Вторая семья

А что я умею еще? Кому нужна тридцатисемилетняя женщина без опыта работы?

Подхожу к кассе. Женщина поднимает на меня внимательные карие глаза.

– По поводу работы? – спрашивает она, и в голосе нет ни насмешки, ни сочувствия. Просто деловой тон.

– Да, – говорю я, и голос звучит как чужой. – По поводу работы.

– Марина Артуровна, – представляется она. – Это мое заведение. Опыт работы в общепите есть?

– Нет.

– Возраст?

– Тридцать семь.

Она изучает меня взглядом – не так, как девочка в фитнес-клубе. Внимательно, оценивающе, но без снисходительности. Словно видит что-то, что не заметили другие.

– Семейное положение?

– Разведена. Двое детей.

Что-то в ее лице меняется. Становится чуть мягче, понимающе.

– Работа тяжелая, – говорит она медленно. – Мыть посуду, чистить овощи, помогать поварам. Стоять на ногах по десять часов. Руки будут в моющих средствах – сохнуть будут, трескаться. Спина болеть. И платим мало.

– Сколько? – спрашиваю я, и слышу, как хрипло звучит мой голос.

– Двадцать тысяч в месяц. Если хорошо работать будешь – может, больше дам.

Двадцать тысяч. Это почти как алименты. Это значит, что мы выживем. Что дети будут сыты. Что Светка не останется без танцев, а Егор получит новые кроссовки.

– График какой? – спрашиваю я.

– Сменный. Через день. Смена с восьми утра до восьми вечера. В выходные тоже работаем.

Двенадцать часов на ногах. Руки в химии. Чужая грязная посуда. Это страшно. Это унизительно.

Но это работа. Это деньги. Это шанс.

– Я согласна, – говорю я.

Марина Артуровна кивает, наклоняется под прилавок и достает дешевый клеенчатый фартук. Синий, с выцветшими мелкими цветочками, явно не первой свежести.

– Завтра к восьми утра. Опоздаешь – выгоню. Не справишься – тоже выгоню. Испортишь настроение клиентам – выгоню без разговоров. Понятно?

Я беру фартук. Он холодный, липкий на ощупь, пахнет хлоркой и дешевым пластиком. Материал шершавый, неприятный. Это символ моего падения. И одновременно – символ моего спасения.

– Понятно, – киваю я.

– Хорошо. Меня зови Марина Артуровна, никак по-другому. Сменщицу свою познакомлю завтра, она тебя научит, что к чему. Идеальную чистоту требую, так что готовься попотеть.

Выхожу на улицу, сжимая в руке этот фартук. Ветер треплет мои волосы, а под ногами шуршат желтые листья. Октябрьский день клонится к вечеру, и воздух пахнет дождем.

Мимо проходит женщина в дорогом пальто – точно таком же, какое висит у меня в шкафу. Она говорит по телефону звонким, уверенным голосом: «Нет, встречу не переносим, клиент и так ждал две недели». Она не смотрит в мою сторону, полностью поглощена своим важным разговором.

Еще месяц назад я была такой же. Еще месяц назад у меня тоже были важные дела: выбрать ресторан для юбилея Диминого партнера, найти репетитора по французскому для Светки, съездить к косметологу перед корпоративом.

А сейчас я стою на этой же улице с фартуком посудомойки в руках.

И самое странное – я не знаю, плакать мне от унижения или от облегчения.

Глава 14

Алексей

Мука оседает на темной столешнице белой пыльцой, и я провожу ладонью по рабочей поверхности, собирая остатки в небольшую горстку. Движения отточены до автоматизма – каждый четверг, в семь вечера, когда Кира делает уроки в своей комнате. Ритуал, который я не нарушаю уже шесть лет.

Открываю пакет с мукой – она высыпается в миску тонкой струйкой, поднимая легкое облачко пыли. Запах знакомый, домашний. Лена всегда говорила, что хорошая мука должна пахнуть полем, а не складом. Я до сих пор покупаю ту же марку, что и она. В том же магазине, в том же отделе.

Дрожжи растворяю в теплой воде – не горячей, иначе убьешь их, не холодной, иначе не проснутся. Лена показывала мне это на запястье, как проверяют температуру детской смеси. «Чувствуешь? Как твоя кожа, не холоднее, не горячее». Я до сих пор проверяю воду именно так – прикасаюсь внутренней стороной запястья к краю кружки.

Пена поднимается на поверхности воды мелкими пузырьками. Живая. Лена называла дрожжи «маленькими волшебниками». Смеялась, когда я закатывал глаза на ее сравнения. «Ты же инженер, Лёша, тебе нужны точные термины. Но для хлеба нужна магия, не химия».

Высыпаю муку в большую миску – ту самую, синюю, с отколотым краем. Лена хотела выбросить ее после того, как я случайно задел локтем. «Она же испорчена», – говорила она, вертя в руках керамические осколки. Но я склеил. Неровно, с заметным швом, но крепко. Теперь в этом шве скапливается мука, и я каждый раз вычищаю ее зубочисткой.

Наливаю дрожжевую воду в углубление посередине мучной горки. Смесь шипит, пенится. Начинаю мешать деревянной ложкой – той же, которой Лена мешала тесто для моих именинных пирогов. Ручка потемнела от времени и масла, стерлась под пальцами до идеальной гладкости.

«Не спеши, – слышу ее голос в памяти. – Хлеб не терпит суеты. Он должен чувствовать, что ты никуда не торопишься, что у тебя есть для него время».

Тесто постепенно собирается в ком – сначала рыхлый, потом все более плотный. Перекладываю его на стол, присыпанный мукой. Начинаю месить. Ладони погружаются в мягкую, чуть липкую массу. Толкаю тесто от себя основанием ладони, складываю пополам, поворачиваю на четверть оборота. Снова толкаю, складываю, поворачиваю.

Тесто под руками меняется. Сначала оно сопротивляется, рвется, прилипает к пальцам. Потом становится более податливым, эластичным. Я чувствую момент, когда оно «отпускает» – становится гладким, шелковистым, почти живым. Лена называла этот момент «знакомством». «Теперь тесто тебя узнало, – говорила она. – Оно доверяет твоим рукам».

Мука на ладонях, под ногтями. Приятная тяжесть в плечах от ритмичных движений. Я мешу тесто уже двадцать минут, но время словно остановилось. Есть только я, тесто и память о женщине, которая научила меня этому.

Формирую шар, укладываю в смазанную маслом миску. Накрываю влажным полотенцем. Теперь нужно подождать час – тесто должно подняться вдвое. Я мою руки, стирая остатки муки и теста. Вода холодная, почти ледяная – я всегда забываю включить нагреватель.

Ставлю миску к батарее – там самое теплое место на кухне. Духовку включать пока рано, но я проверяю ее, как всегда. Открываю дверцу, протираю решетки, выставляю нужную температуру. Все должно быть готово заранее.

Через час тесто увеличилось, стало пышным, воздушным. Обминаю его – оно шипит под ладонями, выпуская углекислый газ. Снова формирую шар, снова накрываю полотенцем. Второй подъем – еще сорок минут.

– Папа, как вкусно пахнет! – Кира заглядывает на кухню, потирая заспанные глаза. Волосы растрепаны, на щеке след от подушки. Она делала уроки, наверное, заснула за письменным столом.

– Иди умойся, – говорю я, не отрывая взгляда от миски с тестом. – Скоро будет готов.

Но она не уходит, стоит рядом, вдыхает запах дрожжей и муки.

– Пап, а почему ты всегда печешь хлеб по четвергам?

Вопрос застает врасплох. Я никогда не объяснял ей этого. Четверг – потому что в четверг Лена пекла хлеб на выходные. «В субботу и воскресенье дети должны есть домашний хлеб, – говорила она. – Это закон».

– Так удобнее, – отвечаю уклончиво.

Кира кивает, но я чувствую, что она не удовлетворена ответом. Дети всегда чувствуют недоговоренность.

Тесто поднимается второй раз. Я формирую из него продолговатую буханку, укладываю на противень, смазанный маслом. Делаю сверху несколько диагональных надрезов острым ножом – так корочка будет красивее трескаться при выпечке.

Духовка нагрелась, щелкает, поддерживая температуру. Двести двадцать градусов – точно так же, как учила Лена. Ставлю противень внутрь, закрываю дверцу. На таймере выставляю сорок пять минут.

– Пап, а можно я понесу хлеб тете Оле и Свете? – Кира появляется в дверном проеме, уже умытая, с аккуратно заплетенными косичками.

Вопрос падает в тишину кухни, как камень в воду. Я застываю, держа в руках грязный противень.

– Зачем?

– Ну… – Кира мнется, переступает с ноги на ногу. – Света такая маленькая, а у них никогда не пахнет хлебом. Только какими-то готовыми булочками из пакетов. А наш хлеб настоящий.

Детская логика бьет точно в цель, и что-то сжимается в груди. Хлеб – это не просто еда. Это мой разговор с Леной, мой способ сохранить что-то от нашего дома, нашей жизни. Каждая буханка – это память, воплощенная в муке и дрожжах. Отдать его чужим людям… это как открыть дверь в самое сокровенное.

– Кира, это наш хлеб.

Голос звучит резче, чем я хотел. Кира поджимает губы – знакомый жест, который она унаследовала от матери.

– Но его так много! – Она показывает на духовку, где булькает и шипит будущий хлеб. – А мы с тобой не съедим целую буханку за день. И потом… – голос становится тише, – мне кажется, тете Оле грустно.

Я откладываю противень, медленно вытираю руки полотенцем. Грустно. Да, вчера я видел ее в окно – сидела на своей террасе с чашкой кофе и смотрела в никуда. Не в телефон, не в книгу. Просто смотрела в пустоту. И в этом взгляде было что-то… узнаваемое. Так я сам сидел первые месяцы после похорон Лены.

– Света спрашивала, почему наш дом всегда пахнет вкусно, а их – нет, – продолжает Кира. – Я не знала, что ответить.

Что-то переворачивается внутри. Лена всегда говорила: хлеб должен согревать не только того, кто его печет. «Хлебом нужно делиться, Лёша. Это его природа – кормить, объединять, создавать дом». Но то было тогда, когда она была жива, когда это был ее хлеб, ее решение.

– Пап? – Кира смотрит на меня снизу вверх, и в ее глазах такая надежда, что отказать становится физически больно.

– Хорошо, – говорю наконец. – Но только одну буханку. Лицо дочери озаряется улыбкой, и она бросается ко мне, обнимая за пояс. Пахнет детским шампунем и чем-то неуловимо сладким – наверное, съела конфету, пока я не видел.

Но внутри все еще сопротивляется. Это неправильно. Это предательство того, что было между мной и Леной. Хлеб – слишком личное, чтобы отдавать его случайным людям.

Через сорок пять минут духовка издает протяжный сигнал. Я достаю противень – хлеб золотистый, с хрустящей корочкой, потрескавшейся вдоль надрезов. Постукиваю по дну буханки костяшками пальцев – звук глухой, значит, готов.

Запах стоит в кухне плотной волной. Дрожжи, мука, что-то неуловимо ореховое от поджаренной корочки. Я ставлю хлеб на решетку – он должен остыть, иначе мякиш будет сырым.

Заворачиваю одну буханку в чистое кухонное полотенце. Ткань сразу становится теплой, пропитывается ароматом. Хлеб в моих руках словно живой – тепло проникает сквозь полотенце, согревает ладони.

И вдруг понимаю, что не готов к этому. Стою посреди кухни с хлебом в руках и не могу заставить себя сделать шаг к двери. Это не просто выпечка. Это кусочек моего дома, моей памяти. Я отдаю чужим людям то, что принадлежит только мне и Лене.

– Пап, идем! – Кира уже надела куртку и стоит у двери, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– Иди одна. Скажешь, что от нас.

– Но ты же сам его пек! – возражает она. – Это неправильно.

Неправильно. Да, многое в моей жизни неправильно. Но у меня нет сил объяснить ей, почему я не могу просто постучать в дверь к соседям и вручить им хлеб, как нормальный человек.

Беру куртку с вешалки.

Спускаемся по лестнице молча. Кира бежит впереди, подпрыгивает на ходу, и ее настроение контрастирует с тяжестью у меня в груди. На улице прохладно, ветер треплет волосы, а хлеб в моих руках все еще теплый.

Ее дом напротив выглядит почти точной копией нашего – те же два этажа, то же крыльцо, те же окна. Только краска на стенах чуть более свежая, и детская площадка между домами более ухоженная.

Поднимаемся на третий этаж. Я иду все медленнее, и Кира оборачивается, поджидает.

– Пап, ты что, боишься?

Боюсь. Но не их – боюсь того, что происходит со мной. Боюсь, что отдав свой хлеб, я потеряю что-то важное, что связывало меня с прошлым.

Подходим к их двери. Она приоткрыта – из щели пробивается полоса теплого света и приглушенные звуки телевизора. Пахнет какой-то едой из микроволновки, детским шампунем, слабым ароматом кофе.

– Кира, постучи, – говорю я, оставаясь в стороне.

Но дочь заглядывает в приоткрытую дверь.

– Тетя Оля? – зовет она тихо.

Тишина. Потом Кира оборачивается ко мне:

– Пап, она спит.

Я делаю шаг вперед, заглядываю через плечо дочери в приоткрытую дверь.

Ольга свернулась калачиком в большом кресле, укрытая пледом до подбородка. Волосы растрепались и падают на лицо тонкими темными прядями. Дышит глубоко, равномерно, губы чуть приоткрыты. В этом сне есть что-то детское, беззащитное.

Медленно перевожу взгляд по комнате. На кофейном столике рядом с креслом – пустая чашка с остатками кофе на дне, открытая книга страницами вниз, телефон с потухшим экраном. На страницах книги – влажные пятна. Слезы.

Плед сполз, открывая худые плечи в домашней футболке. Футболка мятая, старая, на рукаве небольшая дырка, заштопанная контрастными нитками. На запястье красная полоска – след от резинки для волос, которую она, видимо, носила слишком туго.

Рассматриваю ее лицо. Под глазами темные круги, кожа бледная, почти прозрачная. Губы сухие, потрескавшие. На скуле небольшая царапина – свежая, еще не зажившая. Интересно, откуда?

На полу рядом с креслом разбросаны детские вещи: носки, заколки, тетрадка с невыполненными заданиями. Детские носки крошечные – наверное, Светины. Один розовый, один белый. Не пара.

Картина домашнего хаоса и усталости. Но не просто усталости – измотанности. Впервые я вижу ее не настороженной, не готовой к обороне, не улыбающейся натянутой улыбкой. Просто очень уставшую женщину, которая наконец позволила себе расслабиться.

Черты лица мягкие, почти детские без напряжения. Она выглядит моложе своих лет – совсем молодой, почти девочкой. И вдруг понимаю: она красивая. Не броская, не яркая, но в ней есть что-то… притягательное. Что-то, что заставляет смотреть дольше, чем следует.

В этой картине есть что-то знакомое. Эта измотанность, это желание просто побыть одной, не думать ни о чем, не решать проблемы. Я узнаю это состояние. Так выглядел сам в первые месяцы после смерти Лены.

Что-то теплое разливается в груди. Не жалость – что-то более сложное. Узнавание? Понимание? В ее беззащитном сне есть отголоски моих собственных бессонных ночей, моего собственного отчаяния.

– Папа, мы ее разбудим? – шепчет Кира.

Качаю головой. Она спит так глубоко, так крепко – наверное, первый раз за долгое время. Будить ее было бы жестоко.

– Не надо. Пусть спит.

Осторожно ставлю сверток с хлебом на порог, рядом с детскими тапочками. Полотенце еще хранит тепло – через несколько минут остынет, но аромат останется. Хлеб будет ждать ее, когда она проснется.

Отвожу Киру за руку, и мы тихо спускаемся по лестнице.

– Но как она узнает, что это мы принесли? – спрашивает дочь, когда мы выходим на улицу.

– Узнает.

– А вдруг кто-то другой заберет?

– Не заберет.

Не знаю, откуда эта уверенность. Просто знаю – хлеб дождется ее. Подарки, оставленные от сердца, всегда находят своих адресатов.

Дома я мою посуду после ужина и невольно поглядываю в окно. В доме напротив темно – наверное, она все еще спит. Но через час в окнах зажигается свет. Сначала в прихожей, потом на кухне.

Стараюсь не смотреть, но взгляд сам тянется к освещенным окнам. В кухне за полупрозрачными занавесками – силуэты. Ольга с детьми сидят за столом. На столе что-то круглое, темное – мой хлеб.

Неожиданное чувство поднимается в груди. Не удовлетворение, не гордость – что-то более тихое и глубокое. Правильность происходящего. Словно что-то встало на свое место в разлаженном мире.

Представляю запах своего хлеба на их кухне. Представляю, как Света откусывает кусочек и жмурится от удовольствия. Как Ольга разламывает мягкую мякоть пальцами – так, как делала когда-то Лена. Как в их доме на несколько минут становится чуть-чуть уютнее, чуть-чуть более домашним.

И почему-то от этих мыслей становится теплее.

Отхожу от окна, но образы не исчезают. Спящая женщина в кресле. Детские носки на полу. Влажные пятна на страницах книги. Мой хлеб, ожидающий на пороге.

Ложусь спать и понимаю, что в первый раз за долгие месяцы думаю не о прошлом. Не о Лене, не о том, правильно ли я воспитываю дочь, не о работе и бесконечных счетах. Думаю о том, что происходит сейчас, в этот момент.

О спящей женщине в кресле, о том, как мягко ложились пряди волос ей на щеку. О своем хлебе на чужом пороге. О запахе дрожжей и муки в чужом доме.

Эти мысли странные, непривычные. И это новое, незнакомое чувство тревожит меня гораздо сильнее, чем привычная тоска.

Глава 15

Ольга

Домой я плетусь как побитая собака, и каждый шаг отдается тупой болью в пояснице. Восемь часов на ногах – наклоны над раковиной, таскание тяжелых подносов, бесконечное мытье, чистка, резка. Спина горит, словно кто-то втер туда едкую мазь и поджег. Руки воняют луком и дешевым моющим средством – запах въелся настолько глубоко, что кажется, я никогда от него не избавлюсь. Под ногтями застряли крошки засохшего теста, на запястьях красные полосы от резиновых перчаток.

Первый рабочий день в моей тридцатисемилетней жизни.

До сегодня я не знала, что значит работать по-настоящему. Думала, что знаю – домашние дела, дети, Дмитрий. Но это было не работой, а существованием. Привычным, удобным плаванием в теплой воде. А сегодня… Сегодня меня окунули в ледяную реку с головой.

Я мыла полы до ломоты в коленях, оттирая засохшие пятна от кофе и соуса. Чистила плиту от пригоревшего жира, который намертво приварился к поверхности. Резала лук до слез, которые я не могла вытереть грязными руками – слезы смешивались с потом и стекали в воротник. Улыбалась посетителям, пока не заболели скулы от натянутой гримасы, носила тарелки и чашки, пока пальцы не онемели от напряжения.

Марина Артуровна, хозяйка кафе, оказалась не злой, но безжалостно требовательной женщиной лет пятидесяти с усталыми глазами и быстрыми, жилистыми руками. Она не унижала меня, но и не жалела. Просто молча показывала, как правильно мыть посуду, чтобы не осталось разводов, как складывать салфетки в безупречные треугольники, как подавать кофе так, чтобы чашка не звенела о блюдце даже при дрожи в руках.

– Если не справляешься – сразу говори, – бросила она в обед, когда я, задыхаясь, протирала столы. – Не люблю, когда делают вид, что все хорошо.

Я справлялась. Из последних сил, но справлялась. Когда ноги превратились в две пылающие колоды, когда в глазах плыли черные мушки от усталости, когда хотелось сесть прямо на пол и заплакать – я продолжала работать.

И когда вечером Марина Артуровна протянула мне помятые купюры – тысяча рублей за день, – я почувствовала что-то странное. Что-то крошечное, но настоящее, пробивающееся сквозь эту смертельную усталость.

Гордость.

Я заработала эти деньги сама. Своими руками, своим потом, своими натертыми до крови ногами. В кармане моей старой куртки лежат мои деньги. Первая зарплата в жизни.

Иду по улице и смотрю на знакомые витрины совсем другими глазами. Вот магазин детской одежды – раньше я заходила туда не глядя на ценники, покупала Свете все, что ей нравилось. Сейчас я останавливаюсь у витрины и считаю: платье для девочки – восемь тысяч. Восемь дней работы. Куртка для Егора – пятнадцать тысяч. Половина месяца.

Прохожу мимо кафе, где мы с детьми иногда ели мороженое. Три порции – полторы тысячи. Полтора дня мытья посуды.

Лавочка с игрушками. Конструктор, на который Егор заглядывался на прошлой неделе – двенадцать тысяч. Почти две недели работы.

Я прячу свою тысячу глубже в карман, словно это сокровище, которое могут отнять. И одновременно мне стыдно за эту гордость. За то, что радуюсь крошечной сумме, которой хватит разве что на хлеб и молоко на несколько дней.

Но это мои деньги. И от этого почему-то становится теплее.

Поднимаясь по ступенькам к своей двери, я мечтаю только об одном – добраться до дивана и не вставать до завтра. Ноги гудят, в ушах звенит от усталости. Ключи дрожат в руке – настолько я вымоталась.

Но тут я замечаю на пороге что-то странное.

Сверток. Белое кухонное полотенце, аккуратно завязанное узелком.

Я останавливаюсь и смотрю на него с недоумением. Кто мог что-то оставить? Соседи? Но мы почти не общаемся. Может, по ошибке? Перепутали дверь?

Наклоняюсь осторожно – сердце вдруг начинает биться чаще – и чувствую тепло. Тепло, исходящее от свертка. Это не может быть…

Разворачиваю дрожащими от усталости пальцами. Внутри лежит буханка хлеба.

Я замираю, не веря своим глазам.

Хлеб настоящий, домашний. Корочка золотисто-коричневая, чуть потрескавшая, с темными бороздками от надрезов. От него исходит такой аромат – дрожжи, мука, тепло печи, – что у меня кружится голова. Не магазинная ватная булка в целлофановой упаковке, а хлеб, который кто-то месил руками, за которым следил, ждал, когда подойдет тесто, когда зарумянится корочка.

Я беру буханку в руки – она еще теплая – и не могу поверить. Кто? Зачем?

А потом понимаю. Алексей.

Молчаливый сосед с первого этажа, который помог мне с вещами и с тех пор здоровается со мной сдержанным кивком. Он пек этот хлеб. Для меня. Сегодня.

Прижимаю буханку к груди и вдыхаю этот запах детства, дома, заботы. Когда в последний раз мне кто-то дарил что-то просто так? Без условий, без требований, без скрытых смыслов и подвоха?

Дмитрий дарил подарки, но они всегда были с подтекстом. Дорогие украшения, которые подчеркивали его статус и мой – как красивого приложения к успешному мужчине. Или цветы после наших ссор, чтобы я быстрее забыла его грубые слова и снова улыбалась гостям на банкете.

А это… Это просто хлеб. Простая, бескорыстная человеческая забота. Без ожиданий благодарности, без требований что-то взамен.

Алексей даже записки не оставил. Не написал «от соседа» или «приятного аппетита». Ничего. Просто тихий, молчаливый жест. Как он сам – немногословный, сдержанный, но… настоящий. В мире, где все стало фальшивым и купленным, он остается подлинным.

Первая за долгое время искренняя улыбка растягивает мои потрескавшиеся от ветра и усталости губы. Может, я не так одинока, как думала. Может, в этом жестоком мире еще остались люди, способные на бескорыстную доброту. На простое человеческое тепло.

Я открываю дверь, все еще прижимая к груди теплый хлеб, и в ту же секунду в коридоре разрается резкий звонок телефона.

Улыбка мгновенно исчезает с лица, словно кто-то стер ее тряпкой. В живот ударяет знакомый ледяной холод. Я стою на пороге, сжимая теплую буханку, и знаю – знаю всей кожей, всеми нервами, каждой клеточкой, – кто это звонит.

Телефон надрывается во второй раз. В третий. Звук режет тишину квартиры, врывается в мой хрупкий момент покоя.

Я захожу внутрь, ставлю хлеб на стол и медленно, словно иду на казнь, беру трубку. Номер на экране знакомый до боли в груди.

– Привет, Оль.

Голос Дмитрия. Совсем не тот, каким он был в наш последний разговор – не злой, не умоляющий. Теперь он спокойный, ледяной и деловой. Голос человека, который держит все карты и прекрасно знает об этом. Голос хищника, который загнал жертву в угол.

Я сжимаю теплый хлеб свободной рукой и молчу. Пусть первым скажет, зачем звонит. Я не дам ему удовольствия услышать мою первую реакцию.

– Знаю, что ты меня слышишь. У нас есть что обсудить.

– Нам не о чем говорить, – произношу я, и мой голос звучит чужим, осторожным.

– А вот тут ты ошибаешься. – В его тоне появляется что-то довольное, почти торжествующее. Он наслаждается моментом. – Видишь ли, я сегодня был в банке. По семейным делам.

Я чувствую, как холод начинает разливаться по телу, поднимается от живота к горлу, сжимает его железной хваткой.

– Я заблокировал все твои карты, Оль. Абсолютно все. Основную, дополнительную, даже ту, с которой ты расплачиваешься в магазинах за продукты. – Пауза, в которой слышно его довольное дыхание. – И детские карманные деньги тоже заблокировал. Раз уж ты решила, что можешь их содержать сама.

Ноги подкашиваются. Я опираюсь на стену, чтобы не упасть. Конечно. Конечно, он это сделал. Все карты оформлены на него, я только дополнительный пользователь – удобное приложение к семейному бюджету. Он может лишить меня доступа к деньгам одним щелчком пальцев.

– Ты не имеешь права…

– Имею. – Голос становится жестче. – Это семейный бюджет, а я глава семьи. Официально. Юридически. Ты можешь хоть в суд подавать – все деньги заработаны мной, все счета открыты на мое имя. – Пауза, в которой слышно, как он наслаждается моим молчанием. – Но я не изверг, Оля. Я готов разблокировать все завтра же утром. При одном маленьком условии.