скачать книгу бесплатно
– Нет, но мне хочется именно здесь.
– А мне нет!
Молодой человек виновато улыбнулся.
– Я вам не помешаю. Я буду вести себя тихо, честное слово… Знаете, зал здесь такой большой, что мне за пустым столом, боюсь, будет слишком одиноко.
Третьяков хотел послать его куда подальше, но, услышав о том, что кому-то в этом городе тоже одиноко, передумал. Освобождая место на столе, подвинул к себе корзинку с хлебом и кивнул на свободный стул.
– Ладно, присаживайся… Как звать?
– Родион, – ответил молодой человек. – Или Родя. Можно и так, и так – как вам больше нравится.
– Студент?
– Да, студент.
"Врет, – подумал Третьяков, разглядывая его лицо. – Никакой он на хрен не студент".
– Точнее, бывший студент, – словно услышав его мысли, поправил себя Родион. – Сейчас я временно не учусь.
"Ну, вот! Так бы сразу и сказал: бывший. А то – студент!"
– Да? Ну и где мы постигали азы науки? В институте искусств, небось?
– Почему в институте искусств? Нет. В университете на юридическом факультете.
– Надо же. Коллега, значит… Ну что ж, коллега, давай, рассказывай, за что турнули?
Так, словно речь зашла о какой-то ерунде, о которой и говорить особо нечего, Родион сказал, что никто его из университета не выгонял – сам ушел, когда закончились деньги.
– А вас, – спросил он, – как прикажете звать?
– Меня? Зови Вячеславом Викторовичем, не ошибешься.
– Вы юрист?
– Юрист. Как и ты, тоже бывший.
– Понятно… А сейчас, если не секрет, чем занимаетесь?
– Ничем. Я на пенсии. Аж два дня… Водку будешь?
– Спасибо. Я уже заказал, сейчас принесут.
– Да ладно, – пренебрежительно махнул рукой Третьяков. – Пей пока мою. Мою выпьем, а там, если покатит, за твою возьмемся – не дадим пропасть.
Не дожидаясь согласия, он взял со стола графин и наполнил водкой до краев рюмку из второго прибора.
– Ну что, коллега? За что будем пить? Предлагайте тост.
Застенчиво улыбнувшись, Родион пожал плечами.
– Не знаю. А за что бы вы хотели?
– За что бы я хотел? – медленно подбирая слова, задумчиво повторил Третьяков. – Знаешь, Родя, я бы выпил за то, чтобы нам, одиноким, не было столь одиноко в этом паршивом городе.
– Давайте.
Они выпили, потом закусили, потом недолго помолчали и налили снова.
Через полчаса водка была выпита из первого графина, еще через полтора из второго. За это время Родион успел рассказать о себе: где живет (жил он, по его словам, под кровлей высокого пятиэтажного дома в маленькой каморке, побывав в которой один знакомый писатель по имени Федя, сравнил ее со шкафом). О своей нищей семье, о сестре Дуне, вынужденной терпеть унижение, прислуживая нехорошим людям. О его персонифицированном символе несправедливости мира – противной старухе Алене Ивановне, что день за днем, копейка за копейкой, наживается на чужом горе. О непреодолимом желании разрушить этот мир одним хорошим ударом топора. О своем мрачном прошлом и светлом будущем, которое при неумолимом приближении почему-то представляется не таким уж и светлым.
Согласно кивая головой, Третьяков внимательно слушал Родиона. Иногда, когда становилось скучно, перебивал, иногда, когда было интересно, задавал вопросы, но при этом постоянно ловил себя на мысли о том, что всё-то его недоучившийся коллега лжёт.
"Интересно, зачем… А впрочем, какая мне разница! Может его настоящая жизнь гораздо тоскливей той, о которой он рассказывает. Может, рассказывать ему больше не о чем, или рассказывать о своих бедах ему не так тошно, как слушать о бедах других".
Третьяков не заметил, как напился. А когда заметил, решил пить до конца.
Размашистым движением руки он вытащил из кармана стодолларовую банкноту и бросил на стол.
– Еще выпивки! – крикнул проходившему мимо официанту. – На всё! Живо!
– Не надо больше, – попросил Родион. – Пойдемте лучше домой.
– Правильно, коллега! Мы пойдем домой, а по дороге купим водки! Много водки!
Родион помог Третьякову подняться. Взял за локоть и, поддакивая ему, медленно повел к выходу.
Они сели в подъехавший красный автомобиль Ауди с тонированными стеклами. Третьяков, увидев в салоне большую птицу, сначала удивился, потом грязно выругался и полез драться.
***
Прошло немного времени, и история с выходом в свет нашумевшей статьи в "Губернских новостях", стала постепенно забываться. Но все изменилось утром тридцатого января, когда "Вечерняя газета" вышла с передовицей, в которой предлагалось раз и навсегда решительно покончить с теми, кто уродует своим видом город и развращает недостойным поведением населявших его людей. Под этим призывом была напечатана пространная статья, в которой говорилось о причинах падения рождаемости в стране, о неуклонном росте преступности среди молодежи, о коррупции с проституцией, о том, что это такое и есть ли между ними разница.
(По мнению безымянного автора, разницы между ними нет, поскольку коррупция – это ничто иное как извращенная разновидность виртуально-оральной проституции, когда один дает, другой берет, и оба при этом получают взаимное удовлетворение).
Потом читателю были напомнены имена людей, вошедших в рейтинг худших людей прошедшего года, подробно перечислены их грехи, и от имени тех, кто не хочет мириться с существующим положением дел в городе, всем вышеназванным лицам был вынесен смертный приговор, заканчивающийся словами: "Да постигнет их кара небесная!"
Главный редактор "Вечерней газеты" в тот же день выступил по телевидению с объяснениями случившегося недоразумения. (По его словам, он и его журналисты здесь не причем – вся ответственность лежит на работниках типографии, допустивших на каком-то этапе создания газеты техническую ошибку). Мэр города Берг в той же передаче пообещал всех виновных строго наказать, а пока виновных не нашли и не наказали, предложил сплотить ряды вокруг губернатора области Егора Ильича Ревы, чей опыт и ум, по его словам, не раз выручали горожан в критических ситуациях.
Горожане, узнав о том, что находятся в критической ситуации, тут же вспомнили передачу "Криминальный репортаж", в которой раскрывался механизм подобных "технических ошибок", а, вспомнив, задались традиционным русским вопросом: кто виноват.
Мнения, как водится, разошлись. Одни обвиняли во всем газетчиков, решивших таким образом подогреть интерес к своим захиревшим изданиям. Другие считали, что во всем виновата система, подразумевая под системой власть, при которой одним, приближенным, прощалось всё вплоть до публичных призывов к расправе над неугодными, другим – ничего. Третьи хвалили на все голоса журналистов городских газет, и ругали на чем свет стоит героев нашумевших статей.
(По мнению последних, именно они – Ребко, Грушина, Третьяков, Кудрявцев, Соловушкин, Дзержинская, Лемтюгов, Романов – своим аморальным поведением спровоцировали газетчиков на эту во многом вынужденную акцию).
***
Старик, привлекший внимание Степана Ребко, выглядел весьма необычно. Его вид – расстегнутый светлый пиджак, под цвет бескровного изрезанного глубокими морщинами лица, распахнутое пальто, полы которого развивались на ветру подобно черным траурным полотнищам – говорил о том, что он либо сильно пьян, либо крайне взволнован. Пройдя быстрым заплетающимся шагом мимо раскрытого настежь гаража Ребко, остановился и, оглянувшись через плечо, спросил, где найти врача.
– А что случилось? – спросил Ребко.
Старик в черном пальто бессильно потряс в воздухе руками. Всхлипнул и, произнеся: "Мой сын!", заплакал.
– Что ваш сын?
– Ему плохо, ему очень плохо!
– Он заболел? Получил травму? Что с ним?
– Я не знаю!
– Что, значит, не знаю? Где у него болит? В каком месте? Можете сказать?
– Ему плохо, – с надрывом повторил старик. – Он умирает. Здесь, в двух шагах.
Не зная, как поступить, Ребко посмотрел на наручные часы. До прихода гостей время еще было, но не так много, чтобы всё бросить и кинуться оказывать помощь первому встречному.
– Найдите мне врача, – прошептал старик. – Умоляю вас! Пожалуйста!
– Даже не знаю, что вам сказать… Вообще-то, я сам врач, но…
Не дав ему договорить, старик выхватил из кармана пальто комок тысячерублевых купюр. Подбежал к Ребко и, вложив деньги в его руки, сказал, что даст в десять раз больше, если тот спасет сына.
Решив, что до прихода гостей время еще есть, Ребко попросил подождать. Спрятал деньги в карман, закрыл ворота на три замка и приказал вести к больному.
Старик благодарно улыбнулся. Показал направление, куда им следовало идти, и чуть забежав вперед, сказал:
– Какое счастье, что я вас встретил. Вы ведь, доктор, ему поможете? Правда?
– Сделаю всё, что в моих силах.
– Он у меня, доктор, единственный. Кроме него, у меня никого нет.
– Вы быстрее можете идти?
– Да-да, конечно.
Старик еще активнее заработал ногами. Через минуту остановился.
– Всё, – сказал он. – Пришли.
Ребко осмотрелся. Впереди стоял редкий лес, сквозь который просвечивали здания новостроек, справа – ровный ряд кирпичных гаражей, слева, у обрыва – автомобиль Ауди красного цвета.
Повернувшись лицом к старику, он спросил: где больной.
– Там, – вытянув руку, старик показал на Ауди. – В машине.
Подойдя к автомобилю, Ребко открыл заднюю дверцу. Сел в салон и, протирая запотевшие очки, спросил сидевшего рядом человека в кашемировом пальто: что случилось.
– Вы в порядке? Можете говорить?
Вместо ответа больной прокукарекал.
Подавшись вперед, Ребко заглянул ему в лицо и тут же отпрял, увидев перед собой маску страшной птицы с огромным черным клювом.
***
Каждый четверг с пяти до семи вечера Романов проводил с сыном Игорем, живущим с мамой и отчимом на другом конце города.
Игорю было пятнадцать лет, шесть из которых он прожил без отца. Первые годы мальчик не предавал этому особого значения. Но чем старше становился, и чем чаще у него возникала потребность в мужском общении, тем чаще задавался вопросом: почему. Почему он живет не с папой, с которым можно обо всем поговорить, а с вечно занятым отчимом? Почему мама прощает отчиму то, что не прощает папе? И почему папа гуляет вечерами не с ним и мамой, а с какими-то совершенно чужими женщинами, у которых к тому же есть свои дети? Решив, что во всем виноват отчим, Игорь возненавидел его – грубил по всякому поводу, демонстративно не замечал, неделями не разговаривал. Когда же, наконец, понял, что отчим к его проблемам не имеет ровным счетом никакого отношения (уйди мама к папе, он бы этому, наверняка, обрадовался, настолько она ему надоела), обиделся на отца. Но поскольку обижаться на отца в его отсутствие неудобно, Игорь, после нескольких дней мучительных раздумий, решил, что во всем виновата мама.
Сама мама виноватой себя не считала. Более того, при каждом удобном случае она пыталась втолковать сыну, что совместное проживание с отчимом – человеком сколь серьезным, столь и ответственным – идет им только на пользу.
Так это или нет, Игорь не знал, да и не хотел знать. Ему хотелось другого – жить с мамой, с папой, со всем, чем было наполнено его раннее детство, и всё остальное для него не имело ровным счетом никакого значения. Поэтому каждое воскресение, сразу после обеда, он садился у окна и, ожидая отца, втайне от самого себя надеялся на чудо.
«Вот сейчас, – думал он, высматривая в окне мужскую фигурку в серой дубленке и шапке из черной норки, – появится папа, скажет нарочито грубым голосом: "Чего расселись? А ну, пошли отсюда!", и увезет нас с мамой домой – туда, где мы были когда-то так счастливы».
Едва Романов снял с себя серую дубленку с шапкой из черной норки, как позвонил по мобильному телефону Никита Малявин. Торопливо поздоровавшись, спросил: где он, Вася, находится, и чем в данный момент занимается.
– Ничем. К сыну в гости пришел, – ответил Романов. – Раздеваюсь вот… А что?
– Они ведь, кажется, живут на Пушкина, возле универмага?
– Да.
– Какая квартира?
– Сорок вторая. Тебе-то зачем?
– Я тут рядом нахожусь. Могу зайти. В общем, жди меня, никуда не уходи. Скоро буду.
Романов сказал, что надо бы поговорить с Элеонорой, спросить, можно ли им встретиться на ее территории, на что Малявин ответил: "Конечно, можно! О чем базар?" и прервал связь.
– Кто это? – спросил Игорь.
– Дядя Никита. Сказал, что скоро придет.
– К кому придет? К нам?!
– К вам.
Игорь тут же бросился к двери ванной комнаты.
– Мама, мама, ты слышала! – задергал дверной ручкой. – К нам сейчас дядя Никита придет!
Элеонора вышла из ванной. В свои тридцать восемь лет она выглядела так, словно последние годы провела в глубоком анабиозе. Ее слегка заспанное лицо выглядело свежим, как после полуденного сна, чуть припухшие глаза взирали на мир с каким-то наивным детским удивленьем. И только частые прорези морщин на шее под подбородком указывали на то, что молодость давно прошла, и к формированию ее нового облика приступила старость.
