Абортарий

К примеру, он говорил, что мы не сперму впырскиваем внутрь женщин, а миллионы троянских коней.

Разумеется, я сейчас вступил бы в дебаты. Прежде всего пытаясь выяснить, когда это я успел впырснуть сперму в женщину. Поскольку все мои любовницы всегда компактно помещались в пробирке.

Но тогда я всего лишь спросил, что такое троянский конь. В ответ он мне врезал.

Думаю, он просто не знал. Как и многих других вещей. Те знания, которых он успел нахвататься от медика Зины, отец передал и мне.

Правда, только в одном формате – в виде хлопков, подзатыльников и затрещин.

У меня не было медика Зины. Моим воспитанием полностью занимался отец, Андрей III Жалкий. Его же воспитывала медик Зина. Но к тому времени она уже была ветхой и маразматичной старушенцией.

***

Что ему еще приносило удовольствие, так это в грязных деталях описывать соитие с каждой проходящей девушкой. Соитие фантастическое, разумеется. Оно происходило лишь в чертогах его собственного мужланского воображения.

Ему от этого явно было легче на душе. Пусть в действительно он обрюхачивал только тех, кого разрешалось. Подобно кукушке, что носит яйца в чужие гнезда, папа носил свои по разным гостиничным номерам.

Отец, Андрей III Заарканенный, прекрасно осознавал, что его скрутили в бараний рог.

И вполне миролюбиво занимался священным действом зачатия. Если вообще можно так выразиться, учитывая, что он запихивал в женщин бомбы замедленного действия. Или троянских коней.

***

А за пробелы в образовании обидно. Иене ничто так не доставляет удовольствие, как постоянно тыкать мне носом в это.

Папа глушил меня, вместо того, чтобы просвещать. Он так усердно шлифовал мою прическу, что волосы сзади росли быстрее – от постоянно стимулирования и раздражения.

Приходилось часто стричься, а то с заросшей холкой я походил на почуявшего опасность вздыбленного шакала.

Мне приходят в голову мысли, что и сам отец мог не знать толком значения многих мудренных фразочек, которыми бахвалился передо мной.

***

Впрочем, чего греха таить, лучшие вечера семейной жизни я провел как раз в обнимку с папой. Это было время, когда мы смотрели, как цапают антилоп крокодилы. Как заваливаются отдыхать в выжженную траву сытые красномордые львицы. Как рыскают по океану акулы, остро высматривая, что бы сожрать или кого бы вспугнуть.

И возможной наследственной тяги взрывать хризантемы между нами и в помине не намечалось.

В наследство, помимо главного – кожаного мешочка помеж бедер – мне перешла коллекция дисков про животных.

Машины у меня отобрали. Как и ту, что я утопил в реке неподалеку. Дома я лишился, поскольку живу теперь в морозилке торгового центра. Чему и несказанно рад.

А вот диски. Диски, засмотренные до дыр, я особенно любил. И жалею, что утратил.

Ах, еще из наследственно – чувство вселенской вины. Оно-то точно никуда не делось.

***

В период воспитательного затишья папа решил познакомить меня с медиком Зиной.

Встреча с медиком Зиной отложилась в моей памяти, как событие странное и муторное. В ее захламленной квартире царил беспорядок, десятки котов шастали вокруг. Сигаретный туман, казалось, полностью вытеснил остатки воздуха.

Она сидела на кресле-качалке и гладила взрослого сфинкса. Кот был похож на деформированный кусок резины.

Зина подозвала меня ближе. Весьма смутно ее помню. Сухое, страшно испещренное морщинами существо. Крошечная головка на гибкой шее, покачивалась из стороны в сторону. Клок седых волос, как у обезьян-капуцинов, костлявые худые пальцы. Наглядное пособие того, во что не стоит превращаться женщине.

Умерла она, кстати, почти таким же образом, как и любовь всей ее жизни – мой прадед. Она свалилась со стула, когда протирала пыль на люстре. И сломала позвоночник. Совсем он у нее хрупкий стал. Как и в ситуации с прадедом, она просто не смогла собрать собственных костей.

***

Едва скрывая раздражение, что нельзя покурить, старая калоша махнула мне когтями.

Подойдя ближе, первым делом я закашлялся.

– Ты чего сюда пришел? – ворчливо заметила Зина. – Показать, какой слабак?

Я замахал головой, но надсадно давиться не перестал.

– Экий паинька, – с ноткой разочарования произнесла. – Твой отец тоже такой. Нежный и бестолковый рохля. Сейчас вот пыжится, пыжится, а толку никакого. И чем дальше, тем озлобленней он будет. К добру это не приведет, вот увидишь.

Я, наконец, совладал со спазмами в горле и уселся на предложенный стул. Всячески избегал смотреть на бабулю, разглядывал, как она гладила кота. Противный, складчатый, как баян, котяра с прищуром фиксировал все мои движения. Казалось, он дожидался, пока я отвернусь, чтобы одним прыжком настигнуть и прокусить мне шею.

Зина скрипучим голосом нарушила молчание:

– Трясешься, как хомяк обоссаный. Аж не верится, что мужчиной когда-то станешь. Что, неохота любоваться женщиной преклонных лет?

Я потупился и пожал плечами.

– А зря. Бабулю видишь в первый и, наверно, последний раз. Старушек теперь выселяют за город, как прокаженных. Видите ли, мы перестали приносить пользу обществу. Что ж, ладно, дело хозяйское…

Женщина преклонных лет вздохнула.

– И чего тебя отец приволок ко мне? – с досадой проговорила. – Думает, я начну мудростями осыпать тебя? Как быть, что делать. А я старая, уставшая женщина. Живу одними воспоминаниями, – наступила пауза, после которой она добавила: – Одними страшными воспоминаниями.

***

И тут ее понесло. Она молола битый час. Я слушал вполуха, хотя видимость внимательности создавал фантастическую. Незаметно, но сочно зевал, давая фору в раскрывании пасти бегемоту.

Среди прочего бабуля поведала, что с крушением привычных устоев, когда мужчины дружно махнули ручками, вздернув напоследок рычажками, женщины с неврастеническими задатками ударились в крайность. Ни для кого не секрет, что и в мирное время эти создания подвержены эмоциональным всплескам, а в случае Великой Бабуинизации так вообще получили прекрасный повод паниковать и лишаться остатков рассудка.

Так вот, эти излишне чувствительные особи сколотили своеобразный кружок по интересам. А интересы их заключались в том, чтобы без лишней борьбы и хлопот последовать вслед мужчинам. Ведь мир рухнул, рухнул окончательно, и ничего уже не будет, как прежде.

Барышни, фанатично преданные былым традициям, проводили беседы, убеждали, напутствовали. С их помощью отправилось на свет много женщин, растерянных и подавленных после чудовищной череды смертей среди мужского населения.

***

– Первые недели были самыми тяжелыми, – рассказывала медик Зина. – Мы собирались возле торговых центров, на людных в прошлом площадях. Будто зомби, выходили из своих конур – бескровные, опухшие, растрепанные. И, давясь слезами, принимались собирать трупы.

Бабуля вздохнула.

– Трупы были повсюду. Мы грузили их на тележки, отвозили на улицы. А затем, насобирав громадные горы, сжигали. Столпы пламени достигали лампочек фонарей. Как вспомню, мурашки по коже.

Медик Зина замолчала. Рассеянным взором уткнулась в скрученного в ногах кота. Машинальными движениями полировала его холку. А тот, довольно щуря глаза, тарахтел, как вибратор.

– Мы называли их «упавшие истероиды», – вспомнила бабуля, криво ухмыльнувшись. – Женщины, которые вдруг становились невменяемыми. Начинали истошно орать или хохотать, царапать до глубоких ран собственное лицо. А бывало, что самое жуткое, бросались в кострище, где сгорали наваленные кучи мужчин. Мы все были на грани того, чтобы стать «истероидами». Казалось, что трупы не кончались. Находили и находили их – в каждой машине, в каждой квартире. А затем оставляли после себя черные пепелища, прямо посреди дорог. Мы валились с ног от усталости, возможно, это и спасло многих. От постоянного созерцания трупов, от физически изматывающей, рутинной и монотонной работы мы душевно отупели и зачерствели. К тому же на ночь я уходила к прадеду твоему, дежурила у его постели. Это вселяло в меня надежду. Хоть и крохотную, но все же надежду. – Бабуля осеклась, пожевала во рту слюни. – Когда закончилась чистка, женщины вздохнули с облегчением. Мы думали, что злоключениям конец. Но нет. Не стало твоего прадеда. Новости с Лагерей Надежд приходили все неутешительней. И тут появились они – «божьи свахи». Женщины в черных плащах и с безумными глазами. И с безумными же речами. Они бродили среди нас, все больше и больше нагнетая обстановку, расшатывая и до того хрупкие нервы. Рассказывали, что гибель человечества на пороге. Что без мужчин мы не справимся, да и не нужно справляться – пришел конец, и нужно поскорее это осознать. И принять. Что наше предназначение – быть с мужчинами, следовать за ними. А раз они ушли в иной мир, то и женский долг отправиться к ним. «Свахи» давили на самое болезненное, самое чувствительное. Отбирали последние крупицы силы. И отчаявшиеся женщины их слушались. Собирались вместе, назначая время и место – и совершали массовый суицид, которые они называли «скрепить узы». «Сваха», ответственная за пришедших, раздавала каждой по горсти таблеток, отчего наступал медленный, безболезненный отход. Затем эта «сваха» принимала и свою дозу.

Затем, немного помолчав, медик Зина добавила:

– Так, в одной из сходок, «скрепила узы» и моя мать с сестрой.

***

– Пик массовых самоубийств закономерно совпал с периодом между смертью прадеда и рождением деда, – продолжала Зина. – «Скрепить узы» предлагали и мне. Но я отказалась. Мне было больно и обидно, как и всем, я тоже ощущала себя незаслуженной брошенной. Но я не могла позволить себе проявить слабость. Не могла взять и бросить все, сдаться. Я обещала твоему прадеду, что буду сильной. Я выбрала жизнь. Выбрала борьбу. Думаешь, я правильно сделала?

– Ну, да, – неуверенно изрек. – Бороться нужно всегда.

– Бороться нужно всегда, – перекривляла меня бабуля и фыркнула. – Что за чушь ты несешь! Тоже мне борец нашелся. Борешься за поднятие крышки унитаза в особняке?

Уставилась неодобрительно. Я нервно улыбнулся.

Тут она внезапно склонилась, придавленный кот пискнул и шмыгнул в сторону, и взяла меня за подбородок.

– А ты так похож на Андрея, – неожиданным, мечтательным голосом произнесла. – Похож на прадеда своего.

Резко отпрянула, неуклюжими когтями оставив на моем подбородке царапины. Ее губы мелко-мелко затряслись.

Кресло-качалка истошно скрипнуло. Она медленно и развалисто поднялась. Самая настоящая динозавриха. Поволокла к стеклянному шкафу свое грушевидное тело под длинным платьем. Мощные бедра, монументальные ножищи, подобно змеевидному доисторическому чудовищу, волочившему за собой тучное гузно и длиннющий увесистый хвост.

Взяла с полки фотографию в рамке. Посмотрев, елейно улыбнулась, вручила мне трясущимися пальцами.

– Вот, любуйся. Прадед твой.

Я узнал его сразу. Высокий и худощавый мужчина. Улыбался во весь рот, довольный и полон наслаждения от жизни. Рядом, обняв за плечи, стояли еще двое мужчин. Такие же смуглые, веселые. Все трое были в очках и в одних лишь шортах. В нижней части кадра пенилась брызгами морская волна.

Прадед был осыпан прозрачными каплями воды. Над шортами черными штрихами расходились волосы. Он смеялся, ему было несказанно хорошо. Чувствовалось, что этот кадр запечатлел миг его неприкрытого удовольствия от жизни.

Кто бы мог подумать, что через какое-то время с него зверски будут выкачивать сперму. А те друзья, с которыми он так классно и беззаботно отдыхал у моря, с которыми он поочередно взрывал хризантему – за секунды превратятся в загорелое и симпатичное удобрение для почвы.

Вот вам и чудеса, туши.

***

– Похож?

Я глянул на бабулю. Сощурившись, она внимательно следила за моей реакцией. В солнечном свете, лившемся из пыльного окна, на ее лысой, испещренной старческими пятнами голове, светлел реденький пушок. Она напоминала стервятника, что сидит на ветке и поджидает вкуснятину.

– На кого? – не понял я.

– На вислоухого осла, – заворчала Зина. – На тебя же, кого еще!

– Да, наверно, – уклончиво ответил.

Она откинулась на кресло, закрыла глаза. Лицо было похоже на сдавленную мошонку ящера мезозоя.

Я уже подумал было, что она заснула, и наметил пути отступления, как она произнесла скрипучим голосом:

– Знаешь, мне кажется, я единственный человек в Киеве, кто помнит прошлое. Помнит тот мир, что был раньше. И вот что я тебе скажу – все неуклонно летит к чертям. И это хорошо. Это правильно. Люди перестали любить. Они не знают, что это такое. Я не верю в истинную любовь между женщинами. Это чепуха. Потому что просто нечего больше слепить, вот и любят друг друга. Не собак же любить. Хотя можно и их. А теперь, когда человеческий род у края пропасти, запомни, что я скажу. Аборт – это лучшее, что может случиться с человеком в нашем мире.

Часть пятая. Толстый край

***

Я пишу в выгоревшей, слегка потертой тетради. На ней когда-то был рисунок, но сейчас все превратилось в кашу голубоватого отлива. Неспроста, туши. Я уже говорил, что перед началом записей провел серьезную умственную деятельность. И многие мои решения отмечены символизмом.

Дурею от скуки, что поделать.

Главы приурочиваю к разделанным частям ваших тел. Вот с тетрадками несколько другая история. Их у меня три, кстати. Долго пришлось копошиться, чтобы отыскать именно то, что нужно.

Каждая тетрадь – это в некотором роде хронологические вехи моего становления. Этапы жизненного пути.

На первой мутный светло-синий оттенок. Она отсылает к важному периоду, когда я рос с отцом. Ибо, как бы папа не злился, голубой цвет символизирует мужское начало.

На второй нечто розовое. То время, когда я остался один на один с женским миром. Главная тетрадь.

На третьей – на совершенно выгоревшем фоне какие-то мутноватые белесые потеки. Будто ледяные сталактиты. Особо не приходится раскидывать мозгами, чтобы сообразить, о каком периоде идет речь.

Не знаю, как вы, но я очень доволен придумкой.

***

Пишу я в самом помещении морозильной камеры, которое отделено габаритной дверью от так называемой предморозильни. Небольшая, продолговатая комнатушка с двумя огромными окнами. Через эти окна я машу вам рукой, тушки мои родненькие.

Тетрадь я выложил на столе, по размерам подходящим для игры в пинг-понг. Громадный, холодный, с нержавеющей стали. В другом углу громоздится куча из мешочков сахара, соли и всевозможных круп. Так же там находится аквариум с зеленоватой речной водой. Копошатся раки. Мои домашние питомцы.

Помимо этой камеры, есть еще одна.

Предморозильня гораздо обширней, но менее защищена. За занавеской из гибких пластиковых жалюзей находится уже отдел продаж. Собственно – мир. А мир, как известно, место кровожадное и до добра не доводит.

Возле стальной двери на стойке висело два комбинезона. Теперь они используются и как одежда и как спальный мешок. Хоть здесь и нет установок, откуда дует холодный воздух, и она не так велика, чтобы я не мог надышать и, пардон, вырабатывать кишечником тепло, но все же иногда пробирает. Особенно спросонья.

Первые мои сны в этом месте были довольно усложненным и условным, пришлось насобирать по всей территории камеры разного тряпья – полотенца, чепцы, мясницкие халаты, подстилки, скатерти. Теперь эта материя применяется как постельное белье.

Ректальный обогреватель хоть и работает на полную мощность, но едва ли справляется с отоплением.

Нет, туши, я ни в коем случае не жалуюсь. А знаете – почему?

Потому что не положено достойному мужчине жаловаться.

К тому же – сегодня мы благоухаем морским бризом.

***

Старые, вдолбанные с детства привычки. Мне сейчас тяжело писать, руки подрагивают. Пять минут назад я колотил размякшую тушу. Прости меня, пожалуйста.

Это все та же гадкая потребность держать тело в тонусе, а рельеф мышц подчеркнутым и напряженным. Ясное дело, ради женского внимания. Чтобы им приятно было смотреть и трогать. Чтобы увиливал вокруг них не гориллообразный примат, а подтянутый и обаятельный паренек.

Да, вот еще одна моя привычка. Сугубо профессиональная. Я не могу не мастурбировать. Вообще. Никак. Потому что я – Андрей IV Мозолистый.

Я делаю это через каждый час. Я даже определил специальный сосуд, куда собираю сперму. Это аквариум с раками.

Морозильная камера имеет несколько дополнительных отсеков. Комнатушек для интима, назовем их так. В маленькой, как грузовой лифт, конуре с температурой –10 я складирую испражнения. Выйти из гипермаркета с наступлением темноты страшновато – волки не дремлют. А дотерпеть до утра не всегда получается. Вот я и оборудовал помещение для нужд. Это очень практично, поскольку, когда я вновь открываю ее, предыдущая порция становится оледенелым брикетом.

И теперь их можно складировать даже наподобие старинных русских изб. Вот уж забава.

Хотя на самом деле это поддержка санитарии и борьба с неприятным запахом.

Чуть хуже обстоят дела с мочой. При здешних условиях оголять снасть не особо приятно. Легкое и примитивное решение – это мойка. Старинный мужской метод. Усложненная схема – сходить в ведро.

Ведро, поставленное в морозильный санузел, покрывается сверху плотной желтоватой коркой. Когда уровень поднимается, приходится мочиться на эту корку, отчего брызги летят во все стороны. Немного не гигиенично, но не беда.

Впрочем, здесь многое – не беда.

***

Еще на заре своей производительной карьеры я тяжело свыкался с мыслью, что все мои возможные половые партнерши – сестры. А если не сестры, то родные тетки.

Дружная сплоченная семья. Где все мы регулярно друг друга сношаем.

Не нужно вдаваться в глубокую аналитику и быть семи пядей во лбу, чтобы понимать сложившуюся ситуацию в Киеве. Настоящими незнакомцами в плане генов теперешние жители не являются. И, похоже, что подобное инцестирующее коловращение закончится не скоро.

Да уж, отец был прав – веселого мало.

***

Сегодня рождения мальчика – что-то наподобие чуда. Даже похлеще, чем электричество и пища в развалинах гипермаркета. Самки с мужским плодом ни с того ни с сего абортируют, за считанные минуты истекают кровью и превращаются в удобрение для почвы.

Это касается, разумеется, и самого плода.

Девочки же продолжают рождаться себе, хоть бы хны. Типичное женское нахальство.

***

Утром я видел змею. Она грелась на солнце у восемнадцатой кассы. В куче мусора и битого кирпича. Скрученный черный клубок, на потресканной резине конвейерной ленты.

Как это обычно бывает, я не замечал ее до тех пор, пока она не пробудилась и резво шмыгнула в заросли к тележкам.

Природа гораздо ближе, чем кажется.

***

И вот теперь одна мысль не дает мне покоя.

Выходит, что член современно самца человека является чем-то наподобие змеи эфы. Кусая, эта змея вызывает обильное кровотечение, что зачастую приводит к летальному исходу. Чем не аналогия с современным актом оплодотворения.

***

А гипермаркет действительно огромен. Нужно около часа, чтобы обойти его. Благо, находится он у черта на рогах, среди какой-то забытой миром степи. Хотя и прилегает к автостраде, по которой иногда проезжают электрокары. Нужно быть предельно осторожным, чтобы меня не засекли.

Несколько раз я осуществлял ранние вылазки. Рядом начинается лес, где протекает река. Кстати, именно в той реке я полтора месяца назад почти решил утопиться. Глупая блажь. А утопил в итоге додж.

Взяв из рыбацкого отдела резиновые сапоги по пояс, я выковырял из прибрежного ила раков. Правда, все никак не решусь их сварить. Откладываю на потом. Может быть даже потому, что плиты все равно нет, а разжигать костер я просто не умею.

Так и копошатся они в своей ванной. Хоть что-то живое рядом.

***

Раз начал о раках, следует рассказать подробней о своей наследственной привычке. И одновременно о своем главном предназначении.

Мир, откуда я сбежал, требовал от меня продуктивности. Я был никем иным, как бычком-осеменителем. Думаю, кому-то из вас это знакомо.

Но самой ущербной и неполноценной версией осеменителя. Загвоздка в том, что мне было запрещено совокупляться. Моей основной и единственной работой было наполнение пробирок спермой.

Сперма – это протеиновый коктейль с плавающими драгоценными головастиками. То, что нужно внедрять в самку, чтобы появилось потомство.

Каждый божий день я был вынужден цедить в контейнеры для спермы. В доме, где я жил, они были разбросаны повсюду. А когда выходил на улицу, они висели на ремне, как патронные гильзы.

Я до сих пор не могу избавиться от привычки мастурбировать. Кое-как наученный порядку, не могу позволить себе разбрызгивать стены морозильной камеры. И тут мне пригодились раки.

В качестве корма раки получают драгоценный коктейль из головастиков. Отлично устроились ребятки.

***

Баночки с живородящей жидкостью я передавал сотрудницам Дома Матери. В Доме тетки-лаборанты в белых халатиках и чепчиках, скрывающих неделями немытые волосы, колдовали над моим семенем. Наверно, до сих пор колдуют.

Из 250 миллионов клеток отбирали где-то миллиона два-три, остальное – в мусор. Те три расфасовывали по пробиркам, разделяя по четыре сперматозоида в каждую.

Когда Иена рассказывала мне это, я тут же спросил – а почему именно по четыре? Достаточно ведь для яйцеклетки и одного головастика. Что ему, скучно, что ли, будет?

Иена ответила, что сначала и брали по одному. Но оплодотворение не происходило.

– Все дело в мужской психике, – говорила она. – Вам нужен дух соперничества, борьба, схватка. Даже для сперматозоидов. Ну, какое удовольствие со всей прыти мчаться к яйцеклетке, если рядом никого нет – и некому завидовать и грызть локти.

Чтобы появилась возможность грызть локти, сперматозоидов группировали в две пары. Четыре оказалось оптимальным числом, чтобы хвостатые клетки начали наперегонки стремиться вклиниться в девичью огорожу и ощелачивать ее.

Так что, грубо говоря, работал я не один. Точнее, один, но в разных ипостасях. Как непосредственно, так и через вторые руки. Самки, не желающие, чтобы при зачатии участвовал пыхтящий волосатый примат, идут в Дом Матери и заказывают себе четверку моих прихвостней. Их помещают внутрь специальной ампулы, растворимой лишь в определенных условиях. С доставкой на дом.

Большая часть теперешних женщин первую брачную ночь проводят не с самцом, а с суппозиторием.

Кстати, этот суппозиторий можно поместить внутрь искусственного члена. А искусственный член привинтить к искусственному мужчине – чудесами пластической хирургии перекромсанной страшненькой дамочке.

Мы с папой называли этих недомужиков – валентинками.

Но об этом позже. Еще одна интрига, туши!

***

В прошлой жизни у меня был друг. Его звали Чак. Это был попугай – птичка размером с грушу, обильно присыпанная белыми перьями.

Мастурбировать при женщинах я так и не наловчился. Андрей IV Стеснительный, не иначе. Потому, каждый раз, когда распалялся достаточно для семяизвержения, приходилось спешно убегать в комнату, к Чаку, и там стряпать дельце.

Ехидные девчушки не преминули и тут поиздеваться надо мной. Стоило мне захотеть уединиться со вздыбленными штанами, как они тут же заявляли, что я иду кормить попугайчика. Так это обозначение и прилипло ко мне.

А теперь – буквально кормлю раков.

***

– Вот, полюбуйся, – говорил папа, – мы сидим в окружении стольких баб. Разных – красивых и страшных, кривых и ровных, худых и жирных. Очень разных, и их целое стадо. Но мы с тобой одни. Пусть они живут себе, копошатся, размножаются, умирают – эпицентром событий все равно остается мужчина. Понимаешь, в чем суть? – тут он заезжал мне по уху, чтобы я незамедлительно понял суть. И что самое интересное – я ее понимал.

Сгорбившись, быстро кивал и тихо глотал слезы.

– Мужчина владеет миром, а значит – владеет и бабами. Он создатель благ и ценностей.

Папа вдруг перестал речать возвышенным тоном, а перешел на злобное ворчание.

– Всех этих маленьких побрякушек, пестреньких вещичек и дешевенькой бижутерии, от которых они так тащатся. Натянет на себя платье, расфуфырится, расчешет волосню – и все, думает, что принцесса. Тьфу! Аж гадко смотреть бывает… Вон, идет, – показывал на какую-нибудь проходящую, вовсе перейдя на злобное сюсюканье. – Чучело чучелом. Сиськи как две горошины, жопа ровная, словно наждаком счесана. А харя! Ты глянь на эту противную харю – да ей надо в шахте работать, бессменно…

Не думаю, чтобы подобные фразы папа выдавал трезвый. Алкогольные испарения превращали его в слишком опасное животное. Делали его таким, каким он желал быть, а не таким, каким был на самом деле.