной жизни. Поэтому вскоре в их доме установился неистребимый тяжелый запах борща с пережаренным салом. Впрочем, это можно было пережить, как и казарменные экскурсы в прошлое. Невыносимыми были три вещи: скрип кровати в спальне молодоженов, линялые кальсонные рубахи, в которых военрук по вечерам усаживался хлебать свой борщ с рюмкой водки, и тот тяжелый взгляд, которым отчим разглядывал Марину. К двенадцати годам Марина выглядела далеко уже не хрупкой девчушкой…
Выпив, Станислав Трофимович, обычно нудный и пресный, резко оживлялся, начинал что-то быстро рассказывать, но, не докончив фразу, тут же перескакивал на другую тему. Веселье сменялось раздражительностью, и они вместе с Анной Леопольдовной принимались перебирать какие-то конфликты с завучем и директором. Марина, кажется, начинала понимать, что же объединило простецкого военрука и ее высокодуховную мать. Повышенная требовательность и критичность Анны Леопольдовны нашли наконец благодарный отклик.
Чтобы сделать приятное матери и поднять авторитет тусклого Станислава Трофимовича, Марина согласилась ходить на его занятия по стрельбе, которые он вел в одном из спортклубов…
* * *…Марина подумала, что, наверное, поступила не очень хорошо, позарившись на чужой пакет, но затем махнула рукой: алкашу теперь все равно, мне готовить не из чего, а овощи иначе пропали бы.
В пакете оказалась морковь, несколько слегка помятых помидоров, под ними – полкочана капусты и довольно приличный картофель.
«Неужели где-нибудь на рынке навыпрашивал? А впрочем, все равно». Марина раскладывала содержимое пакета по кучкам. В самом низу пакета она заметила сверток из газеты, машинально развернула его и застыла на месте: в свертке лежала пачка денег, а с каждой из купюр мудро взирал протрет Франклина…
Она еще раз пересчитала деньги: пятьдесят хрустящих стодолларовых купюр. Еще никогда она не была так богата. Можно решить все проблемы: вырваться из опостылевшей квартиры, купить маленькую, но зато свою комнатку, потом перевезти туда брата Петеньку и забыть, как кошмар, прошлую жизнь. Все забыть…
Марина не пыталась рразобраться, откуда у бомжа такие деньги, почему сверток был засыпан овощами – какая разница? Все равно никто не узнает, где она сумела раздобыть доллары. А любое риелторское агентство сумеет подобрать комнатку попроще.
Со временем можно будет прикупить недорогую мебель, но главное, чтобы была своя крыша над головой, свой дом, чтобы не слушать постоянные дрязги соседей и стенания Катьки. Вообще-то Катька добрая. Она – единственная подружка Марины в городе, который так и не стал за эти годы родным никому из них. Но только жить с ней вместе все равно тяжело…
Полдня Марина потратила на беготню по риелторским агентствам и в конце концов ей улыбнулась удача: какой-то клиент срочно продавал комнату. Судя по описаниям, именно такую, которая была нужна.
Марина думала, как бы сказать Катьке, что переедет от нее, и как бы объяснить, где достала деньги. Но ничего путного в голову не приходило. В результате она что-то наплела про подвернувшегося спонсора. Катька, кажется, не очень-то поверила, но промолчала о своих сомнениях, лишь заметив: «Ты уже взрослая девочка, поступай как знаешь»…
Тоненькая, как утренняя корочка льда на осенней луже, ложь, родившись однажды, далеко не всегда тает к вечеру. И Катькина настоящая жизнь была для Марины лишь иллюзией правды. Хотя именно после сегодняшнего дня эта жизнь могла измениться…
