Вторая семья

Я жду, хотя знаю, что он скажет. В груди растет удушающий ком.

– Возвращайся домой. Хватит этого детского спектакля. Детям плохо без привычного комфорта.

– Дети не жаловались, – шепчу я.

– А ты думаешь, они тебе пожалуются? – Голос становится мягче, почти участливым. Но от этой мягкости мне становится еще страшнее. – Они же любят тебя, Оль. Не хотят расстраивать. Но ты бы видела, в каком они состоянии.

Он делает паузу, позволяя словам впитаться.

– Света вчера час плакала. Знаешь, почему? Подружки позвали ее в торговый центр покупать наклейки для дневника. А у нее на карточке – ноль. Представляешь, что она почувствовала? Девятилетний ребенок стоит перед витриной, а у нее нет даже пятидесяти рублей на детскую ерунду.

Каждое слово – удар в самое сердце. В самое больное место.

– Она пришла домой и спросила меня: «Папа, мы теперь бедные?» – Дмитрий делает паузу, давая мне прочувствовать эти слова. – Что я должен был ей ответить, Оль? Что мама решила поиграть в независимость?

– Не надо…

– А Егор? – Он не дает мне договорить. – Егор сказал мне, что стесняется приглашать друзей к себе. Цитирую дословно: «Папа, у мамы теперь такая маленькая квартира, там даже нормального компьютера нет. А у Димки дома PlayStation 5». Знаешь, что я увидел в его глазах? Стыд, Оль. Пятнадцатилетний подросток стыдится своей матери.

Я опускаюсь на стул. Руки дрожат так сильно, что я едва держу трубку.

– Вчера он должен был идти с классом в кино. Новый фильм про супергероев. Знаешь, что он сделал? Сказал, что заболел. Потому что стеснялся признаться, что у него нет денег на билет. Триста рублей, Оль. Его друзья потратили триста рублей на развлечение, а твой сын сидел дома и врал одноклассникам.

– Остановись…

– Не остановлюсь. – Голос становится жестче. – Ты хотела правды – получай. Полную правду о том, к чему приводят твои благородные порывы.

Дмитрий делает глубокий вдох, и я слышу, как он наслаждается этим моментом. Моей болью. Моим ужасом.

– Ты думала, что сможешь их обеспечить, моя посуду в каком-то захудалом кафе? – Он произносит слово «кафе» с таким презрением, словно это самое грязное ругательство. – Сколько ты заработала сегодня за восемь часов собачьей работы? Пятьсот рублей? Тысячу?

Тысячу. Ровно тысячу. И я так гордилась этими деньгами… Теперь эта гордость кажется жалкой насмешкой.

– Давай посчитаем, Оль. По-честному. Школьная форма для Светы – двадцать тысяч. Двадцать дней работы. Секция рисования – восемь тысяч в месяц. Восемь дней. Егору нужна новая экипировка для хоккея – коньки, шлем, клюшка – пятьдесят тысяч минимум. Полтора месяца твоего «честного заработка». – Пауза. – А репетитор по математике? Знаешь, сколько стоят занятия с хорошим преподавателем? Три тысячи за урок. А ему нужно минимум два урока в неделю.

Цифры атакуют меня, как пули. Десятки тысяч в месяц. Суммы, которые я не заработаю и за полгода, вкалывая по двенадцать часов в день.

– И это только самое необходимое, – продолжает Дмитрий мягко. – А одежда? Обувь? Питание? Ты хоть представляешь, сколько ест растущий подросток? А медицина? У Светы проблемы с зубами, ей нужен ортодонт. Тридцать тысяч за пластины. Месяц твоей работы – на зубы одного ребенка.

Голос становится вкрадчивым, почти нежным:

– Я не злодей, Оль. И не тиран, как ты меня выставляешь. Я их отец. Хочу, чтобы мои дети ни в чем не нуждались. Чтобы у них было все, как у их сверстников. Чтобы они не стояли у витрин с пустыми карманами. Чтобы не врали друзьям о том, что заболели, когда просто нет денег на билет в кино.

Пауза. Тяжелая, давящая.

– А ты… ты обрекаешь их на нищету из-за своих амбиций. Из-за каких-то глупых принципов. Ты готова пожертвовать их детством ради своей гордости.

– Это не амбиции, – шепчу я. – Это…

– Что? Свобода? – Он смеется, и этот смех режет мне уши, как ржавый нож. – Какая свобода, Оль? Свобода жить впроголодь? Свобода унижаться перед хозяйкой кафе? Свобода смотреть, как твои дети завидуют одноклассникам? Свобода превратить их в изгоев?

Я стою посреди тихой кухни, сжимая остывающий хлеб, и чувствую, как внутри нарастает что-то звенящее и холодное. Не истерика – та была в прошлый раз, когда я кричала и плакала. Сейчас это что-то другое. Отчаяние, смешанное с последними остатками упрямства.

– Помнишь, как Света мечтала о той кукле? – продолжает Дмитрий тихо. – Мы видели ее в магазине игрушек. Света стояла и смотрела на нее полчаса. Помнишь ее глаза? А теперь представь: она снова стоит и смотрит на эту куклу. Но теперь она знает, что никогда ее не получит. Потому что у мамы есть только тысяча рублей, а кукла стоит пять.

– Не надо…

– А Егор? Он мечтает о новом телефоне уже полгода. Все его друзья уже поменяли свои. А он ходит со старым, который тормозит и выключается. Ему стыдно доставать его при одноклассниках. Представляешь?

– Остановись, пожалуйста…

– Подумай о детях, Оль. – Голос становится почти шепотом. – Не о себе. О них. Они заслуживают лучшей жизни, чем та, которую ты можешь им дать, работая посудомойкой. Они заслуживают быть такими же счастливыми, как их друзья. Не лишай их детства из-за своих принципов.

Слово «посудомойка» звучит в его устах как приговор. Как клеймо, которое он мне ставит.

– Я не вернусь, Дима.

Произношу это очень тихо, почти шепотом. Но в моем голосе нет силы – только отчаяние и последний акт неповиновения.

– Оль…

– Я не вернусь.

Кладу трубку.

Телефон тут же начинает звонить снова. Я смотрю на экран – «Дима дом» – и выключаю аппарат дрожащими руками.

Я стою посреди тихой кухни. Руки дрожат так сильно, что я едва удерживаю теплый хлеб. Запах свежей выпечки смешивается с ледяным запахом моего страха.

Дмитрий объявил войну. И она будет гораздо грязнее и страшнее, чем я могла себе представить.

Глава 16

Ольга

Просыпаюсь от холода. Батарея едва теплая, а на улице уже октябрь кусается по-настоящему. Поворачиваюсь к окну и вижу серое небо, которое обещает дождь. Отлично. Словно мне сейчас не хватает еще и промокнуть до нитки.

Память мгновенно возвращает меня в вчерашний вечер. Звонок Димы. Его спокойный, почти ласковый голос: «Оленька, ты же понимаешь, что это временно». И мой ужас, когда я поняла, что карты заблокированы. Все карты.

Встаю и иду в ванную. В зеркале смотрит на меня женщина с растрепанными волосами и темными кругами под глазами. В ее глазах читается такой неприкрытый ужас, что мне становится не по себе. Это же дети могут увидеть. Егор и так уже смотрит на меня странно, а после такого взгляда он точно поймет, что что-то не так.

Умываюсь холодной водой. Нужно взять себя в руки. Дети не должны знать, насколько все плохо.

Выхожу на кухню и ставлю чайник. В холодильнике еще есть молоко, хлеб, немного колбасы. На несколько дней хватит. А дальше… дальше что-нибудь придумаю.

– Мам, а почему ты так рано встала? – Егор появляется на пороге кухни, растирая глаза.

– Не спалось, – отвечаю как можно спокойнее. – Пойди разбуди Светку, скоро в школу.

Он кивает, но не уходит. Стоит и изучает меня взглядом, который не должен быть таким проницательным у пятнадцатилетнего подростка.

– Мам, а что вчера было? Ты такая… странная была.

Сердце пропускает удар. Неужели он услышал? Но я же говорила тихо.

– Ничего особенного. Просто устала на работе.

Он молчит еще несколько секунд, потом пожимает плечами и уходит будить сестру. А я остаюсь стоять у плиты и понимаю: врать детям придется. По крайней мере, пока я не найдю выход.

Через полчаса мы сидим за завтраком. Света щебечет что-то про новую подружку в классе, а Егор молча жует бутерброд и время от времени поглядывает на меня. Я делаю вид, что все нормально, но внутри все сжимается в один большой комок тревоги.

– Мама, а почему папа вчера не приехал? – неожиданно спрашивает Света. – Он же обещал привезти мне новые маркеры.

Я поперхиваюсь чаем. Вот оно. Рано или поздно вопросы начнутся.

– Света, папа сейчас очень занят на работе, – говорю осторожно. – И вообще, произошла одна небольшая неприятность.

Егор тут же поднимает голову. В его взгляде читается настороженность.

– Какая неприятность?

Беру глубокий вдох. Сейчас или никогда.

– Папа вчера потерял кошелек с банковскими карточками. Пока банк делает новые, нам придется быть очень экономными. Но знаете что? – Натягиваю улыбку, которая, надеюсь, выглядит убедительно. – Давайте превратим это в игру.

– В игру? – Света тут же оживляется.

– Ну да. Игру на выживание. Мы попробуем прожить только на то, что я зарабатываю. Посмотрим, сможем ли мы справиться без папиной помощи.

Света хлопает в ладоши:

– Как в фильме про робинзонов!

А Егор смотрит на меня с недоверием. В его глазах я читаю: «Мама, ты врешь». Но он молчит. И я понимаю, что он видит мою отчаянную решимость и не хочет добивать меня вопросами.

– Но это же временно, да? – все-таки спрашивает он.

– Конечно, – отвечаю быстро. Слишком быстро.

Мы расходимся по своим делам: дети в школу, я на работу. Весь день пытаюсь не думать о деньгах, но мысли возвращаются к этому снова и снова. У меня на карте около пяти тысяч. Если очень экономно, на месяц хватит. А дальше… дальше должно что-то случиться. Дима не может так поступить с собственными детьми. Не может же.

К вечеру приходит SMS: «Ваш заказ прибыл в пункт выдачи». Матрас для Светы. Я заказывала его две недели назад, когда старый окончательно просел. Тогда казалось, что три тысячи рублей – это не такие уж большие деньги.

Иду в пункт выдачи. Матрас оказывается огромным, скрученным в тугой рулон и упакованным в плотную пленку. Консультант – хрупкая девушка – с трудом выкатывает его из склада.

– Доставка будет? – спрашивает она.

– Сколько стоит?

– Тысяча рублей.

Тысяча. Пятая часть моих денег. За то, чтобы привезли матрас на расстояние в два квартала.

– Нет, спасибо. Сама заберу.

Девушка смотрит на меня как на сумасшедшую:

– Он очень тяжелый. Килограммов тридцать, не меньше.

– Справлюсь.

Пытаюсь поднять матрас. Действительно тяжелый. И неудобный – все время норовит выскользнуть из рук. Делаю несколько шагов по направлению к выходу и понимаю: до дома я его точно не дотащу.

Останавливаюсь посреди зала и чувствую, как к горлу подкатывает комок отчаяния. Такая простая задача – забрать матрас домой. А я не могу даже этого.

Вокруг снуют люди со своими покупками. Кто-то смеется, кто-то разговаривает по телефону. Обычная жизнь обычных людей, у которых есть деньги на доставку или мужья, которые помогают с тяжелыми покупками.

А у меня есть только гордость. И даже ее, кажется, скоро придется съесть.

Возвращаюсь к консультанту:

– А можно оставить матрас до завтра? Я приду с помощником.

– Конечно. Но только до завтра, хранение платное.

Выхожу на улицу. Холодный ветер пробирает до костей. Я стою, глядя на темнеющее небо, и перебираю варианты. Ира со своей больной спиной отпадает. Коллег по кафе просить неудобно.

Остается Алексей.

Сердце сжимается от неловкости. Он помог с краном. Помог с качелями. А теперь я снова пойду к нему с протянутой рукой? Но что делать? Выбора нет.

Перехожу дорогу и иду к его дому. С каждым шагом решимость тает. Может, ну его, этот матрас? Поспит Света еще неделю на старом. Но я же обещала.

Подхожу к его двери и замираю. Рука не поднимается, чтобы постучать. А что, если он откажет? Если скажет, что я злоупотребляю его добротой?

Делаю глубокий вдох и стучу. Тихо, неуверенно.

За дверью тишина. Стучу еще раз, громче. Слышу шаги, и дверь открывается. Алексей стоит на пороге в домашней футболке, волосы слегка влажные после душа.

– Ольга? Что-то случилось?

– Алексей, здравствуйте. Извините, что беспокою. У меня к вам деловое предложение.

Он смотрит на меня с удивлением, скрещивает руки на груди.

– Деловое?

– Да. Мне нужно перевезти матрас из пункта выдачи. Он тяжелый. Доставка стоит тысячу. Я готова заплатить вам, если вы поможете.

Пауза. Он смотрит на меня долго, изучающе. Я чувствую, как горят щеки.

– Ольга, о чем вы говорите? Какие деньги?

– Это справедливо, – настаиваю я, доставая из кармана приготовленную купюру. – Вы потратите свое время, бензин…

– Уберите, – говорит он коротко, но не грубо. – Мы соседи. Я просто помогу.

– Нет, – говорю я твердо, хотя голос дрожит. – Или это деловая услуга, или я найду другой способ.

Слышу, как он вздыхает.

– Хорошо. Убедили. Через пять минут буду в машине. Но от денег я все равно откажусь. И это не обсуждается.

Его тон не допускает возражений. Я прячу купюру обратно в карман, чувствуя смесь облегчения и неловкости.

Садимся в машину. Дорога до пункта выдачи занимает пять минут, но они кажутся бесконечными. Мы молчим. Я смотрю в окно и пытаюсь придумать, о чем можно поговорить.

– Как дела у Киры? – спрашиваю наконец.

– Нормально. Учится хорошо.

– Она часто звонит?

– Каждый день. По вечерам.

– Это хорошо.

– Да.

Снова тишина. Я чувствую себя глупо.

Алексей паркуется, молча выходит и так же молча водружает рулон с матрасом себе на плечо. Всю дорогу обратно мы не произносим ни слова.

У подъезда он выгружает матрас.

– Сейчас занесем, – говорит он.

Открываю дверь квартиры. Коридор узкий, а матрас широкий.

– Повернем его, – предлагает Алексей.

Берем матрас с двух сторон и пытаемся протиснуть его через дверной проем. Он тяжелый и неудобный, постоянно цепляется за косяк.

– Левее, – говорю я, пытаясь направить свой край.

– Стоп, так не пройдет, – отвечает он. – Давайте по-другому.

Мы одновременно наклоняемся, чтобы взяться за матрас под другим углом. И в этот момент его рука накрывает мою.

Кожа к коже. Теплая, сухая ладонь поверх моих пальцев.

По руке пробегает что-то похожее на электрический разряд. Резкое, неожиданное, пугающее. Я вздрагиваю и отдергиваю руку так быстро, словно обожглась.

– Простите, – бормочу, не глядя на него.

– Ничего страшного.

Его голос звучит странно. Тише, чем обычно.

Мы берем матрас снова, на этот раз тщательно избегая любых касаний. Наконец проталкиваем его в коридор.

– В детскую? – спрашивает он.

– Да, пожалуйста.

Веду его по коридору. Ноги почему-то не слушаются, а в горле пересохло. Что со мной происходит? Это же просто случайное прикосновение.

В детской он ставит матрас у стены.

– Спасибо, – говорю быстро. – Большое спасибо. Я очень благодарна.

Он оборачивается. Смотрит на меня внимательно, изучающе.

– Ольга…

– Спасибо еще раз, – перебиваю я его и почти бегом направляюсь к выходу. – Не буду больше задерживать.

Он идет за мной молча. У двери останавливается.

– Если что-то понадобится…

– Спасибо, все хорошо, – говорю торопливо, уже открывая дверь.

– До свидания, Ольга.

– До свидания.

Закрываю за ним дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце бьется так громко, что, кажется, его слышно даже в соседней квартире.

Что со мной происходит? Почему я так отреагировала на простое случайное прикосновение?

Поднимаю руку и смотрю на нее. Кожа все еще помнит тепло его ладони. И это пугает меня больше, чем заблокированные карты, больше, чем неопределенность завтрашнего дня.

В моем мире, полном боли и предательства, простое человеческое тепло от чужого мужчины кажется чем-то запретным. Неуместным. Опасным.

Я не имею права на такие чувства. У меня есть дети, есть проблемы, есть разваливающаяся жизнь. А тут какие-то глупые реакции на случайные прикосновения.

Отхожу от двери и иду на кухню. Надо готовить ужин. Думать о детях. О завтрашнем дне.

Но руки все еще дрожат. А в груди что-то трепещет, как пойманная птица.

Глава 17

Алексей

Я захлопываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце колотится так, словно я только что поднялся на десятый этаж. А ведь всего лишь помог перетащить матрас. Всего лишь случайно коснулся ее руки.

Ладони покрыты липкой испариной. Я вытираю их о джинсы, но они тут же становятся влажными снова. Что со мной происходит? Восемь лет – восемь! – я жил в четком ритме. Дом, мастерская, Кира, сон. Никаких потрясений, никаких трещин в аккуратно выстроенной стене. А теперь одно прикосновение – и я разваливаюсь, как старая мебель без реставрации.

Иду по коридору к кухне. Мои шаги гулко отдаются в пустоте. Когда-то эта тишина была спасением. После больницы, после похорон, после месяцев, когда каждый звук был как удар молотка по голове, – эта тишина стала лекарством. Я научился ценить ее, беречь. Кира знает: когда папа дома, нужно говорить тише, двигаться осторожнее.

Но сегодня тишина давит. Она не целебная, а мертвая. Я останавливаюсь посреди кухни и оглядываюсь. Все на своих местах. Посуда вымыта и расставлена по полкам. Стол протерт до блеска. Даже крошки после Кириного ужина тщательно собраны. Идеальный порядок, который я выстраивал годами.

И впервые за все это время мне кажется, что я живу не в доме, а в музее. Или в мавзолее.

Включаю чайник, но руки дрожат. Я зол на себя за эту дрожь, за то, что вообще полез помогать. Надо было пройти мимо. Сделать вид, что не слышу. У меня свои проблемы, своя жизнь. Зачем я ввязался?

А потому что она стояла у того чертового матраса и выглядела так, словно весь мир рухнул. Стояла с поднятыми руками, пытаясь в одиночку справиться с тем, что явно требовало двоих. И что-то во мне надломилось при виде этого упрямства, этой глупой гордости, с которой она пыталась не просить о помощи.

Чайник щелкает, но я не двигаюсь. Мне душно. В доме пахнет застойным воздухом, хотя окна открыты. Пахнет чистотой и пустотой. Я расстегиваю рубашку, но не помогает. Иду в гостиную, где висят фотографии Киры. Все в рамках одинакового размера, расставленные строго по линии. От детского сада до прошлого учебного года. Ровная прогрессия времени.

А на комоде – одна фотография в серебряной рамке. Я и Лена на даче у ее родителей, за год до ее болезни. Она смеется, запрокинув голову, а я смотрю на нее так, словно кроме нее на свете ничего нет. И тогда действительно не было.

Я отворачиваюсь от фотографии. Нужно выйти. Подышать. Иначе я задохнусь в этой идеальной пустоте.

Открываю дверь во двор и делаю глубокий вдох. Ночной воздух прохладен, пахнет сиренью и влажной землей. В голове все еще звенит ее голос: "Спасибо". И этот взгляд – благодарный, растерянный, какой-то беззащитный. Как у Лены, когда ей было больно, но она не хотела показывать.

Я трясу головой, прогоняя сравнение. Это разные женщины. Совершенно разные. Ольга – просто соседка, которой я случайно помог. Не больше.

Сажусь на ступеньки крыльца и кладу голову в ладони. Надо взять себя в руки. Завтра утром встану, как всегда, в шесть. Приготовлю завтрак Кире. Отвезу ее в школу. Поеду в мастерскую – там меня ждет старинная тумба начала прошлого века, которую принесли на прошлой неделе. Хозяйка рассказывала со слезами на глазах, что эта тумба – единственное, что у нее осталось от бабушки. Говорила, что мебельщики сказали: не стоит тратить время, легче новую купить. А она все равно принесла ко мне, потому что кто-то ей сказал: "Сабуров может все вернуть к жизни".

Все, как обычно. Никаких отклонений от курса.

– Алексей?

Я вздрагиваю и поднимаю голову. Ольга стоит у своего крыльца, обнимает себя за плечи. На ней та же футболка и джинсы, что и час назад, только теперь она выглядит еще более хрупкой в лунном свете. Волосы растрепались, и она то и дело заправляет прядь за ухо – нервный жест, который я успел заметить.

– Извините, – говорит она тихо. – Не хотела мешать. Просто… тоже вышла подышать.

Я встаю, отряхиваю джинсы. Надо вежливо поздороваться и уйти в дом. Закрыть дверь на замок и больше не высовываться.

– Все нормально, – слышу собственный голос. – Не спится?

Она качает головой.

– А вам?

– Тоже.

Мы стоим в нелепом молчании, каждый у своего крыльца. Между нами метров десять, но мне кажется, что расстояние это одновременно и огромное, и ничтожно малое. Она кусает губу – жест, который я уже запомнил. Делает это, когда нервничает.

– Еще раз спасибо, – говорит она наконец. – За помощь. За то, что… ну, просто за то, что не прошли мимо.

– Не за что.

– За что. – Она качает головой. – Многие бы прошли мимо. Подумали: "Не мое дело". Или что соседка сама должна справляться со своими проблемами.

Я молчу. Потому что она права – именно так я и думал. И все равно не прошел. Почему не прошел – сам не понимаю.

Тишина затягивается. Я переступаю с ноги на ногу, ощущая нелепость ситуации. Двое взрослых людей стоят посреди ночи во дворе и не знают, что сказать друг другу. Она несколько раз открывает рот, словно хочет что-то добавить, но потом снова замолкает.

– Вы… – она запинается. – Вы работаете дома? Я видела, как вы что-то выносили в сарай.

– Реставрирую мебель.

– Антиквариат?

– По-разному. Иногда антиквариат. Иногда просто старая мебель, которую жалко выбросить.

Не знаю, почему я продолжаю разговор. Надо уйти. Прямо сейчас развернуться и уйти. Но ноги словно приросли к земле.

– Это… наверное, интересная работа, – говорит она. – Возвращать вещам жизнь.

Я смотрю на нее внимательнее. В ее голосе что-то есть. Не просто вежливое любопытство. Словно она и сама нуждается в возвращении к жизни.

– Интересная, – соглашаюсь я. – И сложная. Иногда кажется, что вещь безнадежно испорчена. А потом находишь способ ее спасти.

– А если не находится способ?

– Всегда находится. – Я качаю головой. – Просто нужно время. И терпание. И… веру в то, что все можно исправить.

Длинная пауза. Она обдумывает мои слова, и я вдруг понимаю, что мы говорим не о мебели.

– Расскажите, – говорит она вдруг. – О своей работе. Если не секрет.

Я колеблюсь. Обычно я не рассказываю о работе посторонним. Это мой мир, моя территория. Но что-то в ее голосе, в том, как она стоит, сжав руки на груди, заставляет меня заговорить.

– На прошлой неделе принесли тумбу, – начинаю я неуверенно. – Девятнадцатый век. Карельская береза. Была в ужасном состоянии – весь лак потрескался, одна ножка почти отвалилась, древесина местами почернела от сырости. Хозяйка сказала, что это единственная память о бабушке. Другие мастера отказались, сказали: не стоит возиться.

– И что вы сделали?

– Сначала разобрал полностью. До последнего винтика. – Я неожиданно для себя увлекаюсь рассказом. – Каждую деталь осмотрел, понял, что можно спасти, а что нужно заменить. Ножку пришлось делать заново – нашел в мастерской подходящий кусок карельской березы, выточил точно такую же. Черноту убрал специальными составами, трещины в лаке зачистил и покрыл заново.

– И получилось?

– Получилось. – Я не могу удержать улыбку. – Когда хозяйка пришла забирать, расплакалась. Сказала, что тумба стала даже красивее, чем была у бабушки.

– У вас золотые руки, – говорит Ольга тихо. – Кира мне рассказывала. Говорит, что вы ей кукольный домик сделали. Такой красивый, что все девочки в классе завидуют.

При упоминании о Кире что-то во мне расслабляется. Это безопасная тема. Дочь – единственное, о чем я могу говорить без опаски.

– Она преувеличивает.

– Нет. – Ольга делает шаг ближе, и расстояние между нами сокращается. – Она очень вами гордится. Говорит: "Мой папа может починить все на свете".

– Не все, – говорю я и тут же замолкаю. Потому что понимаю, что сказал лишнее.

– А что нельзя починить? – спрашивает она тихо.

Я не отвечаю. Поворачиваюсь и смотрю на небо. Звезды сегодня особенно яркие. Млечный путь протянулся светлой полосой от горизонта до горизонта. Большая Медведица висит прямо над нами, и рядом с ней – яркая Полярная звезда.

Тишина длится долго. Очень долго. Я слышу, как где-то вдалеке лает собака, как шуршит в кустах ночной ветер. Слышу ее дыхание, хотя она стоит в нескольких шагах от меня.

– Лена любила астрономию, – вырывается у меня вдруг.

Слова выходят сами, словно прорвавшаяся плотина. Я замираю, ужаснувшись собственным словам. Господи, что я несу? Я же не говорю о Лене. Ни с кем. Никогда.

– Лена? – тихо переспрашивает Ольга.

– Моя жена. – Голос звучит странно, словно не мой. – Покойная жена. Она… она знала названия всех созвездий. Могла часами рассказывать о них. У нее была целая библиотека книг по астрономии.

Я сжимаю зубы, заставляю себя замолчать. Что я делаю? Зачем говорю это посторонней женщине? Но слова продолжают литься:

– Мы ездили загород, подальше от городских огней. Она брала телескоп, расстилала одеяло, и мы лежали под звездами. Она показывала мне Андромеду, Кассиопею, рассказывала древние мифы о созвездиях. Говорила, что звезды – это окна в вечность, и пока мы на них смотрим, мы тоже становимся частью вечности.