История одной собачки

Я уже стар, я буду идти оглядываясь и непременно вскоре увижу тебя. Ты молод, сердце твоё легко; ты нагонишь меня и пойдёшь дальше, вперёд, весь устремлённый вперёд, к югу!

Голос становился всё тише и наконец замер, как тает, переходя в тишину, комариный звон в воздухе. Отрешённым взором Водяной Крыс проводил тёмное пятнышко, быстро исчезнувшее вдали. Дорога до самого горизонта снова была пуста.

Водяной Крыс встал и аккуратно, не торопясь, начал собирать в корзину остатки трапезы. Ни разу не оглянувшись, он пошёл к дому и там, двигаясь по комнате как лунатик, медленно, аккуратно, всё время к чему-то прислушиваясь, сложил в заплечный мешок самые необходимые вещи и мелочи, которыми особенно дорожил. Собравшись, он перекинул мешок через плечо, выбрал себе палку понадёжнее и не спеша, но и без колебаний переступил порог – и тут нос к носу столкнулся с как раз вовремя подошедшим Кротом.

– Куда это ты собрался, Крысик? – спросил изумлённый Крот.

– Туда же, куда и все, – к Югу, – не обернувшись, ответил Крыс. – Сначала к морю и на корабль, потом к берегам, которые ждут меня.

Решительно двинулся он вперёд, по-прежнему неторопливо и уверенно, к какой-то неведомой цели. Крот, встревоженный не на шутку, заступил ему дорогу и пристально посмотрел в глаза. То не были глаза его друга! Глаза Крыса приобрели жёсткое фанатичное выражение, а цвета были – серого с зеленоватым отливом! Крот взял его за рукав, втащил в дом и, повалив, крепко прижал к полу.

Сперва Крыс отчаянно сопротивлялся, но потом сила разом оставила его и он затих, лёжа на полу молча, с закрытыми глазами. Крот поднял его, усадил в кресло, и Крыс съёжился, не глядя по сторонам, сотрясаемый время от времени истерическими приступами сухих рыданий. Крот закрыл дверь, запер заплечный мешок в шкаф и сел рядом, прямо на стол, ожидая, когда Крыс придёт в себя. Незаметно Крыс погрузился в тревожную дремоту. Он то и дело вздрагивал и бормотал какие-то странные, на слух ничего не понимавшего Крота, совершенно бессмысленные фразы.

Чрезвычайно обеспокоенный, Крот тем не менее оставил его и занялся по хозяйству. Уже за окном темнело, когда он вернулся в гостиную и увидел, что Крыс не спит, а сидит по-прежнему в кресле, ко всему безразличный, угрюмый и апатичный. Крот заглянул ему в глаза. К его величайшему облегчению, глаза Крыса вновь прояснились и стали, как прежде, тёмно-карими. Крот подсел ближе, чтобы ободрить его и вывести из заторможенного состояния.

Скоро Крыс ожил настолько, что захотел рассказать, что произошло с ним. Но как объяснить простыми словами образ, цепочку ассоциаций? Как воскресить по чьей-то просьбе звучание призрачных морских голосов, певших в его ушах? Как передать волшебство тысячи и одной сказки Морского Крыса? Даже в его воспоминаниях чары начали рушиться, сияние меркнуть, и он не был уже уверен, что слышанное им несколько часов назад – это то единственное, ради чего стоит жить. Неудивительно, что он не смог объяснить Кроту, в чём же дело.

Кроту всё стало ясно: приступ миновал, оставив после себя явные следы потрясения. Крыс снова был в здравом рассудке, хотя, видимо, потерял интерес к мелочам повседневной жизни и кратким радостям осенних дней.

Осторожно, как бы невзначай, Крот стал сворачивать разговор на близкую жатву, гружёные телеги, натужно влекомые упряжками лошадей, луга, уставленные стогами, и поля, освещаемые полной луной. Он говорил о наливающихся яблоках, спеющих орехах в орешнике, о заготовке варений, джемов, изготовлении плодовых вин. Так медленно, постепенно в своих рассказах добрался Крот до зимы, и тут, изображая мирные зимние вечера, поднялся до подлинного лиризма в описаниях.

И постепенно Крыс стал слушать внимательнее, утратил странный, отсутствующий вид. Его тоскующий взгляд исчез, он стал живей и активней. Тогда Крот умолк и деликатно подсунул ему карандаш и листок бумаги, положив их так, чтобы Крыс, не вставая, мог легко взять их.

– Давно уж ты стихов не писал, – сказал Крот. – Попробуй, может, получится что сегодня. Всё лучше, чем носиться с этими… мм… мыслями. Попробуй прикинуть несколько рифм, может, тебе тогда полегчает.

Усталым движением Крыс отстранил бумагу. Тогда Крот под каким-то предлогом вышел из комнаты, а когда заглянул, Крыс был сосредоточен и деловит. Он быстро писал, грыз в промежутках карандаш, и грыз, надо сказать, больше, чем писал. Но Крот был рад, что у его друга наступил период окончательного выздоровления.

10. Новые приключения мистера Жаба

Дупло было обращено к востоку, поэтому Жаб проснулся спозаранок: во-первых, к нему проникли солнечные лучи, и, во-вторых, у него страшно замёрзли ноги. Ему даже приснилось, будто он спит у себя дома в спальне с готическим окном холодной зимней ночью и в доме так холодно, что простыни и одеяла взбунтовались, заявили, что не желают мёрзнуть, и побежали вниз погреться на кухне у очага, а он, босиком по холодному кирпичному полу, бежит длинным коридором за ними и умоляет, упрашивает вернуться и образумиться.

Нет худа без добра. В тюрьме Жаб спал на тонкой соломенной подстилке, брошенной на каменный пол. Там он совсем отвык от мягких матрасов и тёплых стёганых одеял, иначе он, может быть, проснулся бы ещё раньше.

Он сел, открыл глаза, растёр замёрзшие ноги и огляделся в поисках знакомой каменной стены и зарешёченного оконца, но тут же с замиранием сердца вспомнил заговор, побег и погоню, и главное и лучшее из всего – он свободен!

Свободен! Одно это слово, одна лишь мысль стоили пятидесяти пуховых одеял. Кровь тёплой волной пробежала по его жилам: широкий мир ждёт его триумфального возвращения, готовый служить ему, развлекать, помогать и подыгрывать ему так, как было всегда, до тех пор, пока его не постигло несчастье. Он отряхнулся, отцепил налипшие листья и, завершив таким образом свой туалет, вылез под ласковое утреннее солнце – замёрзший, но бодрый, голодный, но уверенный в себе, зная, что все вчерашние страхи и неприятности рассеяны крепким сном и ярким весенним солнцем.

Весь мир принадлежал ему в то ясное утро. Росистый подлесок, через который он пробирался, был тих и безлюден, зелёные поля за деревьями расстилались перед ним, как перед единственным законным владельцем. Даже дорога, одиноко бежавшая вперёд, казалось, как заблудившийся щенок, ищет его компании. Но Жаб искал кого-нибудь, кого можно было бы расспросить, в какую сторону двигаться. Ему был нужен чёткий ответ. Хорошо с лёгким сердцем и туго набитым кошельком следовать по изгибам дороги просто куда глаза глядят, но лишь тогда, когда вас не заботит цель пути и никто не прочёсывает округу, чтобы схватить и бросить вас обратно в тюрьму.

Практичного Жаба очень даже заботила цель пути, он был готов лягнуть бессловесную дорогу за то, что она упорно молчит, когда у него каждая минута на счету.

Вскоре к дороге присоединился её младший брат. Неширокий канал как будто взял её за руку и засеменил рядом и так же, как и она, молчаливо и неприветливо косился в сторону незнакомца.

«Прах тебя побери, – подумал Жаб. – Впрочем, одно-то ясно: откуда-нибудь дорога идёт, куда-нибудь, следовательно, приходит – это-то уж наверняка». – И зашагал дальше вдоль берега.

Из-за поворота канала вышел конь. В глубокой задумчивости он плёлся понурив голову. Верёвки, отходившие от его хомута, при каждом шаге провисали и вновь натягивались, покрытые жемчужными каплями. Жаб остановился, пропустил коня вперёд и стал ждать, что ему посылает судьба.

С весёлым журчанием раздвигая воду, мимо него заскользила тупоносая баржа с буксирной бечевой, привязанной к ярко раскрашенному планширу. На палубе стояла рослая статная женщина в защищавшем от солнца капоре. Мощной рукой она держала румпель.

– Доброе утро, мэм, – обратилась она к Жабу, медленно проплывая мимо.

– Вы правы, мэм, – отозвался Жаб, идя вровень с баржой. – Для тех, у кого всё в порядке, утро, конечно, доброе; но те, с кем стряслась беда, могут не согласиться с вами. Взять, например, меня: моя дочь, она уже давно замужем, шлёт мне вдруг срочный вызов, чтобы я сразу, как получу, мчалась к ней. Я всё бросаю, как есть, не знаю, что и подумать, воображаю всякие ужасы. Если у вас есть дети, мэм, вы поймёте меня. Дела все бросила (я ведь прачка), детей тоже бросила, а у меня куча маленьких ребятишек, и все озорные да непоседливые. И вот, теперь я сбилась с пути, а кошелёк потеряла! А что там со старшей дочерью, я и подумать боюсь.

– А где живёт ваша дочь, мэм? – спросила женщина.

– Возле реки, недалеко от роскошного здания, именуемого Жабсфорд, где-то в тех краях. Вы, может быть, слышали.

– Жабсфорд? Но я как раз туда направляюсь. Канал выходит к реке через несколько миль, немного выше по течению, чем Жабсфорд. Оттуда вы легко доберётесь. Давайте, я вас на барже подвезу.

Женщина направила баржу к берегу. Жаб, с многословными и льстивыми изъявлениями благодарности, страшно довольный, влез на палубу. «Отлично, всё отлично, – подумал он. – Говорю вам, мистер Жаб нигде не пропадёт!»

– Так вы, говорите, прачка, мэм, – спросила женщина, когда баржа двинулась далее. – Хорошее, очень хорошее, с позволения сказать, ремесло вам досталось.

– Отличнейшее ремесло, лучше не бывает, – беззаботно ответил Жаб. – Обстирываю всю знать. Кто ко мне попадал, к другим уже не пойдёт, хотя б ему скидку делали. Меня все знают. Я, понимаете, к работе с душой отношусь, во все тонкости вникла. Стирка, глажка, обработка кружев, крахмал – за всем сама слежу.

– Но сами-то вы, конечно, этим не занимаетесь, – уважительно заметила женщина.

– Да, у меня работают девушки, десятка два девушек спину не разгибают. Но вам же не надо объяснять про девушек, мэм! Маленькие продувные бестии, вот как я их называю!

– Золотые слова, мэм, совершенно с вами согласна. Но, смею думать, вы в ежовых рукавицах их держите. А сами вы любите стирать?

– Ещё бы! – ответил Жаб. – Я просто помешана на стирке. Для полного счастья мне только и надо, что сунуть руки по локоть в лохань с бельём. Да и даётся мне это совсем легко. Чистое наслаждение, мэм, поверьте.

– Как хорошо, мэм, что мы с вами встретились, – задумчиво произнесла женщина. – Нам обеим прямо-таки повезло.

– Э-э, вы, собственно, о чём? – заволновался Жаб.

– А вот послушайте. Я очень люблю стирать, не меньше, чем вы. Да и потом, люблю не люблю, в пути всё равно приходится всё самой делать. Мой муж знает одно, как бы половчее свалить на меня всю работу, хоть у меня своих дел по горло. На самом деле он должен бы сейчас быть здесь и либо править баржой, либо следить за лошадью, а он взял собаку и шляется где-то, якобы чтобы добыть на обед кролика. Сказал – догонит у следующего шлюза. Ну, да и шут с ним, какой с него спрос, если он исчез вместе со своим псом, на которого надежды ещё меньше, чем на хозяина. Но между тем я ведь не могу заниматься стиркой!

– Ах, бросьте вы эту стирку, – поспешно сказал Жаб. Ему вовсе не нравился оборот, который принимала беседа. – Лучше подумайте о кролике. Жирный, молодой кролик, ей-богу, слюнки текут. У вас лук есть?

– Я не могу сосредоточиться ни на чём, кроме стирки, – отвечала женщина, – и совершенно не понимаю, с чего вы так печётесь о кролике, когда перед вами открывается исключительно блестящая перспектива. Вон там, в углу у рубки, груда белья, и если вы выберете то, что необходимо постирать в первую очередь (вы это, разумеется, определите сами, мне даже в голову не придёт вам подсказывать, с вашим-то опытом!), если вы выстираете и прополощете, пока есть время, и мне будет помощь, и вам удовольствие. Вот вам ушат, мыло, котёл на плите, вот ведро, воду зачерпнёте в канале, и я, по крайней мере, буду спокойна, что вы заняты любимым делом, а не тратите время попусту, зевая от скуки.

– Нет, знаете что, я лучше встану к штурвалу, – перебил её Жаб, встревоженный уже не на шутку, – а вы займитесь стиркой своих вещей. Мало ли, вдруг я их испорчу или обработаю не по вашему вкусу. Я больше разбираюсь по части мужского белья, это моя узкая специализация.

– К штурвалу? – Женщина рассмеялась. – Править баржой не так легко, да и скучно, а я хочу скрасить вам путь. Нет уж, вы лучше займитесь стиркой, раз вы её любите, а я буду править. Не спорьте, пожалуйста, и не лишайте меня удовольствия услужить вам.

Жаб вынужден был признать, что его загнали в угол. Он прикинул несколько вариантов побега, увидел, что до берега не допрыгнуть, и угрюмо покорился судьбе.

«Если на то пошло, – подумал он в полном отчаянии, – то стиркой может заниматься любой дурак!»

Он вытащил из рубки на палубу мыло, корыто, взял наугад несколько вещей из кучи, наспех припомнил всё, что видел, заглядывая порой в окна прачечных, и бросился в бой.

Прошло полчаса. С каждой минутой Жаб свирепел всё больше. Всё, что он ни делал с вещами, явно не шло им на пользу. Он их тёр, шлёпал, полоскал, теребил – в ответ они смеялись над ним из корыта, по-прежнему заскорузлые в своей первородной грязи. Время от времени он тревожно оглядывался через плечо, но хозяйка баржи смотрела прямо перед собой, не отрываясь от штурвала. Болела спина. Жаб в ужасе заметил, что кожа на его пальцах стала морщинистой. А ведь он так гордился гладкой, туго натянутой кожицей! Вполголоса бормотал он такие слова, каких никогда не должны употреблять ни прачки, ни жабы. В сотый раз он потерял мыло…

Внезапный взрыв хохота заставил его выпрямиться и обернуться. Женщина откинулась всем телом назад и долго, радостно хохотала, так что по её щекам текли слёзы.

– Всё время за вами смотрю, – выдохнула она сквозь смех. – Я сразу решила, что вы обманщица, больно уж вы нахально разговаривали. Ай да прачка! Лопни мои глаза, да вы и салфетки в жизни не выстирали!

Тут Жаб, давно уже с трудом себя сдерживавший, окончательно вскипел и потерял всякую осторожность.

– Вы пошлая, вульгарная женщина! – заорал он. – Выбирайте выражения, когда разговариваете с теми, кому вы не ровня! Прачка! Да, я не прачка, к вашему сведению! Я – Жаб, знаменитый Жаб, владелец Жабсфорда, и если счастье временно отвернулось от меня, это не значит, что надо мной может смеяться толстая глупая баба на какой-то барже!

Женщина наклонилась и пристально вгляделась в его черты.

– И вправду, – воскликнула она, – ничего себе! Мерзкая, противная, гадкая ЖАБА – на моей красивой, чистой барже?! Нет, уж этого я не потерплю!

Она отпустила румпель и резким движением схватила Жаба одной рукой за левую переднюю лапу, другой – за правую заднюю, и… Мир в его глазах вдруг перевернулся, дощатая палуба баржи проплыла через небо, в ушах засвистел ветер, и Жаб взлетел в воздух, быстро вращаясь на лету.

Когда полёт завершился, вода оказалась слишком, на его вкус, холодна, хотя и не настолько, чтобы охладить его пыл или остудить ярость. Он вынырнул на поверхность, стёр ряску с глаз – и первое, что он увидел, были уплывающая баржа и толстая хозяйка, по-прежнему хохотавшая на корме. Кашляя и задыхаясь, он прилагал все усилия, чтобы нагнать её.

Намокший халат стеснял движения. У берега ему пришлось немного передохнуть, поскольку выбраться с ходу без помощи на крутой откос не удавалось. Восстановив дыхание, он подобрал полы халата и юбок и со всей быстротой, на которую был способен, бросился догонять баржу. Он не испытывал ничего, кроме гнева и жажды мщения.

Когда он поравнялся с баржой, женщина ещё не отсмеялась.

– Выстирай себя хорошенько, со щёлоком, – закричала она, – накрахмалься и высохни, тогда сойдёшь за вполне пристойную ЖАБУ!

Жаб не ответил. Ему нужна была не лёгкая победа в пустой перебранке, а страшная и жестокая месть. И то, к чему он стремился, замаячило впереди. Спринтерским рывком он нагнал коня, отвязал и швырнул верёвку в сторону, вскочил на коня верхом и, яростно колотя пятками по бокам, бросил с места в галоп. Они мчались прочь от канала, в степь, через рвы и бездорожье, и только один раз Жаб оглянулся. Баржа ткнулась носом в противоположный берег канала. Хозяйка размахивала руками и во всё горло кричала:

– Стой, стой, стой!

– Слыхали мы уже эту песенку, – откликнулся Жаб и пришпорил своего скакуна, отчего тот рванулся вперёд с удвоенной скоростью.

Но старый, видавший виды конь не был способен на сколько-нибудь длительные усилия. Его галоп перешёл в рысь, рысь сменилась неторопливым шагом. Жаба это вполне устраивало, ведь он хотя и шагом, но двигался, а баржа стояла на одном месте. Добившись чего хотел, он снова пришёл в хорошее настроение и тихо трусил верхом по тропинкам и по ложбинкам, обеспокоенный только одним: никак не удавалось заглушить мысль о том, что, с тех пор как он в последний раз что-то ел, прошло уже очень много времени. Но вот канал остался далеко позади. Через несколько миль лихого всадника совсем разморило.

Конь встал и начал щипать траву. Жаб от толчка проснулся, с трудом удержался в седле и огляделся по сторонам. Они находились посреди обширного выгона, заросшего можжевельником и ежевикой. Рядом стоял обшарпанный цыганский фургон. Возле фургона на перевёрнутом ведре сидел человек. Человек был, без сомнения, очень занят: он курил трубку и смотрел прямо перед собой. Около него трещал хворост в костре, а над огнём висел котелок. В котелке что-то бурлило, булькало, из котелка выбивался пар, из котелка разносился запах. Запах клубился, свивался жгутом и собирался единым облаком. Великолепный, сладостный, он напоминал живой дух Природы, обретший форму и воплотившийся в облике доброй богини, матери сочувствия и уюта. Вот когда Жаб по-настоящему понял, до чего он голоден! Всё, что он ощущал ранее, было сущей ерундой. Теперь он явственно осознал, что дело не терпит промедления, иначе будет беда. Он внимательно осмотрел цыгана, чтобы определить, что легче, применить к нему силу или прельстить материальной выгодой. И так он сидел долго-долго, и нюхал, нюхал, и всё глядел на цыгана. Цыган тоже сидел, курил и смотрел на него в упор.

В конце концов цыган вынул изо рта трубку и спросил:

– Хочешь, куплю у тебя лошадь?

Жаб был застигнут врасплох. Во-первых, он до сих пор не знал, что цыгана хлебом не корми, дай сторговать какую-нибудь лошадь. Во-вторых, он совсем упустил из виду, что фургон должен быть всё время в движении и кто-то его должен тянуть. До той минуты он и не думал о том, чтобы продать коня, но неожиданно поступившее предложение открывало возможность получить то, в чём он отчаянно нуждался, – деньги и сытный завтрак. Поэтому Жаб состроил брезгливую физиономию и сказал:

– Как? Чтобы я продала этого чудного молодого жеребца? Нет, об этом не может быть и речи. Кто же будет развозить моим клиентам выстиранное бельё? Да и потом, я очень люблю его, а он просто не сможет без меня жить.

– А ты полюби ослика, – сказал цыган. – Некоторым удаётся.

– Да нет, ты, видно, не понял, – продолжал Жаб. – Такой шикарный конь вообще не про твою честь. Настоящий призовой савраска, порой в нём кровь так играет, что о-го-го! Сейчас-то она не играет, а то ты бы не усомнился. Ну ладно, если ты знаешь толк в лошадях – то нечего долго разговаривать, а если не знаешь – нечего терять время. Нет, продавать я его не буду. Но если бы я стала его продавать, сколько ты дал бы за этого великолепного рысака?

Цыган оглядел коня, внимательно осмотрел Жаба, снова посмотрел на коня и коротко сообщил:

– Шиллинг с копыта. – И, отвернувшись, продолжал курить, устремив взгляд за грань видимого мира.

– Шиллинг? С копыта?! – вскричал Жаб. – Минуточку! Мне нужно подумать и сосчитать, чем это обернётся на деле.

Он спешился, пустил коня пастись, сел рядом с цыганом и долго, вдумчиво, на пальцах, шевеля губами, считал. Наконец он поднял голову.

– Шиллинг с копыта, ты говоришь? Так получается всего-навсего четыре шиллинга. Нет, нет, променять такого дивного скакуна на четыре шиллинга – смешно и подумать.

– Вот что, – сказал цыган. – Я дам пять шиллингов, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит вся твоя лошадь вместе с подковами. Это моё последнее слово.

Жаб снова сел и думал напряжённо и долго. Он был, во-первых, голоден, а во-вторых, без гроша. В-третьих, до дома было ещё далеко, он даже не знал сколько. Может быть, его ещё искала полиция. В таком положении пять шиллингов – довольно крупная сумма. С другой стороны, лошади обычно стоят гораздо дороже. Правда, он своего коня взял задаром, и сколько бы за него он ни получил – всё будет чистой прибылью. Наконец он поднял голову и твёрдо сказал:

– Ладно, цыган! Выслушай теперь моё последнее слово: ты, не сходя с места, заплатишь мне наличными шесть шиллингов и шесть пенсов, а в дополнение к этой сумме дашь мне столько еды из твоего котелка, сколько я смогу съесть в один присест. Сразу же после этого я передаю тебе моего ретивого жеребца вместе с его богатой упряжью. Если тебя такой уговор не устраивает, скажи прямо, и больше ты нас здесь не увидишь. Неподалёку отсюда живёт человек, который на колени готов передо мной встать, лишь бы я ему продала лошадь.

Цыган грозно прохрипел, что ещё несколько таких сделок – и он разорён; однако вытащил из бездонного кармана штанов грязный кисет, развязал его, отсчитал Жабу шесть шиллингов и шесть пенсов, после чего принёс из фургона оловянную тарелку, вилку, ложку и нож. Он накренил котелок, и густое дымное варево хлынуло в тарелку. О, это было лучшее жаркое в мире, жаркое из куропаток, фазанов, цыплят, зайчатины, крольчатины, павлинов, кур и индеек (может быть, там было что-то ещё, нам об этом не сообщили). Жаб взял тарелку дрожащими лапками, осторожно утвердил на коленях и ел, ел, ел, и после просил добавки – раз, другой, третий, и цыган щедро набирал ему новые и новые порции. Впервые в жизни Жаб ел такой вкусный завтрак.

Наевшись так, что больше не в силах был проглотить ни кусочка, он встал, попрощался с цыганом и разыграл долгую трогательную сцену прощания с конём. Цыган, знавший хорошо все окрестности, показал, куда надо идти, и Жаб тронулся в путь в прекраснейшем расположении духа. За один час он словно родился заново. Ещё бы! Над его головой сияло яркое солнце, намокшая в канале одежда высохла, в карманах звенели деньги, он возвращался домой, к друзьям, он был по горло, до отвала сыт и ощущал в себе силу, бодрость, уверенность. На ходу Жаб стал вспоминать свои приключения и побеги, как всё было очень плохо и мрачно, как он всегда умел найти выход из положения, и в нём опять заговорили гордость и тщеславие.

– Ха-ха! – говорил он сам себе, задрав нос к небесам. – Я самый умный Жаб на свете! Никто не может сравниться со мной! Враги посадили меня в тюрьму, приставили часовых, стерегли день и ночь; я победил их всех силой своего разума, удесятерённого смелостью и решительностью. Вооружённые револьверами жандармы гнались за мной на паровозе, но я щёлкнул пальцами и, усмехнувшись, растаял у них перед глазами, как дым. Ищите меня! Злая толстая женщина швырнула меня в канал – и что? Я выплыл, отнял у неё в жестокой схватке коня и ускакал, а потом продал его, выручил огромные деньги и получил сытный завтрак. Хо-хо! Я – это я, великолепный, знаменитый, отважный Жаб!

Он так увлёкся самолюбованием, что даже сложил хвалебную песню про самого себя и спел её очень громко. Это была, может быть, самая нескромная песня из всех, спетых когда-либо на земле:

Нам книги твердят, что героев не счесть, –С веками их ряд не ослаб.Но не сыщешь героя на всей землеТакого, как мистер Жаб!Учёным любая задача под стать,Какой она ни была б, –Но не знают они и частицы того,Что ведает мистер Жаб!В Ковчеге животные подняли плач –Видали таких растяп?Но кто это крикнул: «Земля!.. Земля!..»?Конечно же мистер Жаб!Кто вызвал у встречных такой восторг –Взлетают десятки шляп!Король? Или Китченер[2], славный герой?Нет, это мистер Жаб!Королеву и фрейлин её за шитьёмУ окошка тоска взяла б –Но вскричала она: «Вон красавец! Он кто?..»А фрейлины: «Мистер Жаб!»

Там были и другие куплеты, но уж такие нахальные, что их просто стыдно записывать (бумага тоже ведь не всё стерпит). Те, что вы прочитали, – можно сказать, самые скромные из всех.