скачать книгу бесплатно
– А что это даст? Нет для него разницы, где именно тащить лямку, в Мастерской Судеб или в бухгалтерии какого-нибудь ООО – что там, что тут: сиди да ковыряйся в циферках, да бумажки перекладывай.
– Как это – нет разницы? Ну ты сравнил! Здесь же он таким важным и нужным делом занят. Уже одно осознание того, сколько пользы он приносит людям, должно перевешивать все сопряжённые с этим ограничения и неудобства.
– Да видишь ли, дело всё в том, что не видит он этих людей, не знает их, не получает от них благодарственных писем, посылок и денежных переводов. Для него вся работа проходит на экране монитора, человек для него – не более чем строчки кода, и править этот код – всего лишь надоевшая повседневная рутина, которая выполняется полностью автоматически и не приносит никакого удовлетворения. Он просто винтик в системе, и самое страшное, что это его полностью устраивает. Понимаешь, к чему я клоню?
– Что работа в Мастерской не сделает меня суперменом или миллионером?
– Да, и это тоже. Но главное, что я понял, работая здесь: всё, что происходит в мире, каким бы удручающим или безумным оно ни было, всё максимально справедливо и логично, но справедливость эта – довольно неприятная, иногда страшная, а в отдельных своих проявлениях крайне мерзкая штука.
Остаток дня они ходили по цехам, Иван пытался вникать сразу в огромное количество разрозненной информации, удержать в памяти бесконечно сыплющиеся на него имена, запомнить лица, пока голова его не начала разбухать от переизбытка всего нового. Должно быть, вид у него был довольно-таки ошалевший, и Борис, глядя на него, сказал:
– Да, пора бы уже над тобой сжалиться и отпустить с миром переваривать увиденное. Только давай ещё к Абрамычу заглянем, а то он непременно хотел тебя сегодня увидеть.
***
В цехе распределения талантов царило оживление. На столике в углу, за которым обычно в перерывах пили чай, стояла коробка с остатками внушительных размеров торта, видимо, у кого-то был день рождения. Работники цеха отдыхали и непринуждённо болтали, в центре внимания находился забредший на огонёк Семён – мастер цеха нормирования счастья, с которым Иван уже успел познакомиться пару часов назад. Он с жаром что-то доказывал развалившемуся в массивном офисном кресле пожилому толстяку, который смотрел на него из-под массивных квадратных очков насмешливо и снисходительно.
– Я вам говорю, что в нашей с вами компетенции находится только черновая работа, мы не более чем корректоры написанного неизвестным гением текста. Максимум, на что мы способны, – это расставить там запятые, и то, правила, по которым они ставятся, придумали не мы, так что с работой этой справилась бы любая обезьяна. Поэтому, отрицая существование чудес, вы демонстрируете только лишь собственное ограниченное суждение, но никак не какую-то особую осведомлённость.
– Если вам, молодой человек, хочется считать грозу проявлением божьего гнева, а Солнце – колесницей бога Гелиоса, то флаг вам в руки, но я вам скажу, как кандидат физико-математических наук: любое явление имеет своё рациональное объяснение, а вера в чудо – инфантилизм чистой воды и происходит не от большого ума.
– Но вы же не будете отрицать, что существует множество вещей, наукой не объяснимых? Ясновидение, целительство, гипноз, хождение по углям?
– Большинство этих вещей объяснимы прежде всего с точки зрения уголовного кодекса. Девяносто девять процентов этих ваших чудесных явлений – шарлатанство и мошенничество, рассчитанные на легковерных дурачков.
– А оставшийся один процент тогда что?
– Оставшийся процент будет объяснён в будущем, – убеждённо заявил Авид Абрамович, – наука ведь не стоит на месте. В том виде, в каком мы её понимаем, наука образовалась более двух с половиной тысяч лет назад. Античные учёные, исходя из своих возможностей, пытались объяснить окружающие их явления, но они были в самом начале пути, и очень многое было им недоступно, но их потомки видели мир шире и понимали его глубже. Поколение за поколением учёные упирались в потолок своих возможностей, обусловленный степенью развития фундаментальной науки, но научное знание с каждым новым поколением накапливалось и множилось, так что однажды неизбежно настанет момент, когда наука будет способна объяснить абсолютно всё. Если на свете есть человек, и вправду способный касанием руки вылечить проказу, то учёные однажды непременно построят прибор, фиксирующий энергии, которые он излучает, и энергии эти встанут на службу науке, люди научатся их генерировать и запустят в массовое производство приборы, излучающие их. Они перестанут вызывать священный трепет и прочно войдут в обывательский обиход. Одним «чудом» тогда станет меньше.
– Довелось мне как-то прочесть в одной книжке, что две основные научные теории, существующие на данный момент: общая теория относительности и квантовая механика противоречат друг другу, и положения и той и другой не могут быть одновременно верны[3 - Здесь Семён пытается цитировать Стивена Хокинга, но делает это в несколько искажённом виде.]. А ведь, наверное, над обеими системами трудились лучшие умы не одного поколения, а всё равно получается, что люди науки блуждают впотьмах и ничего не могут утверждать наверняка.
– Что ж, возможно, через несколько тысяч лет и про нас скажут, что мы были в начале пути.
– А может быть, через несколько тысяч лет люди, в том числе и учёные, станут умнее и признают, что есть на свете вещи в принципе недоступные нашему пониманию.
– Нашему с вами – возможно, но в будущем картина будет меняться. Ведь существует же парадокс познания, неподвластный времени: если представить мои знания в виде шара, то окружающее этот шар пространство – это вещи мне неизвестные. Когда я узнаю что-то новое, то объём шара увеличивается, а следовательно, увеличивается и площадь его соприкосновения с неведомым. Чем больше знаний я накапливаю, тем более широкая перспектива открывается передо мной, но тем больше передо мной появляется вещей, о которых раньше я и понятия не имел. Я понимаю, что мир устроен сложнее, чем я думал, начинаю интерпретировать полученные знания, и чем больший их объём уже мною накоплен, тем более сложными категориями я могу оперировать. Так, со временем, я могу научиться понимать вещи, недоступные мне ранее. И принцип этот работает как с отдельно взятым человеком, так и со всем человечеством. Так что повторюсь: рано или поздно объяснено будет абсолютно всё, а такое понятие, как чудо, останется в далёком тёмном прошлом.
– А по мне так глупо считать чудом только необъяснимое и непонятное, – вмешался в их спор Иван. – Настоящие чудеса остаются таковыми даже будучи объяснёнными. Из всего лишь одной клетки формируется и рождается человек, способный мыслить, чувствовать, созидать, – это ли не чудо, пусть даже механизм его исследован вдоль и поперёк? Потом этот же человек из ничего создаёт гениальную симфонию, способную выворачивать наизнанку людские души, – чудо ведь? А если один человек спасает жизнь другому, оказавшись в нужное время в нужном месте? Стечение обстоятельств? Определённо. Чудо? Несомненно. Так что вера в чудесное и научное познание могут мирно сосуществовать друг с другом, я так думаю.
– В нашем полку романтиков прибыло! – отсалютовал ему кружкой с чаем Авид Абрамович. – Вы ведь тот самый Иван, да? Примерно таким я вас себе и представлял.
– Это каким же?
– Юношей бледным со взором горящим, – продекламировал тот нараспев. – Ладно, молодёжь, заканчиваем перерыв и за работу. А вы, Иван, присаживайтесь, будем вас потихоньку вводить в курс дела. Меня зовут Авид Абрамович, я мастер цеха по распределению талантов, по совместительству вынужден временно заведовать цехом по работе с творцами. Это головная боль, которую вы, я надеюсь, с меня со временем снимете.
– Постараюсь, – улыбнулся Иван.
– Да уж, придётся постараться, потому что в работе с вашими творцами сам чёрт ногу сломит, а делать её необходимо, для общего равновесия.
– Но я так понял, что то, чем вы занимаетесь в вашем цехе, по смыслу очень близко к работе с творцами? В конце концов, чтобы получить свой талант, каждый из них должен был пройти через ваш цех, разве не так?
– Так-то оно так, но работа эта совсем другого характера. Мы здесь закладываем в людей базу, открываем перед ними возможности, но во что это всё вырастает, зависит от людей, и только от них самих. Мы определяем, насколько человек способен вместить в себя тот или иной талант, плавно подводим его к этому, подготавливаем к связанным с этим изменениям, проводим через все необходимые стадии инициации, но и только. Дальше человек должен действовать сам. Вооружённый новообретённым талантом, он волен развивать его, искать ему достойное применение или же зарыть его в землю, чтобы не лишать себя возможности жить спокойно и размеренно. Вы же наверняка должны понимать, как непросто живётся на свете талантливому человеку, но именно такой человек, если ему удастся найти точку приложения для той силы, что живёт в нём, способен изменить мир вокруг себя.
Талант, живущий внутри человека, не определяет его судьбу, но может раздвинуть её рамки, открыть перед ним варианты, недоступные для его менее одарённых сотоварищей. Талантливый человек так или иначе способен влиять на своё окружение, подстраивать его под себя, но, естественно, разные типы талантов имеют различные механизмы работы и требуют к себе разного подхода от программиста. Более того: психика человека, пускай даже самого уравновешенного, – механизм очень хрупкий и нестабильный, а поскольку встроенный в разум человека талант имеет немалый вес, то подсознание стремится в качестве защитной реакции выстроить своего рода противовесы. Поэтому, чем шире человек даёт разрастись своему таланту, тем сильнее обозначиваются и выступают на первый план отдельные компоненты его личности и характера. Человек всё легче впадает в разного рода крайности и зависимости, хуже адаптируется к принятым в обществе критериям нормальности. Всё это, конечно, сугубо индивидуально и проявляется очень по-разному, но в любом случае такому человеку приходится нелегко. Так что наша задача – тщательно просчитать все эти факторы и связанные с ними риски, обосновать необходимость применяемого к данному конкретному человеку подхода и вывести в итоге максимально правильную для него формулу таланта. Так вот, возвращаясь к нашим баранам, то бишь к вашим творцам, именно здесь вступают в силу определённые нюансы и начинаются сложности.
– Да, Директор мне объяснял в общих чертах.
– И что именно вы усвоили из его объяснения?
– Что творцы могут сильно влиять на психику других людей и менять их судьбы.
– А талантливый врач или, скажем, юрист, по-вашему, не может? Очень даже может, но просчитать степень и глубину влияния, которое каждый из них окажет на общество, не так уж и сложно – действия их носят чётко прогнозируемый, систематический характер. Другое дело, если речь идёт о писателе – о настоящем мастере слова. Тот же врач вкладывает крошечную частичку своего таланта в каждого пациента, размазывает свой дар и свою силу тонким слоем по значительным отрезкам времени и пространства. Такая планомерная работа легко вписывается в естественный порядок вещей и не таит в себе никакой скрытой угрозы. Любая допущенная врачом ошибка несёт в себе опасность только для одного отдельно взятого человека. Но если речь идёт о писателе, то тут мы видим совсем другую картину. Писатель, работая над книгой, по-настоящему вкладывая в неё свою душу, спрессовывает свой талант, помещает в текст значительную его часть, создавая таким образом бомбу замедленного действия. Когда человек открывает такую книгу и погружается в неё с головой, то на него обрушивается вся сила авторского дара, проникает в него, вступает с ним в симбиоз и меняет его изнутри. Одна и та же книга может очень по-разному действовать на различных людей, в зависимости от того, что на данный момент происходит у них внутри, какой багаж каждый из них в себе несёт. Одного такое произведение может подтолкнуть к самоубийству, а другого – к величайшему в его жизни подвигу. А ведь существуют книги, прочтённые и усвоенные миллионами людей. Представляете, какую цену имеет в таком случае допущенная автором ошибка? Разумеется, я говорю о настоящей литературе, а не о бульварном чтиве.
– И в чём же тогда состоит задача мастера по работе с творцами?
– О, это ювелирная работа, которую я, признаться, сам не до конца понимаю. Из всего того моря людей, что, так сказать, ошиваются вокруг искусства, пробуют свои силы в той или иной его разновидности, приобщаются к его источнику и связывают с ним жизнь, к вам поступают файлы тех из них, которые способны чувствовать и понимать его так глубоко, что создаваемые ими интерпретации способны по-настоящему перекраивать реальность. И по каждому из них вы составляете расчёты, делаете прогнозы и принимаете решения.
– Решения какого рода?
– О применении особых полномочий. Видите ли, мы ведь, работая с людьми, практически не вмешиваемся в естественный ход развития событий, поскольку каждое прямое вмешательство чревато цепью далеко идущих последствий, просчитать которые не всегда представляется возможным. Однако время от времени подобного рода вмешательства становятся необходимы, если речь идёт о каких-то экстраординарных случаях либо о судьбах людей, способных своими поступками расшатать всеобщее равновесие. Для подобных ситуаций некоторые из наших мастеров обладают особыми полномочиями напрямую вмешиваться в уже сформированные цепочки судеб и событий, под собственную ответственность, разумеется. Вот как раз Борис Евгеньевич подобного рода вещами занимается.
Он указал в сторону, где тот только что находился, но оказалось, что Борис незаметно исчез из кабинета. Авид Абрамович с озадаченным видом поскрёб плохо выбритый подбородок.
– М-да, на чём я остановился? А, так вот, мастер по работе с творцами тоже обладает особыми полномочиями, но только в рамках работы с творческим каналом.
– То есть я могу решать, кого к этому каналу подключить, а кого, наоборот, отключить? Как мне заблагорассудится?
– Не как вам заблагорассудится, а на основании точных расчётов и прогнозов, – строго произнёс Авид Абрамович.
– А почему бы не дать всем свободно и неограниченно творить?
– Да что вы, упаси боже! Это же дестабилизирует и подорвёт всю нашу работу! Вы хоть представляете, на что способен всего лишь один безумный гений? Это брошенный в лужу камень, от которого во все стороны расходятся волны самых причудливых форм и очертаний. С лёгкой руки одного вдохновенного, харизматичного и сверх меры одарённого подонка в моду свободно входят любые извращения и пакости – всё, что раньше считалось неприемлемым и запретным. Самые отвратительные и беспринципные теории, убедительно изложенные такими людьми, легко находят тысячи последователей, которые только и ждут, пока их души тронет искра, отлетевшая от чужого костра. Нет, дорогой мой, такой дар нельзя доверять кому попало!
– А я должен быть чем-то вроде комитета по цензуре? – с отвращением спросил Иван. – Следить за стабильностью лужи? Как я могу судить, какие идеи должны жить, а какие нет, какое я на это имею моральное право? Должен ведь человек иметь возможность пользоваться свободой мысли и совести?
– Определённо должен. А идеи, пришедшие кому-либо в голову, так или иначе будут жить – вы на это повлиять никак не сможете. Вы всего-навсего следите за равновесием, тщательно вникая в каждую раскрывшуюся перед вами судьбу, чтобы в конечном итоге принять взвешенное, справедливое решение, заслуживает ли данный конкретный человек того, чтобы вложить ему в руки столь ценный и опасный инструмент или же нет, а если и заслуживает, то справится ли он с такой нелёгкой ношей, не сломается ли под её весом. И это должно оставаться вашей главной и единственной задачей. И только с этой точки зрения вы можете судить, чьему дару суждено раскрыться в полную силу и воссиять, а чьему захлебнуться и свариться в собственном соку. Ваши личные предпочтения никакого значения здесь не имеют – только логика, трудолюбие и профессионализм, и ничего более.
Повисло молчание. Иван погрузился в задумчивость, пытаясь разобраться, как относиться ко всему услышанному – Авид Абрамович его не торопил, давая спокойно переварить и усвоить новое знание. Через некоторое время Иван спросил:
– Директор говорил о духовном кризисе общества. Что мне предстоит как-то с этим работать. Я вот думаю: с одной стороны, действительно – век победивших материальных ценностей, потребительское общество, массовая культура, но с другой – немало есть и сейчас, и в предыдущие десятилетия очень талантливых писателей, поэтов, музыкантов, режиссёров, актёров, художников – в каждом поколении есть свои гении. Почему тогда кризис, ведь чем дальше, тем больше и кино снимают, спектакли ставят, концерты дают, выставки устраивают, книги издают?
– Да, талантливых немало, и процент их даже понемногу растёт, нашими стараниями, но в какой среде им приходится работать? Какое место они занимают в сознании масс? Кто сейчас властители душ и умов, а? Торгаши всяких видов и мастей, вот кто. В обществе сейчас выше всего ценится умение продавать, причём не важно, какой именно продукт. Большинство современных читателей не захотят открывать свою душу автору, пока не найдётся тот, кто им этого автора максимально убедительно продаст. Человек не будет тратить своё время на просмотр фильма, пока не уверится, что режиссёр с актёрами идут нарасхват. Он не пойдёт на выставку, пока ему не сообщить, что некий богатый чудак из прихоти своей купил художника за миллион долларов. Вот он, духовный кризис, и первый признак его – это то, что талантливые и тонко чувствующие люди ощущают себя в таком обществе словно в душной, запертой комнате, до отказа набитой народом, либо сходят с ума и поддаются всеобщей истерии.
– Но разве дело здесь в работе с творцами, а не в самом устройстве общества? Думается мне, что за этим стоят и более глубокие процессы.
– Ну конечно стоят, но капля, как известно, камень точит, так что в наших с вами силах сделать так, чтобы если не дети, то внуки нынешнего поколения преодолели этот кризис и выстроили чуть более гармоничное общество.
– Наверное, мало кому удаётся услышать, что в его силах изменить мир, – улыбнулся Иван.
– Да, это редкая способность, – серьёзно ответил Авид Абрамович. – И это возвращает нас к распределению талантов.
– Кстати, вот вы всё говорили про талант, который получает и развивает в себе человек, но почему всегда в единственном числе, ведь существуют люди разносторонне одарённые?
– Конечно, существуют. Но говорю я именно в единственном числе, потому что речь всё-таки идёт об одном-единственном таланте, просто формула его может быть очень разной и многогранной, как и сам человек. Это ведь не болванчик, не набор цифр, не персонаж из компьютерной игры, в которого можно вложить только строго определённый набор способностей и ограниченный чёткими рамками алгоритм действий – человек обладает свободой воли, способностью настраиваться на различные информационные поля и также способностью интерпретировать любое знание, как и любую энергию, исходя, прежде всего, из своего жизненного опыта. И вот подобного рода интерпретации человек может совершать и с хранящимся в его разуме талантом. Чем шире у него круг интересов, чем более развита эрудиция, тем больше разнообразных применений находится его таланту, тем больше возможностей для выхода сокрытой в нём силы. Расти эта структура может не только ввысь, но и вширь. Гармонично развитый, тщательно взращённый и ухоженный талант по форме своей напоминает высокое стройное дерево, с раскидистой кроной, где ствол – это главное, можно сказать, профильное направление развития таланта, а расходящиеся в стороны ветви – побочные или же вспомогательные. Вместе же они образуют красивую и гармоничную конструкцию. Если же в наличии имеется один только ствол… вот вам когда-нибудь доводилось общаться с человеком, большим энтузиастом и специалистом по какому-то одному специфическому вопросу, но совершенно не интересующимся ничем более, кроме него? Подобные люди, как правило, производят довольно отталкивающее впечатление, потому что разум их развит крайне неравномерно, и пропорции между различными составляющими личности сильно нарушены.
– У меня, честно говоря, создалось впечатление, что в этом здании таких людей большинство.
– Да, и вправду немало, но присоединяться к ним или нет – это целиком в ваших руках, смотря как вы сможете распорядиться своим запасом творческой энергии. Осваивая какое-то новое для себя дело, человек, вникая в него, стимулирует поток такой энергии, но чем чаще он повторяет некие однотипные действия, чем продолжительней и углублённей он занимается этим делом, тем больше автоматических процессов, не требующих творческой подпитки, выстраивается в его сознании. Невостребованные энергии застаиваются и становятся непригодными к использованию, а человек, как следствие, теряет способность осваивать новые знания и навыки и зарывается с головой в привычную рутину, теряя всякую подвижность, либо в нём просыпается склонность к самоуничтожению. Да и к тому же система образования у нас построена именно так, чтобы подталкивать человека к подобным состояниям. Люди тратят огромное количество сил, проявляют незаурядную изобретательность, находя всё новые способы подавлять тягу к творчеству у себе подобных.
– Почему так?
– Да потому что от творчества одни только неприятности. В лучшем случае только одному человеку из десяти удаётся направить свою творческую энергию в созидательное русло. Это если совпадёт сразу множество факторов, если он сможет оказаться в нужное время, в нужном месте и в нужных условиях. В большинстве же случаев творческая энергия в людях не находит себе выхода, застаивается, прокисает и преобразуется в нечто нестабильное, взрывоопасное – в бомбу замедленного действия. Это как газы в бутылке шампанского: пока вино, разлитое по бутылкам, зреет, в нём накапливается тугой комок разрушительной силы. Какие-то бутылки смогут дотянуть до срока, попадут на стол, будут откупорены и разлиты по бокалам, другие же, не выдержав внутреннего давления, взорвутся ещё в винном погребе.
Именно томящееся внутри, неоформленное творческое начало заставляет человека искать острых эмоций, новых ощущений, нового опыта, оно побуждает человека исследовать мир, пробовать его на прочность. Эта энергия требует для себя подходящей точки приложения, чтобы найти выход. Но откуда, скажите на милость, человек может узнать, что он на самом деле гениальный скрипач, если он ни разу в жизни не брал в руки скрипку? Если родители записали его в спортивную секцию и настояли, чтобы он поступил в физико-математический лицей, где из него выжимают все соки, так что у него не остаётся сил для творческого поиска. А к тому времени, как человек более-менее обретает самостоятельность в действиях и, казалось бы, может искать, и пробовать, и творить, большинство людей, увы, теряют способность и стремление к обучению. Этого человека многие годы, пока он рос и развивался, втискивали в рамки, изначально для него неподходящие, так что в итоге он либо смиряется с произошедшим, подлаживается под обстоятельства, и мы получаем очередного двадцатипятилетнего старичка, либо он изо всех сил стремится вырваться из этих рамок, и тогда кто знает… В обоих случаях человек становится крайне несчастлив, а разница заключается в том, что первый старательно прячет своё несчастье ото всех, включая себя самого, а второй обязательно сделает так, чтобы весь мир узнал о нём и содрогнулся.
– А вы с вашими возможностями разве не можете им помочь?
– Молодой человек, вы мне всё больше и больше нравитесь! Вот чем мы, по-вашему, здесь занимаемся? Но как, скажите, можно осчастливить человечество, если каждый отдельный человек этому упорно сопротивляется?
***
Иван ехал в вагоне метро и бездумно разглядывал покрытые рекламными объявлениями стены. После такого насыщенного событиями и информацией дня, после приобщения к стольким тайнам мироздания сразу ему было крайне удивительно обнаружить, что в мире существует такая вещь, как реклама. Пластиковые окна, стальные двери, удаление волос, отбеливание зубов, шубы из искусственного меха, стиральные машины, горящие путёвки, модные бренды, дома из бруса… – кому вообще всё это может быть нужно?! Ивана накрыло чувство нереальности происходящего. Он огляделся: неужели вокруг него сейчас те самые люди, судьбы которых теперь отчасти и в его руках? Те самые строчки кода, которые ему сегодня показывали? Чушь какая!
Он начал разглядывать людей: вот пожилая, дородная пергидрольная блондинка в тяжёлом красном пальто с каракулевыми отворотами – такое, наверное, могли носить ещё до революции; вот работяга в засаленной, неопределённого цвета куртке, с мощными мозолистыми рукам и пустым взглядом; вот пара студенток в обтягивающих коротких джинсах, массивных беговых кроссовках и необъятных дутых куртках – уткнулись в телефоны в чехлах весёленькой расцветки; вот пожилой мужчина в лоснящемся чёрном пальто, очках и с забавной бородкой клинышком; вот коротко стриженный молодой человек в спортивном костюме – нос скошен набок, взгляд тяжёлый и мутный, на костяшках мозоли… Столько обычных живых людей! Иван разглядывал их, и из его головы легко и непринуждённо улетучивались все услышанные сегодня умные объяснения, теории, догмы и правила – мозг его отказывался вот так сходу совмещать в себе такие разные два мира. Ему казалось, что он провёл целый день в лаборатории, где ставили опыты на мышах, но, выйдя из неё, волшебным образом перенёсся в тайный мышиный город и с огромным удивлением обнаружил, что мыши оказались разумными, умеют разговаривать, имеют свою культуру и даже носят одежду! Это было великое открытие, но он осознавал, что если завтра вернётся в лабораторию и поделится им с коллегами, то те подымут его на смех, ведь им путь в мышиный город заказан, и для них лабораторные мыши так и останутся бессловесными и неразумными зверьками.
Иван остановил взгляд на стоящей по соседству девушке – та выглядела чрезвычайно мило: нос с горбинкой, в забавном старомодном берете, тоненькая, с блуждающей на лице застенчивой полуулыбкой, на вид ей было лет двадцать. Он случайно встретился с ней взглядом и тут же смущённо опустил глаза, начал изучать её костюм: горчичного цвета пальтишко, джинсы клёш, тупоносые полуботинки на невысоком каблуке – такой наряд могла выбрать только очень замкнутая, стеснительная, но добрая и отзывчивая натура. Наверняка для всех своих немногочисленных подружек она исполняет роль плакательной жилетки, подумалось ему. Снова поймал взгляд – улыбнулась, он невольно отзеркалил её улыбку и снова отвернулся, но мысли его уже свернули с наезженной колеи и проложили новую, настроение без видимой причины поползло вверх.
Внезапно он понял, что, глядя ей в глаза, он не видит ни её судьбы, ни её мыслей, не испытывает никаких сверхъестественных ощущений, никаким образом не подключается к ней и никак на неё не влияет – он просто глазеет на симпатичную девчонку и ничего сверх этого в ней не находит. Наверное, это сегодняшняя его стажировка в мастерской так на него подействовала, что все силы, которые обычно копились в нём и спонтанно выплёскивались на окружающих, нашли, наконец, другой выход, и теперь он, опустошённый, разряженный, мог некоторое время чувствовать себя обычным. Как же он, оказывается, отвык смотреть на человека не как какой-нибудь экстрасенс-ясновидец, а как такой же точно человек. От этих простых, но подзабытых ощущений настроение его ещё больше улучшилось, захотелось убедиться в правильности сделанных выводов и ещё раз найти её взгляд, но поезд в этот момент остановился, и девушка на правилась к выходу. Иван застыл в нерешительности, механический голос из динамика призвал его к осторожности, но он, не успев толком сориентироваться в происходящем и принять какое-то осознанное решение, сорвался с места и выскочил из вагона сквозь захлопывающиеся двери. Он услышал, как за спиной его клацнула металлическая пасть, как сомкнулись её прорезиненные губы и ухватили его за полу куртки. Он попытался освободиться, но в этот момент поезд дёрнулся, раздался треск рвущейся материи, перрон вырвался у него из-под ног, и он упал, с размаху приложившись о него локтем. Удар пришёлся чётко в локтевой нерв – руку пронзила резкая вспышка боли, выбивающая на какое-то время из головы все мысли, на глаза навернулись слёзы, а на язык матерный возглас. Придя в себя, он поднял взгляд и увидел, что девушка, за которой он погнался, стоит рядом и смотрит на него со странной смесью любопытства, сострадания и улыбки.
Сказал первое, что пришло в его дезориентированную голову:
– А представляете, мы с вами в итоге поженимся и внукам потом будем рассказывать историю, как мы познакомились.
Ему тут же захотелось изо всех сил укусить себя за язык, который в самые неподходящие моменты начинал действовать совершенно автономно, но ничего страшного, кажется, не произошло – девушка прыснула, зарделась и помогла ему подняться.
– Сильно ушиблись?
– Да ерунда, не самый сильный удар судьбы, который может получить человек, – ответил он, растирая ушибленную руку – болела она теперь жутко, противной, ноющей болью, пальцы на ней с трудом его слушались.
– Вы так задумались, что проспали свою станцию?
– Да нет, я, собственно, за вами вышел – познакомиться хотел просто, – теперь настала его очередь смущаться и краснеть.
– О, ну вам, можно сказать, это удалось.
– А можно узнать, как вас зовут?
– Ксюша.
– А я Иван, очень приятно.
Помолчали. Он набрал воздуха, чтобы что-то ещё сказать, но тут к платформе с грохотом подъехал новый поезд, и Иван жестом предложил ей направиться к эскалатору. По пути наверх он лихорадочно обдумывал, как завязать разговор. Придумал очевидное:
– А можно я вас провожу?
– Что, до самого дома?
– Да вы не думайте, ничего такого, я не маньяк, честно!
– Ну тогда проводите.
Идти было недалеко, да и стремительно портящаяся погода не способствовала неспешной прогулке, так что поболтать особо не вышло, но даже просто идти рядом было приятно и волнующе, так что, прощаясь, они условились о новой встрече. Домой Иван добирался словно бы в состоянии невесомости.
***
Придя домой, он оглядел обстановку своего жилища, словно впервые его увидел: всё убогое, старое, разномастное – деревянный пол, выкрашенный когда-то давно оранжевой краской, ныне сохранившейся только вдоль стен; бесцветные обои; неуклюжий шифоньер на тонких ножках враскорячку; продавленная кособокая тахта; хромой трельяж с зеркалом настолько мутным, что вместо отражения оно показывало окно в призрачный, потусторонний мир; пузатый пожилой телевизор, накрытый кружевной салфеткой. Сейчас за окном было темно, но в светлое время суток из него открывался вид на стоящее рядом с домом облепиховое дерево, густо увешанное использованными презервативами, тампонами и чайными пакетиками. Он жил здесь уже второй год. Хозяйка квартиры не так давно получила её в наследство от своей бабушки, дожившей почти до ста лет, из которых последние три она не вставала с постели. Перед смертью она очень долго и мучительно болела, невероятно хватко цепляясь за жизнь, несколько месяцев проведя в состоянии живого трупа, – об этом Иван узнал от соседки, приятельницы покойной, которая считала своим долгом обо всём ему в подробностях рассказать. Он с отвращением посмотрел на постель, на которой когда-то лежала и ходила под себя умирающая, и где она в итоге испустила свой дух. Унылое это было место, но при этом оно обладало одним огромным достоинством, перевешивающим все недостатки, – очень низкая, по московским меркам, арендная плата.
Он прошёл на кухню и принялся сооружать себе ужин. Кухня была под стать комнате: стены, как в подъезде, выкрашенные от пола до середины зелёной краской и выбеленные от середины и до потолка, были покрыты многолетним слоем пыли и жира, на смежной с санузлом стене было непонятного назначения окошко под потолком, старенький облезлый холодильник, носящий гордую грузинскую фамилию, время от времени принимался отчаянно дребезжать противным старческим фальцетом, газовая плитка на три конфорки, на ней закопчённый чайник и массивная чугунная сковорода – ровесники самой квартиры. По пути домой Иван зашёл в супермаркет и, чувствуя острую необходимость чем-то себя побаловать, купил продуктов для небольшого пиршества. Он сварил себе какао, пожарил сосисок и гренок с корицей. Не желая лишний раз соприкасаться с почившей хозяйкой квартиры (хотя за год с лишним уже пора было давно о ней забыть), он постелил себе плед на подоконник, благо, тот был достаточно широк для него, подложил подушку под поясницу, придвинул поближе обеденный стол, расставив на нём свои яства, погасил свет и с уютом расположился наедине с самим собой.
Ночь легко скрыла и растворила в себе все гротескные и уродливые бытовые подробности, так режущие глаз при свете дня. Кухня погрузилась во мрак, освещаемая только синим цветком газа с непогашенной конфорки и подслеповатым уличным фонарём. Сознание, лишённое возможности воспринимать мир в мелких деталях, неуловимо перестроилось, перестало цепляться за микроскопические трещины, сколы и шероховатости, из которых состоит повседневный быт. За ненадобностью истаяли защитные барьеры, которые разум возводит вокруг себя, чтобы без потерь пережить очередной день, и восприятие его наконец смогло раскрыться в полную силу и задышало легко и свободно. Ночь так легко втирается в доверие, подумалось ему.
За весь этот бесконечный, резиновый день он успел передумать бессчётное количество мыслей, испытать массу самых противоречивых эмоций и приобщиться к самым разным потокам энергий, так что его сознанию полагалось быть сейчас взбудораженным и возбуждённым, но, странное дело, едва только он выключил на кухне свет, на него снизошло спокойствие. И оно не имело ничего общего ни с апатией, ни с переутомлением, ни с информационным перегрузом – чувство это было лёгким, ясным и очень естественным, словно в судьбе его всё наконец-то наладилось и встало на свои места, словно все те безумные перемены, что внезапно ворвались в его жизнь, он воспринял как что-то понятное, правильное и само собой разумеющееся. Может, он и вправду давно ждал наступления этого дня, просто в какой-то момент забыл об этом, а теперь вот вспомнил?
Он задумался, а что вообще из себя представляет человеческая память? Почему один из нас лучше помнит прочитанную пятнадцать лет назад книгу, чем начало прошлой недели, другой легко усваивает мелкие технические детали, но не помнит, какие именно продукты ему сегодня нужно купить в магазине, а третий вообще лучше помнит будущее, чем прошлое? Как, интересно, на самом деле работает механизм создания воспоминаний, если два человека могут помнить одно и то же событие совершенно по-разному, если память каждого человека населена ложными образами, если мы умеем помнить то, чего на самом деле не было и забывать реально произошедшие с нами вещи? А люди – как именно мы помним людей? Запоминаем ли мы конкретного человека или всего лишь связанный с ним определённый шаблон, который лежит себе спокойно в нашей копилке человеческих разновидностей, подготовленный для того, чтобы мы могли однажды извлечь его оттуда и примерить на какого-нибудь нового знакомого, с уверенностью наделив его чертами того, кого мы когда-то знали? Почему сегодня в метро они с Ксюшей привлекли внимание друг друга – оба что-то внезапно вспомнили, каждый о себе или о другом?
А ведь в этом персональном каталоге человеческих типажей и шаблонов у каждого хранится и свой собственный образ. Из чего он на самом деле формируется? Кого именно имеет человек в виду, говоря «я»? Вспоминая любого своего знакомого, мы ведь представляем его в определённой многомерной системе координат: как выглядит, как пахнет, тембр его голоса, взгляд, характерная для него цветовая гамма, повадка, осанка, мораль – не трус ли, не подлец, отзывчивый, эрудированный, добрый? Как вёл себя в той или иной ситуации, когда мы имели возможность его наблюдать и делать выводы? Про себя ведь не получится судить по всем этим критериям, но из чего-то же формируется отношение человека к себе – может, это всего лишь отражение того, как воспринимают нас окружающие, или здесь есть второй, более глубокий, слой? Давно ведь, например, уже доказано, что себя прошлого, настоящего и будущего человек воспринимает как трёх разных людей и относится к каждому из них по-разному. Значит ли это, что каждого из этих троих он имел возможность наблюдать, анализировать, запоминать, узнавать в различных ситуациях? Вот откуда оно всё берётся? А ведь есть на свете люди, утверждающие, что помнят свои прошлые жизни, – сумасшедшие или просто они сумели как-то сковырнуть верхний слой памяти и обнаружить под ним ещё один точно такой же?
Память формирует наше мировоззрение и вытекающие из него модели поведения в различных ситуациях. В раннем детстве мы впервые трогаем огонь, обжигаемся и учимся на всю жизнь относиться к нему с опаской – причина и следствие, ясная и логичная цепочка: событие-опыт-воспоминание-отношение. Но откуда тогда берётся ощущение затаённого трепета у мужчины, впервые взявшего в руки оружие или коснувшегося кожи желанной для себя женщины, из какого такого опыта оно происходит? Если хорошенько вникнуть в собственные мысли, то оказывается, что мы помним множество вещей, которых никогда не знали. Наверное, для этого и существует искусство: чтобы хранить в себе более глубокие слои человеческой памяти и в нужный момент помочь человеку до них дотянуться.
Он вспомнил про картины, которые рассматривал сегодня утром в кабинете у Директора. Вся его коллекция – это не что иное, как квинтэссенция коллективной человеческой памяти, и каждое отдельное изображение – очередной срез на её могучем стволе. Когда он разглядывал эти полотна, каждый раз ему стоило только сосредоточиться, как память эта давала отклик, и вспоминалось что-нибудь новое, и на то время, пока он обращался к этим воспоминаниям, личность его теряла свои очертания и ненадолго растворялась в общем потоке, каждый раз возвращаясь оттуда чуточку иной. Иван вдруг понял, что одни изменения по цепочке будут влечь за собой другие, всё новые и новые, с каждым разом отдаляя его от себя прежнего и приближая к себе новому, и процесс этот, который он, сам того не заметив, запустил, может привести в такие дали, о которых сейчас он даже помыслить не может. Время покажет, к чему это приведёт.
С кряхтением поднявшись с насиженного места, он принёс на кухню папку с бумагой, включил настольную лампу, отчего в комнате стало ещё уютней, достал чистый лист и тут же, с ходу, практически не задумываясь, написал:
Я настежь открою все окна и двери,
Я понял такое, что сложно поверить,
Я стёр свою память, созвездья рисуя,
Под ней обнаружил я память иную.
Я расскажу тебе страшный секрет:
Ты меня видишь, но здесь меня нет,
Ты меня слышишь, но здесь меня нет.
Я видел: равнины чернели от зноя,
