Открывая новые горизонты. Споры у истоков русcкого кино. Жизнь и творчество Марка Алданова

Алданов с легкостью переходит от мелочей быта к вечным вопросам, сообщает множество любопытных, почти никому не известных фактов из истории. Читать его лучше всего медленно. Заметил ли читатель, что из всех эпиграфов – они предпосланы каждой главе – только один взят из современного писателя? 30 декабря 1952 года Алданов обратился к Бунину с просьбой разрешить взять эпиграфом к последней главе пятой части его стихотворение «Синие обои полиняли…». Бунин сразу же дал согласие. 3 января 1953 года Алданов его благодарит и замечает: «Вы там будете единственный живущий писатель, а то всё Платоны, Шиллеры, Стендали. Отлично понимаю, что Вам это ни к чему, но мне очень, очень радостно». Ставя Бунина в один ряд с великими писателями прошлого, Алданов утверждал, что Бунин тоже классик, и эта мысль, которая стала общепринятой в наши дни, отнюдь не являлась таковой в начале 1950-х годов.

В свою очередь, Бунин был горячим поклонником «Повести о смерти». Ему запомнилась сцена, как умирал Бальзак, он отмечал, что отлично написана гадалка Роксолана. Алданов писал ему 19 ноября 1952 года: «Вы единственный человек, мнение которого мне по-настоящему важно».

«Повесть о смерти» печаталась в нью-йоркском «Новом журнале» в шести номерах в 1952—1953 гг., в каждом по одной части примерно равного объема. Два экземпляра машинописи последней редакции хранятся в Библиотеке-архиве Российского фонда культуры и в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Когда Алданов не вмещался в отведенный ему редакцией журнала объем – около 64 страниц для каждого отрывка – он опускал отдельные главы. 6 августа 1952 года по поводу сокращений в третьей части он писал Р.Б. Гулю: «В третьем отрывке я выпускаю главы, в которых Виер посещает киевские кружки и в Верховне ведет разговор с Бальзаком. Для журнала выпуск их можно считать выигрышем: действие идет быстрее. Выпущенные главы я заменяю рядами точек».

Он писал и о сокращениях в последующих частях: опустил главу о Бланки, поскольку ранее она была опубликована в газете «Новое русское слово», предполагал опустить и главу об Араго, также поместить ее в газете, но в последний момент передумал, и она вошла в журнальный текст.

Писатель был твердо уверен, что повесть вскоре выйдет отдельной книгой в Издательстве имени Чехова, намеревался для этого издания дописать намеченные главы. Но жизнь распорядилась иначе. Руководство издательства, вместо того, чтобы печатать недавно опубликованную в журнале повесть, решило переиздать один из старых романов Алданова, «Ключ», к тому времени ставший библиографической редкостью. Алданов не возражал. «Повесть о смерти» так и не вышла отдельным изданием при его жизни, текст остался недописанным.

15.

Закончив «Повесть о смерти», Алданов сразу же берется за новую, «розовую» повесть «Бред». В ней, как в «Живи как хочешь», снова изображена послевоенная современность, на этот раз действие отнесено к 1953 году, герои – преуспевающие на Западе русские эмигранты, снова в остром сюжете переплавлены элементы детектива и мелодрамы. В сокращенном виде «Бред» был напечатан в «Новом журнале» вскоре после смерти Сталина.

Удивительная особенность Алданова – в исторических своих произведениях он художник трагического мироощущения, а когда берется за современную тему, прежде всего утешитель, лишь в воспоминаниях персонажей о прошлом, на обочине действия возникают у него зловещие тени войн, революций, кровавых диктатур. В центре же внимания мир, где все благополучно и мило, мечты сбываются, а герои, хотя и пустоваты, но привлекательны. …Маскарад в Венеции; поздняя роковая любовь международного авантюриста; ловушки, которые подстраивают друг для друга советские и американские разведчики в разделенном Берлине… Среди героев нагловатый янки-юнец, самовлюбленная красавица, два полковника, до того между собой схожих, что автор не дал им имен, обозначив их только номерами: полковник №1, полковник №2. Главное действующее лицо – резидент ряда разведок, о его прошлом ходят самые разные слухи вплоть до того, будто ему отроду триста лет, и он не кто иной, как воспетый Пушкиным легендарный граф Сен-Жермен.

Автор мечтал об успехе – о переводе на различные языки, о больших тиражах, об экранизации. Приспосабливался к запросам западного книжного рынка, пытался угодить массовому вкусу. В годы холодной войны положение деятелей русского искусства на Западе стало незавидным. Они оказались в изоляции, зачастую без средств к существованию. В одном из алдановских писем конца 40-х годов читаем, что в Нью-Йорке всего по 200 долларов продавались полотна Добужинского, Сомова, Левитана, Коровина, но покупателей не находилось. Не находилось желающих покупать и русские книги. «Мне пишут, что это объясняется крайней нелюбовью нынешних американцев ко всему русскому, – сообщал он Н.А. Тэффи 10 сентября 1950 года. – Алданов? Антибольшевик? Все-таки, черт с ним, пусть покупает кто-либо другой. Я на днях прочел, что в каком-то американском городке публика не позволила в театре исполнять старые русские песни».

Вплоть до окончания работы над повестью Алданов не рассказывал о ней ни одному из друзей. Очень опасался, что русская эмиграция ее разбранит. В октябре 1954 года сообщив Е.Д. Кусковой, в прошлом видной социал-демократке, что печатание отрывков начнется в ближайшем номере «Нового журнала», он просил ее о снисхождении: «Не судите слишком строго, да она (повесть. – А.Ч.) и будет непонятна до появления в полном виде». В подобных же выражениях обращался и к В.В. Набокову, мнением которого особенно дорожил: «Она будет в журнале лишь в отрывках, и уже по одному этому прошу Вас (если прочтете) не судить слишком строго» (письмо от 24 октября 1954 года). Но то, чего опасался Алданов, все-таки произошло. Когда журнальная публикация была завершена, Е.Д. Кускова с обычной для нее прямотой заявила ему: “Спрашиваете, понравился ли читателям “Бред» – не всем. Некоторые критиковали довольно резко» (письмо от 10 января 1956 года).

Хотя писатель повторял, что в журнале публикуются только отрывки, текст воспринимался как органичное целое: характеры раскрыты, сюжетные узлы развязаны. Не хватало только изображения бреда героя, главы, давшей название повести, точнее, как мы теперь знаем, двух глав: этой и ей предшествующей, вводящей в ситуацию. Переводчику повести на английский язык Кармайклу Алданов писал, что хотел бы в книге дать все главы под номерами, но одну, самую главную, выделить, дав ей еще и название. Ссылался на пример Толстого: в «Анне Карениной» название имеет только одна глава. Стало быть, глава, давшая название повести, была для него самой главной.

Под названием «Бред Шелля» она уже после смерти автора была напечатана и на русском языке – в «Новом журнале», № 48 – 1957. Публикацию успел подготовить сам Алданов и предпослал ей небольшое введение, содержащее загадочную формулировку: она не была опубликована прежде «по соображениям, теперь отпавшим» …Приняв мексиканское наркотическое снадобье, герой в бреду с удивительной отчетливостью видит ряд странных картин, то вполне реальных, то полубезумных.

Условная форма давала автору возможность откликнуться на самую для него важную тогда тему – на смерть Сталина. Но массовому западному читателю, которому он предназначал свою повесть, эта тема была малоинтересна. В ответ на предложение Кармайкла попытаться напечатать главу отдельно на английском в каком-нибудь крупном нью-йоркском журнале, Алданов не без ехидства предложил ограничиться только эпизодом из нее, где действует граф Сен-Жермен.

Глава состоит из не связанных между собой эпизодов. Два полюса – ужасное воспоминание Шелля о своей встрече со Сталиным и авантюрное приключение Сен-Жермена, о котором Алданов узнал из старинного манускрипта. Конечно же, писателю в первую очередь представлялся важным сталинский эпизод.

Весной 1953 года Алданов постоянно думал о Сталине. Пристально читал советские газеты, – в них впервые, хотя завуалированно, с оговорками, стала подниматься тема сталинских злодеяний. В письме В.А. Маклакову от 8 и 9 апреля 1953 года под впечатлением чтения «Правды» сообщал: «Признания при «чистках» достигались «совершенно недоступными методами» (то есть пыткой). Статьи «Правды» это прямо пощечины Сталину. Что, если в самом деле Маленков и Берия решили отречься от Сталина? (…) Для того, чтобы удержаться и укрепиться, надо было отречься от Сталина и сталинизма, хоть обманно, хоть на короткое время. А это значит, что между страной и режимом пропасть».

Создавая образ Сталина, Алданов ставил перед собой ту же задачу, что Толстой, когда создавал своего Наполеона: заставить читателя его презирать. В мемуаристике и публицистике русского зарубежья разоблачения Сталина были далеко не новостью. Сам Алданов еще в 1927 году посвятил ему очерк и дал такую характеристику: хитер, умен, густо залит кровью, бесспорно, выдающаяся личность. Но в художественной литературе в трактовке образа Сталина Алданов в повести «Бред» выступил первооткрывателем – писатели-эмигранты эту тему обходили стороной, а советские писатели при жизни вождя лишь славословили его.

Политический памфлет – жанр, не рассчитанный на долгую жизнь, почему же автор считал памфлетные страницы главными в своей повести? И еще вопрос: какие «соображения, теперь отпавшие», заставили его опустить главу в 1954 году и дать для публикации- в 1957? Наивно думать, что на решение писателя мог повлиять секретный доклад Хрущева о Сталине на XX партсъезде – какое дело до него русскому эмигранту, жившему в Ницце, печатавшемуся в Нью-Йорке?

Казалось бы, вопросам суждено остаться без ответов. Но в Библиотеке-архиве Российского фонда культуры посчастливилось найти первоначальный вариант этой главы, и он дает ответы, причем неожиданные. Все указывает на то, что Алданов вовсе не памфлетные страницы считал главными, а другие. Которые он тем не менее в конечном счете опустил.

Начну по порядку. Обнаруженный машинописный текст с авторской правкой относится к 1953—54 годам, был создан по горячим следам описываемых событий. Второй вариант, «Бред Шелля», написан осенью 1956 года специально для перевода повести на английский, в декабре того же года автором направлен в редакцию “Нового журнала» для публикации на русском языке. Во втором варианте почти не подвергся правке сталинский эпизод и эпизод встречи Шелля с опальным советским ученым. Но в раннем варианте центральное место занимают сцены в американском посольстве в Москве – здесь автор излагает свои представления о будущем России, а фрагмент «Олений парк» (с Сен-Жерменом) появляется лишь во втором варианте. Фрагмент «Олений парк» придавал главе большую занимательность, делал ее более органичной частью повести. Вместе с тем, первоначальный вариант, обращенный прежде всего к русскому читателю, гораздо масштабнее по смыслу.

Особенность дарования Алданова, ставящая его особняком в русской литературе, – постоянный интерес к будущему, попытка предугадать его контуры. Вспомним его исторический прогноз в рассказе «Фельдмаршал», написанном в начале 1941 года: точно предугаданы ход и исход войны, даже заговор немецких генералов.

Проницательность Алданова вообще поразительна! В среде состарившихся русских эмигрантов первой волны существовало единодушие: рано или поздно коммунистическая система рухнет. Но контуры событий, которые за этим последуют, контуры опасностей, которые страну подстерегают, разглядел один Алданов.

В послевоенные годы он сделал несколько прогнозов-предсказаний, – и все они сбылись, хотя сам Алданов не дожил до этого. В романе «Живи как хочешь» (1952), обсуждая вопрос: что ожидает страну, когда рухнет коммунистическая система, – он предсказывал и распространение черной и белой магии после упразднения государственного атеизма, и то, что из России не «…посыпятся шедевры, как только она станет свободной. Огромное понижение умственного и морального уровня скажется на всех, даже на самых лучших». В переписке 1951 г. Алданов предостерегал об опасности, которая ожидает страну после краха коммунизма: распад на ряд соперничающих государств, готовых решать свои противоречия военным путем.

Алданов попытался даже дать классификацию исторических прогнозов, выделил два разряда: прогноз – озарение поэта (в XVIII веке поэт Томас Грей предсказывал появление авиации) и прогноз – научное предвидение ученого: Томас Джефферсон верно, с большой проницательностью и глубиной понял, в направлении каких идей пойдет политическое развитие XIX и XX веков). Прогнозы самого Алданова, разумеется, принадлежали ко второму разряду.

В 1951 году, когда могущество империи Сталина достигло апогея и, казалось, вскоре коммунизм победит в мировом масштабе, произошла любопытнейшая полемика Керенского и Алданова о том, какие испытания ждут Россию после того, как империя развалится и с коммунизмом будет покончено. Оба они нисколько не были опьянены успехами режима, не поддались пропаганде, без устали повторявшей: “В наш век все дороги ведут в коммунизм”. Анализируя опыт блокады Берлина, корейской войны, Керенский пришел к выводу: действия Сталина на международной арене можно понять, только если исходить из предположения, что он решился на мировую войну. Выступая с лекциями в Нью-Йорке и других городах США, Керенский утверждает, что наиболее вероятный сценарий развития событий таков: предстоит мировая война с применением ядерного оружия, она окончится победой Соединенных Штатов вследствие их технического превосходства. Когда советская империя рухнет, русские демократические политики смогут на деле осуществить декларированное большевиками “самоопределение вплоть до отделения” национальных образований.

Алданов в Ницце, эмигрантской провинции, узнает о выступлениях Керенского из газет. Он в эти годы редко выступает публично, но в частной переписке не раз подробно развивает свое видение предстоящих событий и здесь проявляет исключительную проницательность. 26 сентября 1951 года он в письме В.А.Маклакову выражает решительное несогласие с готовностью Керенского “на отделение Киева, Харькова, Баку, Тифлиса, быть может, и Сибири (сепаратистское движение можно создать где угодно!)”. “Государственник” Алданов гневно восклицает: “Это бывший глава русского правительства!”

Алданов превосходно знал историю, считал непреложным законом, что распад империи чрезвычайно опасен и для народов, в нее входивших, и для всего мира. Он был исключительно красноречив, обосновывая свой взгляд в письме от 5 ноября 1951 года сподвижнику Керенского Я.Г. Фрумкину. Обязанность русских эмигрантских политических деятелей, декларировал он, повторять американским политическим деятелям: если вы начнете “самоопределять” земли, входившие в состав империи, то положите начало длинному, долголетнему ряду войн за объединение – войн внутренних, которые могут перейти и в войны общие, гигантские. “Если им люди взглядов Александра Федоровича заранее говорят, что мы согласны на расчленение России, то нет сомнения в том, что Россию, в случае победы над ней, под самым демократическим соусом расчленят так, что от нее останется одна пятая территории”. Он просит адресата показать это письмо Керенскому: “Не имею ни малейшей надежды повлиять на него, хотя Плюшкин и говорил, что против душеспасительного слова никто не устоит”.

На следующий день, продолжая письмо, развивал свою мысль: “Дело не только в личном подкупе будущих президентов Украины и т.д., а и в тех экономических выгодах, которые Соединенные Штаты Украине и другим отделившимся землям предоставят, начиная с займов, тогда как “Московия” будет нищей и голодной”. Он иронизировал над самим понятием бескорыстия в политике:

“Когда Англия и Франция отдадут под давлением Америки Шотландию и Бретань, Александр Федорович будет реабилитирован, но этого никогда не будет”.

С посткоммунистической Россией, как и со сталинской, американцы будут строить отношения, исходя исключительно из национальных интересов: “Если Соединенные Штаты отделят Украину и Кавказ, то они должны будут отделять все, что можно, – иначе Великороссия все-таки будет сильнее отделившихся земель и будет пытаться их вернуть. Тогда Америке будет необходима именно “Московия” – одна пятая часть российской территории”.

Маклаков, ознакомившись с мнением Алданова, предлагает другой сценарий событий: война была бы самым худшим и невообразимо страшным выходом. Но существующее в советской империи положение не может продолжаться вечно, режим когда-нибудь рухнет. Быть может, в результате революции. Маклаков убежден: на смену одной диктатуре придет другая, положение не улучшится.

Алданов вносит существенное уточнение: “Вы говорите, что тогда установится новая диктатура. Может быть. Но она все-таки будет несравненно лучше нынешней прежде всего потому, что она-то к социальной революции во всем мире, к войнам, к корейским штучкам стремиться, наверное, никак не будет. У нее не будет и пятой колонны во всех странах мира. И бороться с ней будет легче, чем с диктатурой большевистской” (письмо от 7 февраля 1952 г.).

У Алданова в сравнении с другими писателями была особенность: он сначала выстраивал свои концепции в письмах, учитывал возражения и контрдоводы своих корреспондентов, уточнял и развивал мысль, а затем тот же комплекс идей воплощал в художественной прозе. Но его персонажи доводят правильные мысли до абсурда, и вместо объективности, взвешенности суждений появляются крайние, односторонние точки зрения, вызывающие у читателя протест. Свое рассуждение об опасности расчленения советской империи в романе “Бред”, писавшемся по горячим следам событий начала 1950-х годов, он переиначил в монолог немецкого военачальника-реваншиста, мечтающего о том, чтобы покончить с Россией как с великой державой:

– Все умные и порядочные люди не могут не хотеть расчленения России, хотя пока не говорят. Помилуйте, как же можно допустить, чтобы в центре двух частей света стояло такое колоссальное государство? Это опасность для всего света. Русские эмигранты говорят, что когда большевики падут, новое русское правительство будет жить в мире со всеми. Мы, однако, не можем положиться на честное слово русских эмигрантов, даже если они не врут. Да и с какой стати Россия должна остаться единой? Демократические принципы повелительно требуют, чтоб были самостоятельны Украина, Грузия, Армения.

В ответ на естественный вопрос собеседника: “И балтийские земли?” – он не колеблется: “Нет, балтийские земли должны отойти к нам…” – и снова возвращается к своему любимому коньку: “Зачем говорить расчленение? Надо говорить освобождение народов России, и этого повелительно требуют демократические принципы”. Снова его собеседник возражает: “Русские так, кажется, не думают”. И снова он парирует: “Если б так думали и русские, то их следовало бы повесить. Но кто же с ними будет считаться? Может быть, они хотят, чтоб мы, люди Запада, потеряли несколько миллионов людей, освободили их от большевиков, затем крепко им пожали руку и ушли домой, оставив им империю в двести миллионов жителей? Тогда они просто дураки. Нет, граф, с их разрешения или без их разрешения мы отберем все, что будет только можно. Мы везде произведем плебисциты. У нас даже будет учебное заведение по производству плебисцитов. Все это детали, и говорить об этом преждевременно”.

Остается лишь догадываться, почему самая важная для него глава и еще одна, ей предшествующая, вводящая читателя в курс событий в Москве в начале марта 1953 года, были в журнальной публикации 1954—55 годов опущены, почему автор позднее переработал текст. Может быть, редакция сочла неудобным, что немецкий военачальник изображен реваншистом? Может быть, редактор убедил Алданова, что политическому спору с знаменитым оппонентом не место на страницах художественного произведения?

После смерти писателя публикуя его произведения, издатели обычно берут последнюю редакцию, осуществляют последнюю авторскую волю. Но как быть, если ранняя редакция более значительна, чем окончательная? В опубликованной в России повести «Бред» взята ранняя редакция – в ней Алданов предстает как крупный и оригинальный политический мыслитель, и его раздумья о путях России для сегодняшнего читателя представляют несомненный интерес. В свете идей пропущенной в журнальной публикации главы обретает новую значительность и финальная сцена повести, рисующая народное восстание в Восточном Берлине 17 июня 1953 года. Пусть оно было подавлено в течение одного дня, писатель увидел в нем знамение времени, и, как показало развитие событий, оказался совершенно прав, завершая этой сценой «Бред», он завершал тем самым ею дело своей жизни, «серию».

Однако последним произведением Алданова оказался роман «Самоубийство»270. Он печатался в нью-йоркской газете «Новое русское слово» с 11 декабря 1956 г. по 2 мая 1957 г. Писатель не дождался конца этой публикации: 25 февраля 1957 г. он скоропостижно скончался.

Не случайно, думается, приведен в романе девиз португальского поэта Камоэнса: «Плыть по морям, по которым никто никогда не плавал». Впервые в литературе русского зарубежья Алданов поставил в центр повествования тему: Ленин и Октябрьская революция. К этой теме множество раз обращались в СССР, но книги, прежде всего написанные в годы сталинщины, были деформированы жесточайшей регламентацией, воспринимались как литературные иллюстрации к «Краткому курсу». Алданов полностью разрушает устойчивые стереотипы.

Роман был начат до XX съезда КПСС, набросок одного из фрагментов появился в газете «Новое русское слово» 1 января 1956 г. Но в широком смысле «Самоубийство», несомненно, связано с эпохой разоблачения «культа личности». Хрущевские разоблачения, при всей их бесспорной смелости и огромной важности для судеб страны, трактовали сталинщину как явление случайное, не характерное для гуманной в целом социалистической системы. Алданов же брал тему революции в широком историческом контексте, писал о всесилии тоталитарного мышления, о том, что в самом замысле перехода к утопическому справедливому обществу через насилие был нравственный изъян, зародыш будущей исторической трагедии.

Два десятилетия, изображенные в романе, от II съезда РСДРП до смерти Ленина, охватывают три революции и гражданскую войну в России и первую мировую войну. Но Алданов меньше всего стремился иллюстрировать общеизвестные исторические факты. Его тема – перелом эпох. Перед читателем проходят портреты кайзера Германии Вильгельма II и императора Австрии Франца-Иосифа, одного из крупнейших политиков предоктябрьской России – Витте, миллионера Саввы Морозова. При всем разнообразии у Алданова человеческих типов в них есть нечто общее. Он цитирует одного из придворных Вильгельма: «Я живу в доме умалишенных». Как умалишенные, сильные мира толкали Европу к войне, к самоубийству.

В романе идет речь о самоубийстве трех персонажей, одного реального, Саввы Морозова, и двух вымышленных, супругов Ласточкиных. Но центральная тема – самоубийство России в революции.

Главное действующее лицо романа – Ленин. О Ленине Алданов-публицист писал много раз начиная с 1918 г., с книги «Армагеддон». В «Самоубийстве» он впервые создает его художественный образ. Алданову превосходно удается передать специфические интонации ленинской речи, он рисует революционного вождя в различных ситуациях, в кругу сподвижников и в борьбе с политическими противниками. В очерке «Картины Октябрьской революции» Алданов писал, что Ленин проявил в Октябре «замечательную политическую проницательность (о силе воли и говорить не приходится)». Эти же черты присущи и Ленину – герою романа. Однако уже на первых страницах звучит: «Вы большой человек, Владимир Ильич, но разрешите сказать вам, вы человек нетерпимый».

Нетерпимость, по Алданову, роднит революционеров разных эпох, в ней источник их силы; люди одной страсти, мономаны, способны, как никто другой, подчинять себе ход событий. Но нетерпимость – разрушительная, а не созидательная сила, и ее пагубность рано или поздно обнаруживается. Писатель размышляет о герметизме революционного сознания: уметь не помнить о жертвах, о крови, не жалеть ни близких, ни дальних; насильственный ввод людей в царство предполагаемого социализма должен быть осуществлен любой ценой. Эпизод тифлисской экспроприации призван подтвердить авторскую мысль о безнравственности революционного насилия. В другом эпизоде революционер-кавказец, отошедший от революционной деятельности, вспоминает, как в молодости убил провокатора: «Это не «романтизм»! От меня, революционера, был только один шаг до гангстера». На заднем плане повествования проходят зловещие фигуры Сталина и Муссолини, их исторический час еще не пробил.

В «Самоубийстве» десятки вымышленных персонажей, в их судьбах отражается движение истории. Парное самоубийство супругов Ласточкиных, быть может, самых обаятельных алдановских героев,– кульминационная сцена романа, прообраз гибели русской интеллигенции в революции. Писатель утверждал нравственность самоубийства, когда жизнь становится невыносимой. Но за трагической этой темой звучала непривычная для скептика Алданова тема мажорная и возвышенная: оправдание бытия – в одухотворенной, связывающей на долгие годы любви; любовь сильнее смерти.