Продрогшие созвездия

Обитель Генриха Восьмого – одновременно грозное и уютное гнездо хищной птицы. Он и сам тут пролетает, заговаривая с прохожими и покрикивая на пажей – женолюб-женоубийца.

В Национальной галерее блуждаешь между Рембрандтом и Вермеером, ранними итальянцами и поздними голландцами. Да и кого там только нет! В Британском музее бродишь среди Древности – Египет, Ассирия, Вавилон, Персия, Греция, Рим. Узнаешь Вечность в лицо, радуешься Софоклу, Александру Великому, Киру. И это всё Лондон.

2009

* * *

Библиотечный институт, девичий заповедник, унылое напряжение бесконечных лекций, сухие лица преподавателей. Как горестно, наверное, себя чувствовало (если бы могло) старинное здание над Невой, здание, из окон которого видна была площадь с мифологическим Суворовым, с летящим вдаль Марсовым полем. Да и сам город, обозванный партийной кличкой крикливого радикала. Каково ему было? Этим дивным дворцам, мостам, памятникам, всей этой великой причуде Петра, брошенной в скудные советские будни.

Век только ещё перевалил за половину. Что маячило впереди? На дворе стояла непоколебимая советчина, чуть ли не вчера ещё умер главный палач и каратель страны, и многие ещё не отёрли слёзы, многие ещё и не думали возвращаться с его похорон. И молодость наша едва начинала расправлять крылья в горьком, застоявшемся воздухе тех лет.

2012

* * *

Ночные сны – подножный корм поэта. На исходе ночи, когда сумрак её ещё спаян с прозрачным дуновением рассвета – их время, их царство. Не всегда они дарят сам сюжет стихотворения, но ощущение, из которого рождаются строки – почти всегда, если не успела стереть его безжалостная резинка отдёрнутой занавески или разорвать визгливая пила-ножовка будильника. Но что же в этих снах? Записывать их – занудное дело, хотя Ремизов этим и занимался. Изучать – туманное занятие, хотя Фрейд много преуспел в этом. Лучше всего – рождать из них строки. В снах память запечатлевает самые живые и единственные свои отзвуки. Всё скрытое и глухое, тёмное и невнятное проявляется в них, как внезапный неотвратимый негатив. В снах душа наша вещает, как дельфийский оракул, или это не душа, а Некто, скрытый тайной завесой. Вещие сны давно тревожат человечество. Библия полна ими. Сны фараона косвенно повлияли на судьбу еврейского народа, приведя его в Египет. Сны Иакова и Навуходоносора, сны пророков и царей. Жена Цезаря во сне предупреждена была о его гибели так же, как жена Александра II через много столетий. Сны – вечные рассказчики, бессмертная Шахразада человечества. Поэту, одарённому снами, они великое подспорье. Хотя и мучают, и мытарят, и сводят с ума. Но без них погасли бы ночи и омертвели бы рассветы… И этой ночью снились мне сны, и утром написал я стихотворение.

1986

* * *

В поэте поёт природное, человеческое только поправляет.

1973

* * *Поэта учит талантПоэта учит языкПоэта учит народПоэта учит поэтПоэта учит мудрецПоэта учит судьбаПоэта учит Бог

1999

* * *

Нельзя научить писать стихи, можно научить писать стихами.

1987

* * *

Современники обожают мёртвых поэтов и посмертные произведения. Даже у Пушкина, у которого слава опережала удачу при жизни, нашли в столе «Медный всадник».

1980

* * *

Литература древней Греции и Рима была по сути своей эпической. Лирика едва пробивалась сквозь железные затворы и скрепы эпоса. Поэты вдохновлялись древними мифологическими сюжетами, только «Фарсалии» гениального Лукана – исключение.

* * *

В «Ромео и Джульетте» гибнут почти все молодые – и яркий Меркуцио, и яростный Тибальт, и сам светлый и сильный Ромео, и благородный Парис, и сияющая Джульетта. Остается только Бенволио, самый бесцветный. Старость торжествует свою победу. Грустное торжество.

1983

* * *

Россия дважды подвергалась великим влияниям – византийскому православию и Петровскому европеизму. В 1917 году было разрушено и то, и другое.

Возродится ли?

1984

* * *

Александр Первый – внук Екатерины Второй, Николай Первый – сын Павла Первого. В этом разница между ними.

1996

* * *

Географическая отдалённость страны превращается в историческую.

1979

* * *

Где наша мудрость, потерянная ради знаний? Где наши знания, потерянные ради информации?

* * *

Насильственное добро порождает противовесом зло, которого могло бы не быть без этого насильственного добра.

* * *

Цивилизация есть мировой договор об определённой степени лицемерия.

* * *

Сказать это «клёво» – означает почувствовать себя рыбкой на крючке, проглотившей наживку, сказать «прикольно» – почувствовать себя насекомым, насаженным на булавку ловким энтомологом. Слова – убийцы.

* * *

Многие в России живут в семидесятых годах двадцатого века, но это не вечная молодость – это вечная старость.

* * *

Самое грустное, что в двадцать первом веке нам предстоит прощание не с двадцатым, а с девятнадцатым веком, он остается вдали, как видение, как восемнадцатый век для двадцатого.

1999

* * *

Время – понятие, предполагающее непрерывную текучесть. Поэтому реально существует только настоящее, воспринимаемое нами. Прошлое застывает, утрачивает текучесть, следовательно, перестает быть временем, сливаясь с пространством. Прошлое есть пространство, пройденное нами.

1997

* * *

Мне кажется, через тысячу лет люди перестанут слышать эмоциональную музыку XIX века, отринут, быть может, вообще человеческие эмоции, но чистый звук Баха они услышат.

* * *

Уйти от поэтического многословия XIX века, от настороженной готовности к разрушению – XX, уйти в XXI век – к самому себе, к диктующей точность точности.

* * *

Музыка XVI–XVIII веков поёт, музыка XIX века разговаривает, музыка XX века кричит. В XXI веке музыка утратила мелодию, живопись – рисунок, поэзия – смысл. Утвердилось царство голого короля, беспамятных снобов, жреческого междусобойчика, литературных самозванцев.

1982

* * *

Величественная наивность Пастернака.

* * *

«Три мушкетёра» Александра Дюма – рыцарский роман XIX века.

2013

* * *

Современная режиссура – это маркиз де Сад ставит спектакль в сумасшедшем доме.

2013

* * *

Я люблю читать книги, в которых примечания не менее интересны, чем основной текст.

* * *

Когда в конце восьмидесятых и девяностых годах XX века в Россию хлынула лавина запрещённого, можно было видеть, как по-другому люди читают «1984 год» и «Архипелаг Гулаг». В согбенные советские годы многие спасались этим чтением, сейчас же удовлетворяли любопытство. И в этом таилась опасность. Люди стали терять сопротивляемость Злу, и оно вскоре из полумёртвого превращалось в полуживое. Теперь надежда на Интернет, прообразом которого, видимо, был Самиздат.

2013

Моралите об Орфее

Участвуют:

Орфей (с лирой в руке)

Власть (с мечом)

Богатство (позванивающее золотом)

Ложь (с кривым зеркалом)

Страх (трясущийся с головы до ног)

Наслаждение (с апельсином в руке)

Вера (с крестом в руке)

Иные атрибуты соответствуют средневековым, например, крест и апельсин, иные автор привносит от себя. Действие происходит в раннем средневековье. Сцена представляет собой тёмную площадь, слабо освещённую редкими громоздкими фонарями. Вдали силуэты смутных зданий. Сумрачно. Все, кроме Орфея, по-античному светлого, темны, но в Вере есть ангельские блики, а в Наслаждении – странные отсветы.

Акт I

Орфей: Куда я попал! Какая смутная тишина. Как огромны и темны эти жилища вдали. Какая пустынность в этой тишине. И кто эти странные существа? Я не видывал ещё таких ни в родной гористой Родопии, ни в скитаниях на Арго по косматым морям, ни в страшном царстве Плутона.

Ложь: Ты попал в прекрасные времена настоящей свободы и справедливости, в новый мир, сокрушивший твой несправедливый жестокий мир античности.

Орфей: Но вокруг темно и пустынно, и вы не похожи на славных сыновей такого мира. И за что вы сокрушили мой мир, да и откуда он, этот новый мир?

Власть: Мне не нравится то, что он говорит. Не отрубить ли ему голову? Многие говорили намного меньше его, а где они теперь?

Страх: Да, да, страшись, певец, разговор будет короткий. Они постучат – тук-тук, потом войдут, скажут: «Именем короля», оба в чёрном, тупые глаза, сжатые рты, грузные руки, а ты пойдёшь за ними…

Ложь(перебивая): Перестань! И ты, Власть, уймись. Это ж певец, он неизвестно откуда взялся, посмотри, как он одет. Но он красиво говорит, у него в руках дивный инструмент. Он будет петь нашим хмурым толпам, и они размякнут, их тяжёлые лица осклабятся, и они пойдут от него довольные и добрые. И назавтра ещё будут помнить об этом пенье, и тебе не придётся махать мечом, а мне подсовывать им кривое зеркало, а Страху трястись и пугать их.

Орфей: О чём вы говорите? Я ничего не пойму. И зачем я здесь? У меня были разные приключения в жизни. Я испытал опасности скитаний, стройное счастье любви, безмерную радость искусства. Когда я пел в Тартаре, пройдя Тирейские ворота, бросил свой камень Сизиф и сел на него, остановилось колесо Иксиона, встала вода, охватившая Тантала, и перестал он глотать, захлёбываясь, и даже Цербер опустил три главы свои и замер. И Плутон не отказал мне тогда и отдал мне мою любимую Эвридику. Но даже счастливая любовь недоверчива, и мы боимся исполнения своих желаний. И я оглянулся, не вынес запрета, и пропала жена. Так дважды я лишился любимой. И нужно ли было мне идти за ней и просить Аида, раз любовь по природе своей жестока и не знает удовлетворения.

Наслаждение: Да, певец, ты прав. Любовь жестока и лжива, и никогда не знает удовлетворения, но его знаю я. Меня зовут Наслаждение. Суть моя в разнообразии. Женщины ведь совсем иные существа, чуждые человеку, и соединиться с одной из них надолго – значит, утратить часть себя и забыть о многом. Твоя душа будет перемалываться в маленькой, но безостановочной мельнице странного устройства – то, что казалось тебе высоким, окажется несерьёзным, то, что справедливым – эгоистичным. Твоя самоотверженность будет принята за слабость, и на ней будут играть, твоя открытость – за хитрость, и ты будешь наказан за всё, что не годится для зубцов этой мельницы. Тебе будут пробираться в душу, обещать рай, а оказавшись в душе, повергнут её в ад. Нет, твоя жена правильно сделала, что умерла, едва прожив два месяца со свадьбы (Я ведь слышало о тебе). И правильно ты оглянулся в Аду, то певческая твоя природа победила в тебе и настояла на высокой судьбе. Разнообразия, Орфей, разнообразия, иных женщин, и тогда ты обновишься с каждой.

Орфей: Но ведь вскоре после того меня разорвали вакханки, и кончились мои песни. Нет, с Эвридикой я знал стройное счастье любви, и в душе моей звучала ещё одна лира, подобная этой. А до того я был одинок, я томился без любви, и мир для меня был неполон. Мне порой не хватало устойчивости. О, милая Эвридика, ты дала моим песням новые тона и звучанье, я стал добрее к людям и увидел в них нечто, до того неведомое мне.

Вера: Мне нравятся твои речи, чужеземец. Ты не отступаешь от своего и веришь в то, во что веришь. И хоть для тебя, видно, чужд этот крест, мне по душе то, что ты говоришь.

Власть: Ну, хватит вам болтать и выяснять непонятные для меня вещи. Что это за человек, почему у него в руках лира, а не лопата, почему он одет так вызывающе и в разговорах не упоминает обо мне, о нашем прекрасном времени и новом мире, о нашем великом средневековье? Отвечай.

Ложь: Подожди, ты опять испугаешь его.

Страх: Да, да они постучат – тук-тук-тук, потом войдут, скажут: «Именем короля», оба в чёрном, тупые глаза…

Ложь: Да подожди ты, он вправду умрёт от страха, как многие. Дайте ему сказать.

Акт II

Орфей: Я ничего не понимаю. Кто же вы всё-таки такие, отчего ты с мечом в руке так уверен в своей силе, а ты с кривым зеркалом – в своём зеркале? Что это за площадь, что это за ночь, что это за новые времена?

Власть: Вот ты узнаешь, что это за времена, если будешь так много болтать, как болтал до сих пор. Кому интересны твои любовные дела, если они чужды духу нашего времени. Наши женщины не попадают в ад, их путь только в Рай.

Ложь: Подожди. Послушай меня, певец. Наше время сурово, но прекрасно. Всё, что мы сделали, мы сделали своими руками, ты видишь эти постройки вдали, эти мосты, улицы, фонари. Мы работаем на себя. И наши люди сумрачны на вид, но светлы внутри. Им надо петь понятные, воодушевляющие их песни, и ты прекрасно сможешь это делать на своей лире. А мы уж тебя наградим всем, чего тебе будет не хватать, лучше, чем в твоей пышной Элладе.

Орфей: Но и в моей Элладе люди работали на себя, на кого же ещё?

Ложь: Они работали на богачей, эксплуатировали рабов.

Орфей: А вы куда дели рабов?

Ложь: Рабы все на воле. Так теперь не называется никто в нашем великом средневековье.

Орфей: Значит, вы тоже из рабов?

Ложь: Да, мы вышли из рабов и горды этим.

Орфей: И я попал во времена правления рабов, времена, о которых боялись вещать самые страшные провидцы Эллады.

Власть: Тебя, видно, это пугает, жалкий анахронизм.

Страх: Да, пусть тебя это страшит. Тебя поведут вниз по лестнице, и прохожие будут отшатываться и пугливо убегать дальше…

Ложь: Перестаньте. Вы дудите одно и то же. Он всё поймёт, этот наивный древний певец. Ты будешь помогать нам воспитывать наших людей, мы же не заставим тебя работать. Ты видишь, мы сами не работаем, а сколько у нас помощников, которые тоже не работают и помогают нам. У одних мечи, у других кривые зеркала в руках. И никто из них не работает, но всех щедро оделяет вот этот с кошелём в руках.

Богатство (позваниваязолотом): Да, я богато. Послушай, если ты сделаешь, как тебе говорят, многие умрут от зависти, глядя на твою жизнь. Ты будешь жить в одной из великолепных построек со всеми удобствами, которых не знало ваше грубое время. У тебя будут собственные лошади и кучера, лучшие харчевни будут тебе по карману, лучшие женщины пойдут с тобой, стоит только поманить их.

Наслажденье: Да, в наше время золото для женщин – главное.

Богатство: Ты будешь ездить по всему миру, говоря, конечно, то, что тебе положено, летом и зимой ты будешь жить на своей вилле или выезжать в южные края и купаться в море под сладким солнцем. Ты оденешься по моде, твою лиру можно сделать хоть золотой и всячески изукрасить её, а одну струну на ней ты сможешь приспособить не для воспитанья хмурых толп, встающих из-за верстака и возвращающихся с серпом в руках с полей, а для себя и некоторых, нуждающихся в таком звоне. Он будет успокаивать их лёгкий зуд по иным временам. И даст им возможность гордо поглядывать на этого дрожащего беднягу.

Страх: Да, да, на меня гордо поглядывают, но до поры до времени, да… Они постучат – тук-тук…

Ложь: Перестань. Ну что ж, певец, ты понял, куда попал? Понял, что это за площадь, что это за ночь, что это за новые времена?

Орфей: Кажется, да. Мне страшно, человек с кривым зеркалом, мне страшно, человек с мечом, мне страшно, человек с золотом.

Страх: Ха-ха-ха!

Вера: Ничего, есть ещё я. Я держусь во все времена, и меня не убить. Ты видишь крест у меня в руке, с ним шли на костёр и на пытку и не отступались от своего. Крест – это символ человеческого сердца, которое бьётся в груди, а не отражается в кривом зеркале. И все, в ком оно бьётся ещё, помнят обо мне и знают меня. Есть ещё люди среди хмурых толп и в красивых жилищах, в ком жива совесть и кто не смирился. Даже среди рабов есть такие сердца, Орфей, даже в наше время средневековья и лжи.

Орфей: Я певец, я воспевал сквозные узоры и поросшую сумраком шкуру морей и лужайку, где прячутся с милой. Меня заслушиваются птицы и звери, деревья и ручьи, и даже грозный призрачный Аид сиял от моих песен. Но я в силах создавать музыку, когда она сама рождается в груди и сама ищет вольного проявления. Как можно иначе? Разве это заменишь звоном монет, разве на это подействует трусливая дрожь? Никакое кривое зеркало не преобразит дурную песню в дивную, и никакой меч не убьёт прекрасной песни. Так я пою и так я живу. Иного не знаю и не могу.

Власть: Ну, погоди же.

Акт III

Ложь: Ты твёрдо решил, певец? Пора раскаяния будет долгой.

Орфей: Господи, куда я попал? Самые страшные провидцы моих времён не предрекали такого и убоялись бы своих прорицаний. Я истерзан болью по Эвридике, тело моё рвут вакханки, а тут эта площадь, эти фонари, эти люди… Где моя мраморная Эллада, моё античное солнце? Тогда не было этих тёмных одежд, кривых зеркал и ржавых мечей. Никто не трясся от страха, у кого спокойная совесть и чистая душа. Когда это всё погибло под ударами этих хмурых толп и ватаг рабов? Когда разрушен был мрамор, и на смену ему пришли кирпич и железо? Я не был при этом, почему я должен отвечать за всё?

Вера: Ты попал сюда, и у тебя нет другого выхода. Раз ты родился на свет когда-то, ты должен отвечать за всё – и за то, что было до тебя, и за то, что творится при тебе, и за то, что случится в грядущем. Таков твой жребий, если ты не обманут кривым зеркалом и в тебе жива совесть.

Богатство: Орфей, Орфей! У тебя будут чудесные комнаты, роскошные виллы, лошади. Ты будешь ездить на юг и на запад, и куда хочешь. Тебя будут переписывать на лучшей бумаге государственные переписчики.

Наслаждение: Лучшие женщины будут с тобой, прелестные, как лани Родопских гор. А что лучше женщин, Орфей? Ведь без них нельзя человеку. И ты будешь пить сладостные вина, которых не было в Элладе. Соглашайся, сила не так уж страшна, зеркало не так уж криво. А золото всегда есть золото. Оно не обманет. Послушай что тебе говорят, мы ведь не так глупы. Главное, ты будешь всё-таки петь.

Орфей: Но это будут не мои песни. И потом, этим ржавым мечом убивали тех, кто любил бы моё пенье, если бы слышал. Да и признать кривое зеркало за настоящее я не могу. Я Орфей, я пел аргонавтам, меня слушая, потрясено было царство Плутона, и сам Цербер опустил три главы свои и замер, и бросил свой камень Сизиф и сел на него, и встала вода, охватившая Тантала, и перестал он глотать её, захлёбываясь…

Ложь: Довольно. Ты знаешь, куда ты попал, и кто мы. Нам не нужны твои песни, хоть заслушивались их деревья и ручьи, звери и птицы. Нам нужны наши песни. Смотри, Власть уже машет мечом, а Страх трясётся всё пуще. Решай же.

Орфей (трогая струны лиры): Лира – мой ответ, музыка – моя правда, пенье – мой жребий.

Власть: Тогда берегись! (Подступает к нему с мечом)

Орфей: Что тебе нужно от меня?

Власть: Ты пойдёшь со мной, это будет куда страшнее твоего Аида.

Орфей: Не тронь мою лиру.

Власть: Ха-ха-ха. Твоя песенка спета, певец.

Орфей: Мне страшно.

Вера: Не бойся.

Орфей: Дайте пройти мне по площади, глянуть на сумрачное небо, на слабые блики ночных фонарей…

Страх: Да, страшись, певец, разговор будет коротким. Они постучат – тук-тук-тук, потом войдут, скажут: «Именем короля», оба в чёрном, тупые глаза, сжатые рты, грузные руки. Ты пойдёшь с ними, тебя поведут вниз по лестнице, и прохожие будут отшатываться и пугливо убегать дальше. И тебя приведут за железную решётку, и ты будешь спать на железе, по тебе будут шнырять крысы, со стен будет сочиться сырость, а наутро начнётся пора пыток. Тебе будут вырывать ногти, углями обжигать пятки, не давать спать дни и ночи…

Власть: Хватит, не предвкушай того, что придёт своим чередом. Пошли, певец. И можешь бросить лиру, она тебе уже ни к чему. Это не царство Плутона.

Ложь: Ах, наивный древний певец, почему не послушался меня, я ведь так умна и убедительна, и уговорила столь многих.

Богатство: И меня, я так хорошо звеню.

Наслаждение: И меня, ведь всё равно нет ничего лучше женщин и чудных вин.

Вера: Древний чужеземец, я осеню тебя.

Власть: Пошли, пошли.

КОНЕЦ

1968

Посмертная ремарка

Драма в пяти картинах с прологом и эпилогом

Действующие лица:

Граф Роджер Рэтленд

Елизавета Сидней – его жена

Граф Генри Ризли Саутгемптон

Граф Роберт Девере Эссекс

Шакспер – актер

Бен Джонсон – драматург

Призрак принца Гамлета

Дворецкий в замке Бельвуар

Пролог

Дом графа Эссекса в Лондоне. 8 февраля 1601 года. Эссекс, Рэтленд, Саутгемптон.

Эссекс: Ну, всё, друзья. Дом окружён. Войска лорда-адмирала подкатывают пушки. Нам не продержаться. Всё, друзья, всё.

Рэтленд: Граф, мы должны продержаться, люди сбегаются к Вашему дому, они помогут нам.

Саутгемптон: Нет, Роджер, сэр Роберт прав, народ разбегался, видя нас на улицах Сити. Наши шпаги больше не нужны – единственные наши помощники. Дом окружён, нас убьют очень скоро. Это не беда, ещё одно сражение, ещё одна смерть – на этот раз твоя собственная, но не вечно же нам жить, пора и честь знать.

Эссекс: Да, друзья, всё, время пришло. Мы хорошо повоевали на земле, посмотрим каково на небе. Такова участь дворянина, господа, не в своей же постели нам умирать, как какой-нибудь пуританин-буржуа.

Рэтленд: Граф, нам надо ещё попытаться, надо. Иначе тюрьма, допросы, плаха. Вы верно сказали, Генри, шпаги – наши помощницы. Мы прорвёмся. А здесь мы мишени, они разнесут нас в клочья.

Эссекс: С нами здесь женщины, они погибнут, мы должны спасти их.

Саутгемптон: Как же это возможно, Роберт? Пушки лорда-адмирала не столь галантны, они не снимают перед дамами шляп.

Рэтленд: Я понял графа, Генри. Я понял Вас, Роберт, мой великий друг. Вы готовы идти на переговоры. Вы бросаете им свою жизнь. Это в духе древних рыцарей, наших нормандских предков, господа. Так же поступил бы и славный Филипп Сидней.

Эссекс: Я поставлю условие – мы сдаёмся, если они выпускают женщин. Это будет наше условие – единственное. Лучше было бы погибнуть в бою, но придется на плахе.

Саутгемптон: Королева не простит нас. Шотландия не поможет. Бог отвернулся от нас. Никто не поможет.

Эссекс: Никто, никто. Скажите мне, Роджер, королева, Сесил, сэр Фрэнсис Бэкон – все знают, что Вы автор Ричарда II?

Рэтленд: Королева и горбун – да. Сэр Фрэнсис – нет. Актёрам ничего не будет, им дали 40 шиллингов на представление. Сцену низложения они, кажется, не сыграли. Для королевы это важно.

Эссекс: Для королевы и, дай Бог, для Вас. Я надеюсь на Вашего дядю. Он сумеет спасти Вас.

Рэтленд: Я не боюсь за себя, граф, я боюсь за Вас и Генри. Наша дружба выстоит и на эшафоте, но жизней наших не убережёт. Вот это горько.

Эссекс: Вы должны жить, Роджер. Вы должны написать о нас, тогда мы воскреснем. Мы не будем жить, но мы должны быть – вот в чём наше назначение. Страшнее всего не быть. А жить – что ж. Мы пожили, господа. Мы прожили не одну жизнь, не так ли?

Саутгемптон: Я слышу предупредительный выстрел. Пора прощаться, друзья.

Эссекс: Да, я иду к лорду-адмиралу. Мы спасём женщин, королева – женщина, она поймёт нас. Прощайте, друзья, я люблю вас. Ваше перо, Роджер, пройдёт вечность, как бы она ни была огромна. Вечность огромна, друзья. Прощайте.

Сцена I

Замок Бельвуар. В покоях на кровати под балдахином лежит Рэтленд. Рядом сидит Елизавета. Сидней. 1612 год. Июнь.

Елизавета: Снова итальянская лихорадка? Тебя снова трясёт и колотит, и лекарство снова не помогает?

Рэтленд: Да, снова. Снова, как тогда – жар тела в жаре лета. Я чую, как первый пересиливает второго. Но третий – жар Преисподней пересилит и его.

Елизавета: Не шути так. Я боюсь. Я каждый раз боюсь этих приступов.

Рэтленд: Не бойся, шуткой только и отгонишь Главного шута на земле – Смерть. И лихорадка моя такой же шут, как я – она трясёт меня вовсю, я трясусь, почти как от смеха. Это вылечивало меня не раз, ты знаешь. Мы лечимся смехом. Не смертью же лечиться, не правда ли?

Елизавета: Роджер, я боюсь. Тебе надо укрыться теплее. Я распоряжусь сейчас.

Рэтленд: Всё пройдет, как та бешеная морская буря. О, эта северная буря. Вот когда трясло, вот когда било смертным боем. Море было огромной клокочущей смертью. Но я ведь спасся. И Калибан мой никуда не делся. Мы должны ему его очередные 44 шиллинга, не забудь.

Елизавета: Да будь они прокляты вместе с ним! Этот вечный обман, эта жалкая плата за обман! Эти сребреники этому пьяному ничтожеству. По сравнению с ним Иуда – почти человек.

Рэтленд: Да, почти человек. Но не он же всё придумал. Он занавес, за которым всё скрывается. И останется скрытым навсегда.

Елизавета: Зачем ты всё это придумал? Зачем втянул в эту игру? Зачем эта игра? Зачем обманывать Время? Ты думаешь обмануть Вечность? Но это страшно – обмануть её. Ты можешь обмануть только Время. Но не себя, меня, наших друзей. И за что такое наказанье, за что? Скрывать свой гений под грязным гримом мелкого актёришки? Прятать драгоценный камень в тряпье простолюдина? А ты знаешь, что он промышляет ростовщичеством? Он выбивает налоги из своих односельчан, он преследует их. А потомство будет презирать тебя. Они, слушая Гамлета в своих театральных креслах, вскричат: «Как же мерзок ростовщик, его породивший!». О, Роджер, Роджер!