Творец

Помимо не подчиняющихся закону тяготения снежинок, в воздухе витало еще нечто неосязаемое, но вполне ощутимое, что-то такое, за что в настоящий момент цеплялась и с треском рвалась ткань моей жизни.

Я облокотился о стену дома, она была теплой, а ее шероховатость показалась мне ужасно знакомой, даже какой-то родной, крафтовой [6] что ли? От дома исходили слабые импульсы, он дышал, и дыхание его было синхронно с моим собственным.

Не знаю, сколь долго длились эти электрические волнения, и были ли они реальными или лишь воображаемыми. В суетный мир меня вернула Галя. Шум машин, галдешь прохожих и возобновивший-таки свое движение снег, ворвались в мой зашторенный мирок, словно вьюга в распахнувшееся окно. Я тут же захлебнулся многоголосьем и беспрестанным миганием красного, желтого, белого. Все это закружило меня с такой силой, что я чуть было не грохнулся прямо на выходившего из своего новенького Space Gearа Женьку.

– Эй, – позвала меня Галя, – ты че тут стоишь, как истукан? Пива купил?

– Я за ним как раз вышел, – пробубнил я, озираясь.

– Ну, так пошли, пока не настал час трезвости.

Я безвольно кивнул и позволил Гале потащить меня в первый попавшийся магазин. Она набрала целый пакет какой-то хрустящей и звякающей чепухи, я расплатился, и мы наконец вернулись в мастерскую – мое маленькое надежное укрытие от реального гнусного мира. Хотя был ли он реален? У меня создалось впечатление, что границы моего вымышленного мирка грез, зиждущегося на полном и безоговорочном погружении в художественные фантазии, расширяются и уже выходят за стены мастерской.

Осушив первую бутылку пива, Галя сделалась весела и разговорчива, рассказывала мне о чем-то мало существенном, но, кажется весьма забавном. Несмотря на то, что я плохо улавливал смысл ее повести, хоть и старался сосредоточиться на разговоре, мне было спокойнее в ее присутствии. Ее осязаемость и шумность тонизировали реальность, пытавшуюся вот-вот застыть. Периодами мне казалось, я словно бы вываливаюсь из пространства собственного дома. Голос Гали становился вдруг далеким, а образ менялся до неузнаваемости. Но потом она брала меня за руку, и ее басистая хрипотца вновь вонзалась в меня на огромной скорости и в полную силу.

Глава 3

Холодное, отливающее сталью небо в квадрате окна впервые в жизни порадовало. Оно свидетельствовало о неизменности, как правило, удручающей меня обыденности. Если бы я продолжал галлюцинировать, то, наверное, увидел бы за окном что-нибудь более привлекательное.

«Какой же все-таки странный вчера был день», – думал я, обшаривая рукой постель, в поисках Гальки.

Не обнаружив ее ни на кровати, ни подле, я понял, что она ушла, и это обстоятельство несказанно меня порадовало.

Я редко заставал свою подругу в мастерской по утрам. Обычно она уходила задолго до моего пробуждения. Поначалу я думал, что она умная и тактичная баба, но потом понял – я просто неинтересен ей в дневные часы (что впрочем, было взаимно).

У нас с ней не было практически ничего общего, если не считать социальную и бытовую несостоятельность. Работающая в продуктовом магазине кассиршей, Галя обладала некоторой смекалистостью, но вот глубины или хотя бы любознательности за ней не замечалось. Она любила старые американские вестерны и выпивку. Напившись, моя подруга становилась вполне сносной и даже разговорчивой.

Ни Сенька – большой ходок по бабам, ни Кира – убежденный холостяк, не могли взять в толк, зачем я с ней спутался. А ответ лежал на поверхности – нам вместе было очень легко, ни она, ни я ничего не ждали друг от друга, потому и не разочаровывались. К тому же, несмотря на свою непривлекательность и отсутствие той нежной мягкости, которая свойственна представительницам слабого пола, Галя оказалась натурой страстной и даже очень, что не могло не сглаживать прочие ее недостатки. В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в расхлябисто-слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому что в палитре моего родного мокрого города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых и тривиальных событиях, вторила петербургскому колориту. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить неровность и ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом, опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считали мои увлечения недугом и желали, во что бы то ни стало, излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым. За этот подарок небес, величайшее из наслаждений – игры моего воображения, находящие воплощения на холстах, я боле всего благодарил Творца.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом отметив, что пора бы сменить белье. Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам в поисках подсказок и намеков, способных дать моей грузно-ворочающейся мысли направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы, (будто он собирался нести их кому-то навстречу, но в последний момент передумал), отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви – вчерашний. А сегодняшний увидел трогательного персонажа и подивился тому, как правдоподобен и органичен он вдруг сделался в этой всегдашней бытности.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы. Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к недописанному полотну.

Кисть, войдя в ауру моей власти, выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими, жирными метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

– Меня не станет, а ты будешь, – приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. – Ты не просто вещь – ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала посыпавшихся в мою голову идей. Очнулся я, лишь когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе. Как я их все осушил и, уж тем более, когда заваривал, я вспомнить так и не сумел. Я так же не заметил, как городом овладела ночь. Уставший, но довольный, я повалился на диван, так и не сменив белья.

Зуд работопотребности терзал меня всю ночь. Мои бьющие неиссякаемым потоком идеи жаждали скорейшего их осмысления, и сон никак не мог отыскать лазейку во взбудораженном мозгу. На каждом посту стоял живописный страж, то и дело вспыхивая сочными красками, как только мною начинала овладевать сонная одурь.

Мое подлинное живописное бытие неумолимо прорывалась наружу, беря меня в оборот. Все, кроме рисования, сделалось чем-то потусторонним. Я не помнил, как ел, спал, говорил ли я с кем-нибудь по телефону. Я видел перед собой лишь полотна, полотна и только полотна. На девственно чистой белизне их постепенно расцвечивалась проекция моего внутреннего мира, всего того, что ежесекундно дышало во мне, не позволяя забыться действительностью.

Я впал в очередной творческий запой. И когда в один прекрасный день обнаружил, что в холодильнике кончились даже яйца и запасы консервов, которые мне однажды приволокла заботливая мать, а остатки хлеба вконец пожрала плесень, я понял, что поход на улицу – в мир людей, неизбежен.

Экспедиция в магазин была для меня особенно тягостна, потому как ел я исключительно ради того, чтобы не отрубиться в самый неподходящий момент, не дописав очередного полотна. Эта необходимая обязанность снабжать свой организм пищей, выводила меня из себя, особенно в те дни, когда я был всецело погружен в работу. Само ее приготовление, было испытанием, а уж добывание, вообще непосильной задачей.

Окинув разложенные на полу эскизы и начатый холст, словно сирот оставляемых мною на веки вечные, я вышел-таки за провиантом.

Парадная показалась мне чудовищно холодной, словно где-то под лестницей поселилась Снежная Королева и усердно промораживала толстые стены старого фонда. Приглядевшись получше (хотя это было непросто: лампочка на лестничной клетке лихорадочно мигала, словно пыталась подавать сигналы бедствия), я обнаружил на стенах ледяную корку, перила же вообще выбеливались сверкающим инеем. Решив, что коммунальщиков все же следует придать суду святой инквизиции, я осторожно спустился вниз. Не без труда отворив примерзшую дверь, вышел в чистый морозный день, и тут же был ошарашен новым приступом галлюцинации.

По запорошенной набережной шел мой Псоглавец. В длиннополом синем пальто, с торчащими в разные стороны ушами и скорбной мордой. Он обернулся в мою сторону, сбавляя ход и глуповато моргнул, а потом, запахнув поплотнее пальто, поплелся дальше, прямо в сторону ничего не подозревавшего Невского.

Следует ли говорить, что до магазина я так и не добрался? Не помня себя, я залетел в мастерскую, закрылся на все замки и, спрятавшись под любимым клетчатым пледом, просидел в своем убежище до следующего утра.

Глава 4

Наутро пришла мысль о том, что с этим галлюцинаторным бредом надо что-то делать. Мой давно неисправный компьютер был похоронен под кипой бумаг и единственным источником информации мне теперь служили друзья или книги. К друзьям я как-то побоялся обращаться с такой щекотливой темой. Оставались книги. Я понял: выволочь себя на улицу все-таки придется и, минуя все видения, добраться до «Дома книги», чтобы порыться в секции «психология».

Рядом с моей мастерской, располагался довольно большой и уютный книжный, но я отчего-то предпочитал старый пафосный «Дом книги». Для похода в «священное место» я даже откопал в старом сундуке, служившем мне шкафом, приличный свитер. Обрядившись в него словно в доспехи, я вышел на улицу, уже предвкушая очередную галлюцинаторную напасть. Но город встретил меня своим всегдашним бряцанием, гулом и галдежом. Шагающие по его улицам люди, выглядели вполне обычно, светофоры работали исправно, троллейбус, подъехавший почти сразу, тоже показался мне вполне реальным.

Несмотря на то что расстояние от моего дома до дома, в котором располагались книги, было незначительным, я воспользовался, так кстати, подкатившим транспортом. Очень уж хотелось проверить, не кроется ли какого-нибудь подвоха в этой кажущейся обыденности.

Троллейбус двинулся, натужно скрипнув дверьми, и я сунул руку в карман, обнаружив отсутствие кошелька, вероятно, он остался в толстовке. Кондуктор успел настигнуть меня еще до того, как мы подъехали к остановки. Когда мне в лицо выплюнули внушительную порцию нелицеприятных выражений, я окончательно понял, что действительность гораздо реальнее, чем мне того хотелось. Я чувствовал себя до предела зыбким, поэтому грубый напор кондуктора сдул меня обратно на тротуар, как только открылись протяжные троллейбусные двери.

До Дома книги я доплелся в окончательно подавленном состоянии, меня словно развеяли по ветру, разбавили скипидаром, сточили как карандашный грифель. Я слонялся меж полок, будто слепец, не в силах сосредоточить свое внимание ни на одной секции. Брал в руки случайные книги, зачем-то пролистывал их и ставил обратно на полку.

Рядом со мной исследовала набор предлагаемых текстов чудная, белоснежная девчушка лет пятнадцати. Я залюбовался ее прозрачной, зимней красотой, вертя в руках очередной томик. Девушка, видимо, почувствовав на себе мой изучающий, завороженный взгляд, обернулась. Оценив мой литературный выбор, она растянула губки в брезгливой усмешке и отошла. Проводив ее недоуменным взглядом я, наконец, обратил внимание на обложку книги, которую держал. «Приемы пикапа» гласил жирный красный заголовок. Я вздохнул, ставя чей-то бесценный труд обратно на полку.

– Кехе, кехе, – раздался за моей спиной кашель.

Я развернулся так резко, что чуть было не сшиб стоявшую за спиной вертушку.

– Я почему-то был абсолютно уверен, что найду тебя сегодня именно здесь, – доброжелательно сообщил бритоголовый, улыбаясь в свои исключительные, белые усы. – Прогуляемся?

– Э-э-э-э… – протянул я, глуповато кривя губы, в попытке изобразить улыбку.

– Вижу, друг мой, что ты совсем меня не помнишь, – проговорил мой загадочный знакомый, снисходительно улыбаясь.

– Да нет… э-э-э… не то чтобы совсем не помню, – заблеял я. – Мы познакомились на моем дне рождения. И еще вы были у меня в мастерской на следующее утро. А как вы кстати ушли?

– Через дверь.

– В самом деле?

– Угу.

– Странно… ну, допустим, – я по-идиотски почесал затылок. – Прошу прощения, но совершенно не помню вашего имени.

– Олег Владимирович.

– Очень приятно, Ви, – представился я, протягивая ему руку с безбожно замаранными сангиной пальцами.

Олег Владимирович, ни секунды не поколебавшись, принял мою рабочую ладонь в свою большую и теплую руку, конечно измазавшись бурым. Только тогда я обратил внимание, на свою изгвазданность и на то, что заляпал книги, которые трогал.

– Ой, простите… – затараторил я, шаря по карманам в поисках платка, – я испачкал вас.

– Пустяки! – заявил он, вытирая сангину о свое дорогое кашемировое пальто. – Ну, так что, прогуляемся?

– Пожалуй, – согласился я.

Мы вышли из магазина, попав под мокрый снег.

– Погода сегодня дрянь, – заключил Олег Владимирович, получив по носу смачной каплей. – Тут недалеко есть приличное кафе, мне нравится в нем бывать. Не составишь компанию старику? Посидим, поболтаем, выпьем по кружечки ароматного чая.

– Звучит заманчиво, но я как назло сегодня забыл дома кошелек.

– Это не беда, – уверял меня мой новый друг, – я тебя угощу.

– Да, как-то неудобно… – замямлил я.

Олег Владимирович снова хитровато улыбнулся и спросил:

– А ты всегда деньги в кошельке носишь? Может пара сотен у тебя в кармане завалялась?

Я неуверенно полез в карман, исключительно ради того, чтобы доказать, что у меня действительно нет денег. Но к своему удивлению, нащупал нечто хрустящее. Помедлив секунду, я вытащил новенькую, можно сказать девственную пятисотку, сложенную вдвое и уставился на нее как баран на новые ворота.

– Ну что, идешь? – спросил Олег Владимирович, довольно хмыкнув.

Я только кивнул, думая про себя, что чудеса все же случаются.

Кафе с приторным названием, от которого веяло «духовкой», «гуманкой» и «нетленкой», действительно оказалось на редкость милым и располагающим к задушевным беседам заведением. Облагороженные незатейливой ручной росписью стены, низкие сводчатые потолки, деревянные столики, тряпичные занавесочки и совершенно отлетевшие повелители прилавка, как-то сразу покорили мое сердце. Я решил, что этот гостеприимно-вегетарианский рай вполне подходящее для меня место. А вот Олег Владимирович, держащийся везде и всюду так, словно ему принадлежит сам воздух, которым он дышит, в этом скромном, этническом рае выглядел неуместно. Но его это, похоже, ничуть не смущало. Он подошел к стене, на которой стройными рядами висели аляпистые кружки и промурлыкал:

– Мне нравится это место, здесь, как правило, тихо, а еще у них красивые кружечки. Выбирай любую.

– Вон ту, – зеленую с синей полосой, – попросил я.

– Отличный выбор, – похвалил меня Олег Владимирович, бережно снимая кружку с держателя. – Рекомендую селедку под шубой и вот эти маленькие штучки. Не знаю, из чего эти черти их готовят, но пальчики оближешь, – посоветовал он мне, как знаток местной кухни.

– Я думал, это вегетарианское кафе, а тут селедка, – удивился я.

– А ты думаешь там настоящая рыба? Имитация, подмена, но весьма виртуозная. О, эти кудесники просто Боги гастрономического обмана! Ешь водоросли, а думаешь, что рыбу, сою, а кажется, что сочную говяжью котлетку. Чудно, правда?

– Угу, прям как в жизни. Встречаешь эдакое прелестное длинноногое создание и думаешь – Нимфа. А потом эта Психея выедает тебе мозг чайной ложечкой, и оборачивается Медеей.

– Ну, здесь все не так фатально. Псевдосельдь не укусит тебя за язык в тот момент, когда ты решишься ее отведать.

– Это не может меня не радовать, – пробубнил я и соблазнился-таки вегетарианским шедевром.

Сельдь действительно оказалась на редкость вкусной, а чай особенно ароматным. Я даже не заметил, как мое утреннее напряжение ослабло. Позабыл я и о галлюцинациях, и о страхе, вообще запамятовал, зачем собственно вышел сегодня из дому. Возможно, это была магия умиротворяющего места, а быть может, глубокий гипнотизирующий голос моего собеседника успокоил меня. Олег Владимирович еще какое-то время рассказывал мне о кулинарных чудесах местных поваров и о пользе вегетарианства в целом. А я дивился, насколько он отличается от обычных травоведов, прежде встреченных мною. Все они были какими-то прозрачно-сизыми, тонкими, а порой и немощными. Олег Владимирович же походил скорее на рослого кабана – сильного, могучего, пышущего жизнью и некой спокойной, дремлющей до поры силой.

– А любишь ли ты путешествовать, Ви? – неожиданно соскочил со своей вегетарианской темы мой новый друг.

– Мои родитель всегда были патологическими затворниками, поэтому все детство я провел в Питере, а когда подрос… – я задумался. – Пожалуй, что я мечтал о странствиях, но как-то не сложилось. Видимо причина в том, что по-настоящему меня привлекали путешествия в моей голове, а не в пространстве.

Олег Владимирович довольно покивал, едва заметно улыбаясь в усы.

– Скажи, а что за странное у тебя имя такое – Ви? – снова сменил он тему.

– Да нет тут ничего странного, – пояснил я, – Ви – это сокращенное от Виктора.

– А-а-а-а, – протянул мой собеседник, поглаживая свои ухоженные усы. – А отчего же тебя не зовут полным именем, ну или хотя бы просто Витей? Ви слабый звук, всего крохотная часть тебя, мне кажется ты гораздо больше него.

– На Виктора я как-то никогда не тянул.

– Кто ж в этом виноват?

– Это имя дал мне дед. Хотел вырастить из внука бравого офицера. Но он помер, когда мне было пять, и родители перестали звать меня Виктором. Мне кажется, им, вообще никогда не нравилось это имя. Но в пять лет уже поздно давать ребенку новое, поэтому от моего прежнего прозвища остался, как вы правильно выразились слабый звук.

– Удивительное дело, как порой родители умудряются использовать совершенно, казалось бы, безобидные вещи, против своих же детей, – проговорил задумчиво Олег Владимирович. – Скажи Витя, если позволишь, я буду называть тебя так, потому что до Виктора ты пока действительно не дорос, но и из Ви уже, полагаю, вырос, а есть ли у тебя страхи?

– У кого же их нет, – хмыкнул я, вспомнив-таки о своих вчерашних видениях.

– И чего же боишься ты?

Меня этот, казалось бы, безобидный вопрос отчего-то поставил в тупик. Наверное, от того, что ужасно хотелось рассказать о синем Псоглавце и том первом, странном происшествии у Фонтанки. Но не говорить же о галлюцинациях малознакомому человеку, поэтому я ответил весьма пространно:

– Обыденности, я боюсь обыденности.

– Ну, что ж, – протянул Олег Владимирович немного медленнее нужного, – отчего не победить ее, когда у тебя все для этого имеется, и даже больше чем у прочих, я подозреваю, – проговорил он, глядя на меня в упор.

Потом вдруг неожиданно и задорно подмигнул, будто приглашал вступить с ним в некое тайное сообщество отчаянных бедокуров, борющихся с повседневной скукой и серостью.

То ли он действительно владел гипнотическими способностями, то ли просто обладал феноменальным даром располагать к себе людей, но сам не понимая зачем, я вдруг выпалил на одном дыхании.

– Я вижу странные видения! Вчера вечером, например, мимо моего дома прямо по набережной проходил синий Псоглавец! – протараторил я, вскакивая со стула и заливаясь пунцовым.

– А-а-а, такой милый, но отчего-то очень грустный пес в пальто? – вспоминал, судя по всему, холст из моей мастерской Олег Владимирович. – Да, – довольно крякнул он, – очень и очень симпатичный персонаж, я рад, что именно он. Твой Псоглавец мне ужасно приглянулся. А от чего же ты с ним не прогулялся? – как ни в чем не бывало спросил мой собеседник, отпивая хороший глоток чая из нарядной оранжевой кружечки.

Я так и осел, тупо уставившись на своего престранного знакомого.

– Вы, что же, считаете что это не галлюцинация?

– Ну, разумеется, нет! И ошиваться среди полок в секции «психология», не было никакой необходимости. Малахольных девиц только пугаешь почем зря, – укорил меня мой великовозрастный и, судя по всему, основательно спятивший друг.

– А откуда вы простите, знаете, что я с ним не прогулялся?

– Но ведь ты сбежал, как только завидел его, не так ли? – скорее констатировал, нежели спрашивал Олег Владимирович.

– Ну да, – признался я, опуская глаза в тарелку.

Мой престарелый друг медленно встал из-за стола, осуждающе покачивая головой, словно бы говорил этим жестом: «Такой милый молодой человек, а несчастное псоглавое создание оставил скитаться по пыльному городу в полном одиночестве». Но вслух он проговорил совсем иное:

– Ты очень и очень славный парень, Витя, – продолжал он покачивать своей бритой головой, снимая с вешалки пальто и шляпу, – и я убежден, что ты в скором времени и без моих подсказок сам все поймешь. Ты талантливый художник, я не случайно выбрал именно тебя. В твоих работах чувствуется глубина и искренность. Ты взаправду любишь своих героев, словно они твои дети или возлюбленные. Только у такого творца как ты, могли получиться живые полотна.

Я вскочил из-за стола, не понимая, впрочем, для чего именно. Но Олег Владимирович мягкой и одновременно сильной рукой, легшей на мое плечо, возвернул меня на прежнее место.

– Ты еще не попробовал их знаменитый десерт, поверь мне, это настоящая амброзия. Настенька, – крикнул он одной из официанток, – позаботься, пожалуйста, о моем друге.

В проеме тут же показалась воздушная и невозможно обворожительная Настенька с тарелочкой, на которой возвышалась небольшой пирамидкой сладкая пища Богов.

– Посиди тут еще немного, поразмышляй над тем, что есть нормальность и что означает выход за общепринятые границы.

– Намекаете на то, что галлюцинировать – это нормально?

– Я же говорил, то, что ты видел – не галлюцинация! Предсказуемость в поведении, общепринятый стандарт образа мыслей, скупая вариативность в развитии той или иной ситуации. Ты действительно считаешь это нормальным? Ты полагаешь, Создатель был настолько скуп, что не заложил в нас возможности развиваться, выходя за границы условностей?

– Я полагаю, что условности придумали мы сами, – неуверенно проговорил я, принимая у ангелоподобной Настеньки пирожное. – Только вот определить какие из них наиболее дикие становится все трудней и трудней.

– Абсолютно все условности нелепы по своей природе. Может ты пока и ограниченное существо, но ты обитаешь в безграничной Вселенной. И не надо так бесцеремонно пялиться на мою внучку, – проговорил Олег Владимирович, проследив за моим взглядом.

– Э-э-э, – только и проблеял я, совершенно ошарашенный.

– Бывай, мой юный друг, – уже совершенно дружелюбно и бойко отчеканил Олег Владимирович, удаляясь своей, выдающейся, хозяйской походкой.