Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Большую роль в жизни Вавилова сыграл Дмитрий Сергеевич Рождественский (1876–1940). Оптик, еще до Первой мировой войны получивший определенную европейскую известность, академик с 1929 г., он был инициатором создания в 1918 г. Оптического института в Петрограде. К 1932 г. в Государственном оптическом институте (ГОИ) работало уже более 150 человек. Особенностью этого института было тесное сотрудничество с оборонной промышленностью (бинокли, артиллерийские прицелы, впоследствии приборы ночного видения и т. п.) при сохранении высокого уровня чисто академических, фундаментальных оптических исследований. Рождественский пригласил в институт многих талантливых физиков. К сожалению, со временем научный баланс покачнулся, прикладные темы стали теснить фундаментальные, и в 1932 г. не согласный с этим Рождественский, возглавлявший институт с самого его основания, был вынужден уйти с должности директора. Однако он предложил на должность заместителя директора по науке кандидатуру молодого академика С. И. Вавилова, в результате чего институт, по воспоминаниям многих работавших в нем тогда физиков, был фактически спасен: пока Вавилов отвечал за научную сторону работы института (1932–1945), разумное сочетание фундаментальных и прикладных исследований не было нарушено.

В сентябре 1932 г. Вавилов переехал из Москвы в Ленинград, получив наконец отдельную квартиру – на Биржевой линии, рядом с ГОИ.

Не прекращая исследований по люминесценции, Вавилов в ГОИ в 1932 г. вновь принимается за усовершенствование опробованного им в 1920 г. «метода гашения по порогу зрения» с целью фиксации глазом квантовых флуктуаций. Эти и другие подобные опыты по изучению флуктуаций света малых интенсивностей – о них еще будет рассказано чуть подробнее – продолжались до 1941 г. Обобщенный итог данной серии экспериментов Вавилов формулировал в нескольких научно-популярных и философских публикациях как доказательство того, что фотоны можно увидеть собственными глазами.

В те годы в Ленинграде существовал небольшой Физико-математический институт Академии наук. В 1932 г. Вавилов был назначен директором физического отдела этого института (во всем физическом отделе было меньше двух десятков человек). Весной 1934 г. Физико-математический институт был разделен на два – Математический и Физический. Когда летом 1934 г. вся Академия наук официально переехала в Москву, оба этих института переехали вместе с ней. Физический институт занял здание на Миусской площади, построенное еще в 1912–1916 гг. для лаборатории так и не успевшего там поработать любимого учителя Вавилова – Лебедева. Это было то самое здание, где Вавилов работал все двадцатые годы – именно в нем располагался возглавлявшийся до 1931 г. П. П. Лазаревым Институт физики и биофизики[215]. 18 декабря 1934 г. Физическому институту АН СССР (ФИАН) было присвоено имя П. Н. Лебедева. Вопреки естественным ожиданиям, тот факт, что назначенный директором ФИАНа Вавилов был физиком-оптиком, не повлиял на общую тематику исследований. Более того, Вавилов постарался сделать ФИАН максимально многопрофильным институтом: было создано девять лабораторий, в которые были приглашены талантливые физики (в том числе из МГУ) – лаборатория физики колебаний (ее возглавил Л. И. Мандельштам), физической оптики (Г. С. Ландсберг), теоретической физики (И. Е. Тамм) и др. Известно высказывание академика А. Н. Крылова (1863–1945): «Да, Сергей Иванович замечательный человек. Он организовал институт и не побоялся пригласить туда физиков сильнее себя» ([Фейнберг, 1990], с. 35). Сам Вавилов возглавил небольшую лабораторию люминесценции, которой руководил до последних дней жизни. Несмотря на кажущуюся в те годы малоперспективность для народного хозяйства и на то, что уже существовал отдельный Радиевый институт, Вавилов создал в ФИАНе также лабораторию атомного ядра (Д. В. Скобельцын, 1892–1990) и приложил большие усилия для развития этого направления физики [Визгин, 2002]. То, что ФИАН вскоре стал институтом мирового уровня – общепризнанная заслуга Вавилова. В воспоминаниях П. А. Черенков (1904–1990) прямо утверждал: «Я хотел бы подчеркнуть, что все главнейшие достижения института и его современное значение как одного из ведущих институтов страны, несомненно, обязаны широте профиля, предопределенной еще С. И. Вавиловым» ([Франк, 1991], с. 219). «…за 19 лет директорства Сергея Ивановича в два гигантских скачка институт и по числу сотрудников, и по площади помещений вырос в 50–100 раз» (воспоминания Е. Л. Фейнберга, [Франк, 1991], с. 280). При этом физики ФИАНа всегда отзывались о Вавилове как об идеальном администраторе, заботившемся об институте и не вмешивавшемся в исследования лабораторий. Даже начавшаяся в годы первых пятилеток кампания за плановость научных исследований, которую администратор Вавилов обязан был проводить, не нанесла особого ущерба.

В ФИАНе же было сделано главное научное – нобелевского уровня – открытие с участием Вавилова. Осенью 1933 г. было впервые зафиксировано, а в 1937 г. объяснено так называемое «излучение Вавилова – Черенкова» (или просто «черенковское излучение»).

Ко всем описанным занятиям Вавилова в начале тридцатых годов добавилось еще одно: написание философских статей. В 1933 г. он публикует первую из них «Старая и новая физика» [Вавилов, 1933] в сборнике «Памяти Карла Маркса» под редакцией Н. И. Бухарина и А. М. Деборина. Вавилов пишет в ней о важности изучения истории науки, о смене нескольких познавательных методик, о диалектическом восприятии кажущихся противоречий современной физики – сторонясь политики и идеологии. Следующая статья 1934 г. «Ленин и физика» также посвящена философии естествознания.

В мае – июле 1935 г. Вавилов совершает поездку по оптическим лабораториям и заводам Европы – посещает Варшаву, Вену, Милан, Рим, Флоренцию, Геную, Париж, Брюссель, Гент, Брюгге, Берлин.

Помимо всех уже перечисленных прямых административных обязанностей, Вавилов в тридцатые годы постепенно «обрастает» многочисленными дополнительными. С 1933 г. и до конца жизни Вавилов – председатель Комиссии АН СССР по изданию научно-популярной литературы. В 1933–1937 гг. – председатель Комиссии по изучению стратосферы при Президиуме Академии наук. В 1934–1935 гг. – заведующий секцией физики и математики Института истории науки и техники АН СССР и член ученого совета этого института. В 1935–1938 гг. – заместитель председателя физической группы отделения математических и естественных наук академии. С 1933 г. – член редколлегии журнала «Доклады АН СССР». С 1935 г. – председатель редколлегии журнала «Природа». Входил в Комитет АН СССР по подготовке кадров (1932), в Комиссию АН СССР по техническому снабжению (1937), Комиссию АН СССР по изучению спектров редких земель (1936), Комиссию по распространению радиоволн (1938), был членом Астрономического совета академии (1937) и Совета редакции словаря современного русского литературного языка (1938). С 1938 г. Вавилов – председатель Комиссии АН СССР по истории академии и председатель Комиссии АН СССР по атомному ядру.

В 1935 г. он становится еще и членом Ленинградского Совета депутатов трудящихся, а с 1938 г. – депутатом Верховного Совета РСФСР.

«Две души во мне живут…»

Карьерный рост Вавилова в самые «людоедские» годы советской истории заставляет предположить, что он поддерживал все происходившее в стране. Это не так. Он был «политически пассивен» и – кроме согласия занимать административные должности и публичного одобрения заботы социалистического государства о науке – не позволял себе в этот период ничего предосудительного.

К середине тридцатых Вавилов, помимо того что руководил двумя институтами, входил уже в добрый десяток комиссий, комитетов, советов и редколлегий. Однако такой административной карьеры сам он, похоже, не хотел. В сохранившемся в архиве Академии наук черновике письма середины тридцатых годов в Президиум академии [Ф. 596. Оп. 2. Д. 1а] Вавилов, приводя подробный почасовой расчет своей нагрузки, требует либо а) освободить его от семи из этих многочисленных должностей (в том числе от руководства ФИАНом), либо б) освободить от работы в Оптическом институте (ни то ни другое сделано не было). Также известны следующие слова основателя ГОИ академика Д. С. Рождественского о Вавилове: «Сергей Иванович! – со смешком сказал Дмитрий Сергеевич. – Знаете, он носит в кармане готовое заявление об уходе: оно подписано, нет только даты. Если наступит момент, когда от него потребуют согласие на что-либо совсем неподходящее, он его вытащит. Но решить, наступил ли такой момент, он никак не может» ([Фриш, 2009], c. 126).

В начале тридцатых годов кроме статей для энциклопедий, научно-популярных книжек по оптике, рецензий и переводов профессор-ударник и молодой академик начинает публиковать статьи на общественно-политическую тематику (первая – в газете «Известия», 1933, № 3 (3 января) – «За качественный рост науки»). Тема борьбы за теорию относительности сменяется более понятными начальству темами, вроде уникальной при социализме возможности планирования научных исследований. (В то же время, одобряя с трибун планирование в науке, Вавилов часто цитировал среди коллег строки из стихотворения А. К. Толстого: «Всход наук не в нашей власти, мы их зерна только сеем».) Еще одной темой, которая не вызывала внутреннего отторжения у Вавилова и при этом явно пришлась по душе начальству, была тема подтверждения современной физикой мудрых пророчеств классиков диалектического материализма. Вавилов не кривил душой – он и вправду видел в загадках физики особую философскую глубину (об этом речь еще будет идти особо), а также задолго до революции с интересом прочел книгу никому тогда еще не известного Ленина на схожие темы – «Материализм и эмпириокритицизм».

В своих статьях и речах Вавилов, в отличие от многих других выдающихся деятелей культуры тех лет, никогда не призывал раздавить троцкистско-зиновьевских гадов или очистить науку от вредителей. Вот самые звонкие, самые политизированные заголовки его статей тридцатых годов в газетах и журналах: «Свободное развитие науки и техники возможно только в Советском Союзе», «Поразительные подвиги» (о спасении челюскинцев), «Наша армия – наша гордость», «Маршал индустрии социализма» (о Серго Орджоникидзе), «Торжество диалектико-материалистического учения» (достижения советской физики), «Рыцари большевистской науки» (приветствие папанинцам), «Fascists Show Cannibalistic Nature» («Фашисты показывают свою природу людоедов», Moscow News). Раза в два больше им написано статей формата «Достижения науки – на фабрики и заводы» или и вовсе о расширении производства оптического стекла и о покорении стратосферы.

Тем не менее подобных статей в библиографии Вавилова с каждым годом становилось все больше.

Как такое могло произойти? Если он не стремился к административной карьере, почему не ограничился научными публикациями, а соглашался писать подобные статьи и произносить аналогичные торжественные речи? Почему просто не затаился в темноте оптической лаборатории – в вожделенной «dumpfes Mauerloch»?

«Физик я в литературе, а в науке я пиит»

Вавилов-подросток писал и зачитывал на заседаниях интеллектуального кружка одноклассников «рефераты о Толстом, Гоголе, Тютчеве, Махе, о декадентах, о самоубийствах как общественном явлении. Я писал, читал и говорил, остальные слушали» ([Франк, 1991], с. 117–118; об этом же в дневнике запись от 10 января 1909 г.). На протяжении многих лет Вавилов предпринимал попытки освободиться – при помощи «кристально-чистой науки» – от всей этой гуманитарной «белиберды». Не получилось. «Физик я в литературе, // А в науке я пиит. // Искони, видно, лежит // Эта блажь в моей натуре» (28 сентября 1913). «Я буду всегда мечтателем, полуученым, полупоэтом…» (29 июня 1915).

Издавать свои стихи Вавилов, видимо, не пытался, зато в 1914 и 1916 гг. в «Известиях Общества преподавателей графических искусств» физик Вавилов опубликовал обзорные искусствоведческие статьи об итальянских городах Вероне и Ареццо. Вот для примера отрывок из второй статьи, о творчестве любимого художника Вавилова Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492): «Первое впечатление, сразу поражающее и покоряющее зрителя, – необычайная прозрачность, чувство настоящего света ‹…› Наиболее известная и прославленная фреска ареццкого цикла – „Видение царя Константина“. Эта небольшая по размерам композиция является, кажется, первым решением проблемы света в истории живописи. Царь Константин спит под сводом высокого шатра; рядом, облокотившись рукою на постель, дремлет молодой паж; по сторонам фигуры часовых, с копьями и щитами. Взят начальный момент видения: ангел, внезапно озаривший всю группу небесным таинственным светом, еще не замечен, и надо всем прежний сон и безмолвие ночи. Именно этот контраст живого, трепетного света и сонного покоя и тишины особенно примечателен. ‹…› Счастлив тот, кто завернул случайно в Ареццо или поверил словам и увидел чудо церкви св. Франциска. Сейчас там тихо, и редко forestiere[216] беспокоит сонливых монахов. Пьеро еще таится от мира. // Покинув францисканскую церковь, выходишь на солнечные, сонные улицы Ареццо и бродишь по городу…» (цит. по: [Франк, 1991], с. 137–139).

Дневники Вавилова полны рассуждениями на общечеловеческие темы: мыслями об искусстве, музыке, культурологическими и философскими набросками… Иногда встречаются целые литературоведческие мини-эссе (например[217], о Гоголе, о Ж. Верне или об А. Франсе). В двадцатых годах Вавилов – оптик-экспериментатор и профессор Зоотехнического института – в научно-популярной книге «Глаз и солнце» цитирует Пушкина, Фета, Тютчева, Есенина, Толстого. Открывается книга эпиграфом из Гете.

«„Две души во мне живут“ // И на части меня рвут» – писал Вавилов в стихотворении 9 февраля 1910 г. Можно сказать, что одна из этих гетевских «двух душ» («Zwei Seelen» – часто используемое Вавиловым выражение из второй сцены I части «Фауста») – душа гуманитария. По всей видимости, именно этой душе Вавилов и обязан своим постепенным превращением в видного советского общественного деятеля.

Одна из ярчайших примет «гуманитарности» Вавилова – его интерес к «Фаусту» Гете. Молодой Вавилов десятки раз выписывает в дневник пространные отрывки на немецком языке из этой поэмы[218]. Общее количество упоминаний Фауста в дневниках, цитат из различных произведений о нем – более трехсот. Гете упоминается более 130 раз (только Пушкин чаще). В январе 1910 г. Вавилов сам пытался переводить «Фауста». 18 декабря 1910 г. он записал, потрясенный услышанной Девятой симфонией Бетховена: «…истинно рад, рад так же, как был рад, прочитав „Фауста“. Такой музыки я еще никогда не слышал». Пространные (некоторые – в тысячу и более слов) литературоведческие рассуждения о «Фаусте» сделаны в дневнике 12 января 1911 г., 8 октября 1914 г., 24 января 1915 г., 22 марта 1915 г. (короткие – намного чаще). 5 октября 1914 г. Вавилов записал в армейском дневнике: «…с посылками мне прислали Goethe, дешевого, Reclam’ского[219] – но как я доволен. Faust у меня в кармане, всякую минуту могу на все плюнуть, вынуть и начать божественные строки. Да черт с ними, тевтонами, славянами, аэропланами и осадными орудиями, если тут есть Faust, тончайшая квинтэссенция всего этого, α и ω времен прошлых и будущих». 23 января 1915 г. Вавилов отнес «Фауста» к переплетчику, «отдал переплести в кожаный переплет, вплетая белые листы»[220]. Само увлечение Фаустом – «которого необходимо „пить по капле“» (1 ноября 1914) – тема многих дневниковых записей. «Фауста я читаю, но уже теперь собираюсь опять перечитывать, до того в нем много загадок, вопросов и поэзии» (19 января 1915). 14 марта 1915 г. Вавилов делает запись, озаглавленную «„Плод пиитического рвенья“ – посвящение к комментариям (предполагаемым) к Фаусту»[221]:

Давно, давно прочел я в первый разВеликой книги вещие страницы,То был сухой, небрежный пересказС поблекшими гравюрами ЗейдлицаГде дух творения почти угасМеня смущал строй непонятных словИ лабиринт несвязных приключенийНе понял я таинственных основНе прозревал тебя безмерный генийИ был хулить великое готовНо годы шли упрямой чередойЯ многое забыл и много бросилЛишь Фауст ты был верный спутник мойИ без тебя, я как ладья без веселВесь мир грозит нежданною бедойЗаветный том везде теперь со мнойКак Библии священные скрижалиЛюблю его читать порой ночнойКогда все стоны жизни замолчалиИ наступает царственный покойНо странных чар постигнуть я не могМеня к поэме чудной приковавшихТвой Фауст Гете – хилый полубогНа жизнь познанье дерзко поменявшийБыл не понятен, чужд мне и далекПреданье полюбил я с давних порО Фаусте ученом, в мрачной кельеВступающем с чертями в разговор,На Мефистофеле, то адское ущельеТо звездный прорезающем просторМой Фауст был суровый, дивный магСредь фолиантов и тиши лабораторнойИзведавший вселенной свет и мрак,Науки путь оставивший просторныйИ сделавший в неведомое шагМой Фауст был познанья раб и жрецА дьявол лишь орудие познаньяУжасен Фауста трагический конецНо он небес получит оправданьеИ мученика солнечный венецМечтатель твой – тоскующий поэтСкучающий и ждущий наслажденийОсвободив его от уз прожитых летЕго ты бросил в хаос приключенийИ для него угас науки вечный светНо я твою поэму полюбил,Задумчивость ее, дыханье тайныИ буйную игру стихийных силГде неизбежно все и все случайноВ мгновеньи вечность ты отобразилЯ полюбил гармонию стиховИ мудрости алмазные кристаллыИ Фауста вновь перечитывать готовВсю жизнь мою, как Библию сначалаКак откровение он вечно новГремит над миром бурная грозаНо буйным смерчем в бурю завлеченныйК тебе, как прежде, устремив глазаВ тоске стою коленопреклоненныйИ падает печальная слезаГермании седая старинаУгрюмый Нюренберг и вечный ГетеУченых чудаков наивная странаЯ не забыл вас. Вновь вернется летоИ успокоится свирепая война

1 июля 1915 г.: «На столе у меня по-прежнему „Faust“ – мой „вечный спутник“». Подводя итоги года, 31 декабря 1915 г. Вавилов пишет: «Основная книга за весь год – Фауст, ей начинал, ей и кончаю. И это predestinée[222] – Фауст зеркало моей души, и читая его, понимаю себя».

15 июля 1913 г. Вавилов, в очередной раз собираясь «забыть или свести до минимума всякую поэзию и искусство», тут же признает, как это будет трудно сделать: «Я себе даже не представляю, чтобы я не купил, если бы видел, 1-е издание Фауста». В итоге в домашней библиотеке Вавилова к концу жизни скопилось больше 40 томов разных изданий «Фауста» и книг о нем ([Келер, 1975], с. 187).

Полтора десятка раз Вавилов цитирует в дневниках по разным поводам знаменитую фразу из «Фауста» «Verweile doch, du bist so schön» («Остановись, мгновенье, ты прекрасно»). Уже упоминавшаяся фраза «Ах, две души живут в груди моей» («Zwei Seele wohnen, ach! in meiner Brust») многократно употребляется Вавиловым в ранних дневниках в связи с внутренними метаниями – выбором между «гуманитарным» и «естественно-научным» мировоззрением. Четырежды Вавилов цитирует в дневнике «великие, загадочные слова Мефистофеля» (4 августа 1910): «Ihr durchstudiert die gross und kleine Welt, // Um es am Ende gehen zu lassen, // Wie’s Gott gefällt»[223]. Эти же строки Вавилов приводит и в своей первой философской статье (1933).

После искусствоведческих статей – научно-популярные книжки, статьи в энциклопедиях, затем статьи по истории науки и по философии. С точки зрения чистой, рафинированной лабораторной науки от перевода антикварной, экзотической в квантовую эпоху «Оптики» Ньютона (1927) до статьи «Диалектика световых явлений» в журнале «Под знаменем марксизма» [Вавилов, 1934а] дистанция примерно такая же, как – дальше – от этой философской статьи до приветствия папанинцам «Рыцари большевистской науки» в «Таганрогской правде» (1938).

Призрак коммунизма

В любом случае, какой бы ни была истинная причина публицистической активности Вавилова – сокровенный «гуманитарный зуд» или статус «профессора-ударника» (скорее всего, и то и другое) – ничего противного своим убеждениям он в газетных статьях не писал.

В 1930-х гг. он вполне искренне и доверчиво одобрял самый передовой коммунистический режим. Более того, даже очевидная недемократичность строя не была для Вавилова чем-то ужасным: уже в ранних дневниках были записи совершенно антилиберальные по своему духу.

Впрочем, как и во многих других вопросах (отношении к религии, например, о чем речь пойдет особо), позиция Вавилова тут неустойчива, колебания точки зрения многократно зафиксированы им «собственноручно».

Автобиографические заметки Вавилова, которые он начал незадолго до смерти, очень похожи по тональности на дневниковые записи, но, вероятнее всего, писались с оглядкой на возможность публикации, не совсем «для себя». Вот фрагменты из этих заметок, касающиеся политических взглядов Вавилова (цит. по: [Франк, 1991], с. 119–121).

«За Манежем ездят казаки с нагайками. У губернаторского дома на Тверской демонстрации, какие-то девицы на извозчиках с красными бантами. Мне 14 лет, вместо понимания какое-то расплывчатое пятно. В школе игра в революционеров. Я пишу устав какого-то кружка и „стряпаю“, ничего не понимая, статью о социализме ‹…› Дома сестры играли на рояле „Вы жертвою пали“. Потом много раз ходил на Ваганьково на могилу Баумана (это недалеко от родных), уносил с венков ленточки и цветочки» (8 января 1951). «Пресню стали обстреливать шрапнелью. Мама вышла на крыльцо, и осколок шрапнели свалился около нее. Этот осколок хранится у меня до сих пор в Ленинграде. ‹…› Помню, прятали раненых и у нас дома и в соседних домах. Прятали брошюры и прокламации. По домам ходили с обысками. ‹…› Вот сейчас, в процессе писания, стараюсь восстановить в памяти прошлое. Ясны, отчетливы картины. Вижу, как живых, и баррикады, и рабочих с пулеметными лентами, и граждан в шубах, поневоле оказавшихся „у праздника“. Но мое собственное отношение было неясно. Левый, строил баррикады, рвал царские портреты, прятал прокламации, но все это было еще детской игрой» (9 января 1951). «Как себя помню (с 5-ти лет, с „ходынки“), всегда чувствовал себя „левым“, „демократом“, „за народ“. ‹…› Но моя левизна и демократизм не переходили в политику, в ее жесткость и даже жестокость (объективную необходимость этого я всегда сознавал, но от мыслей к делу перейти не мог). Теперь это называют „мягкотелостью“. Из нее и проистекает моя органическая беспартийность. Революция 1905 г. меня испугала. Я бросился в науку, в философию, в искусство. В таком виде и подошел к 1917 г.» (10 января 1951).

Фраза «Революция 1905 г. меня испугала» очень точна. Вот несколько последовательных записей из дневников 1909–1912 гг., показывающих, насколько сильным был «откат» Вавилова:

22 февраля 1909

На днях пришлось не то что спорить, а скорее ругаться с отцом и Дубининым (дубина подлинный) относительно социализма. Вышло очень глупо, я стоял за социализм, между тем как в сущности противник его; меня возбуждали эти глупые возражения, я горячился, и в конце концов казалось, что я сам социалист. Пора выяснить свой взгляд на эту штуку, и в сущности не на нее одну, а вообще на вопросы общественно-экономические. Пока в общем мои взгляды таковы! Государство есть бессознательное общение людей для достижения некоторых целей; потому бессознательное, что всякое государство с точки зрения самой обычной логики – хаос нелепостей и несправедливостей; всякое условие его найдет себе противников в среде членов его, и только некоторое инстинктивное выработанное наследственностью чувство удерживает членов. Раз же к государству начинаешь относиться сознательно, оно рассыпается, гибнет – чему пример всякая революция государства, скажу более, какого бы то ни было согласного общения при сознательности не может быть только потому, что и у самых умных, нравственных, идеальных членов общества всегда возникает спор о справедливости или несправедливости данной нормы; а раз норма оспаривается, она не осуществляется. Общество же без нормы немыслимо. Итак, общество основано на социальной бессознательности, и мы при наших общественных идеалах не должны никогда не оставлять без внимания этого основного условия. Конечно, деспотия одной личности – крайнее проявление этой бессознательности, но и социализм – общение совершенно сознательно немыслимо. Как-никак, а мы должны всегда оставаться на середке, конечно, не октябристской, но, быть может, кадетской или какой-либо другой. Впрочем, никаких партий я хорошо не знаю, никаким не сочувствую, и только потому, что вообще не чувствую в себе больших общественных симпатий.

13 марта 1910

Я никогда не хотел быть ни социалистом, ни кадетом, ни чем другим, я всегда бежал внешней жизни.

4 мая 1910

За последнее время я начинаю видеть в себе новые черты. ‹…› Я начинаю отворачиваться и от кем-то «превостро» облаянного слюнявым гуманизма, либерализма и прочего снятого молока. Мне, ей Богу, начинают нравиться Пуришкевичи, Меньшиковы (серьезно). В области духовной или уж вполне «умная» наука, или же вполне «эстетическое» искусство. Слава Богу, освобождаюсь от тины, топящей[,] от сероты и грязи, от снятого молока. Перехожу в область жития своего, где мне нет дела до 8-часового рабочего дня, до Гучкова или Милюкова, а только до себя.