Творец

Творец

Анастасия Суворова

Дизайнер обложки Анастасия Валерьевна Суворова

Иллюстратор Анастасия Валерьевна Суворова

© Анастасия Суворова, 2019

© Анастасия Валерьевна Суворова, дизайн обложки, 2019

© Анастасия Валерьевна Суворова, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-3132-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Эта книга состоялась благодаря выдающимся учителям, что встречались на моем пути. Многие из них жили и творили задолго до моего рождения, но эти отголоски и миражи прошлого вели меня по извилистым тропам судьбы. Без моих наставников и помощников эта книга не стала бы такой живой. Спасибо Вам.

Отдельную благодарность хочется выразить тем людям, что были рядом в момент написания романа: моему мужу Роману, подругам Марианне и Наталье, а еще моему чуткому корректору Елене Марковой.

Творец

Божий мир еще не создан.

Не достроен Божий храм.

Только серый камень роздан.

Только мощь дана рукам.

Ю. Балтрушайтис

Часть первая. Стены и двери

Глава 1

В бесконечном стремлении походить на Создателя человек обречен творить. Но то что выходит из-под руки художника, лишь слабая тень его фееричных фантазий.

Жизнь прозаична, заурядна и рутинна, и это еще в лучшем случае. Частенько она бывает жестока и, как нам по наивности кажется, несправедлива.

Но творчество – это нескончаемый лабиринт возможностей, где у каждого индивидуальный маршрут. Есть в нем и поэтичность, и легкость, и гармония, и внезапность откровений, и тайна, и мечта. Смысла, правда, в нем маловато. Зато оно само чудесным образом, наполняет мутно-серую повседневность радужной значимостью. В довершении ко всему эта безудержная вакханалия сопровождается зудом тщеславия.

Меня мои друзья по цеху частенько корят за излишний символизм и пошлую мистику. А я так считаю: творческая жила на то в человека и впаяна, чтобы он унылую обыденность яркими красками расцвечивал. Ну кому скука жизни в ее заплесневелом быту интересна? Хотя несомненно находятся и такие чудаки, которых она прельщает.

Другое дело фантазии! Хочешь испытать эстетическое наслаждение, любуясь мифическими красавицами? Нарисуй! Наскучила розовая праздность? Окунись в мрачное средневековье с помощью картин Босха. Тяготишься тем, что разум зажат в границах черепной коробки? Пролистай каталог Сальвадора Дали и убедись в обратном. Тем более что и ученые уже давно это доказали. В общем, преобразовывай банальность бытия, вноси в пыльную бытность искру, свежесть, делай свою жизнь сказкой. Ведь реальность, в которой ты живешь – это результат работы твоего сознания и только.

Искусство позволяет создавать невероятные миры, дает возможность облечь вымысел в некую форму. Любая самая бредовая идея, копошащаяся в твоей голове, может найти воплощение в глине или карандаше, в масле или металле, да в чем угодно! Материал не имеет значения, образ мыслей – вот что делает тебя художником, а в какую материальную оболочку ты облечешь свои идеи дело десятое.

Искусство – самый верный и надежный путь познать окружающий тебя мир. Оно – луч просвещения, воплощенная мечта, прорыв в беспредельность! Так я наивно полагал, пока не стал с его помощью зарабатывать.

Оказалось, что изобретательные и неутомимые менеджеры мира сия, давно призвавшие искусство себе на службу, уже заняли все коммерческие ниши, задав тон на легкоперевариваемый ширпотреб. Они с легкостью убедили доверчивых граждан, что за горсть медяков каждый может прикоснуться к святая святых. Опытный торговец знает – за обман, люди платят с той же охотой, что и за правду, только обходится она зачастую дороже.

Вот только я все никак не научусь впаривать свеженький, только народившейся плод моей жизнедеятельности. Наверное, я не в тренде. Но это, в общем, и не мудрено, потому как массовое общедоступное искусство – это миф. Отличать его от товарщины сейчас, как и прежде, могут немногие, да и ни к чему это, наверное. Математики или там биологи не орут же, раздирая глотки, что кругом дегенераты, только лишь потому что находятся индивиды, не способные понять в чем разница межу параболой и инфузорией туфелькой. Не многие художники, надо сказать, отличаются такой снисходительностью к невежеству. Ну да Бог с ними с занудами, хотя понять их несложно. Дергано-неврастенические повелители кистей и стеков, хоть сколько-нибудь поработавшие на ниве визуализированных грез, быстро понимают, что совершенно напрасно тратили годы на преодоления порога безвкусия, зря тянули себя за волосы из болот невежества, беспощадно распиная богов китча, учились видеть, слышать и чувствовать. Именно за то, что они так усиленно пытались в себе убить, люди и готовы платить.

Самовыражаться, исторгая из себя семена невиданного концептуализма, можно сколько тебе вздумается. Только вот желающих спонсировать все это высокохудожественное безобразие как и сотни лет назад катастрофически мало. Зато тех, кто готов все это новаторство плодить, страшно много. Вот и выходит, что одни художники творят для того, чтобы вдохновлялись другие, поднимаясь по ступени совершенствования и отдаляясь от общепринятого хорошо оплачиваемого формата.

Когда же ты, наконец, захлебываешься в потоке критики и абсурдных комментариях, то сдаешься и лепишь дешевый китч (хотя вопрос цены может существенно варьироваться). Проблема в том, что, как правило, хорошие художники – очень плохие менеджеры, о чем мне неустанно напоминают мои родители.

Но о них позже, разве можно думать о грустном, когда за окном столько света.

Люблю, когда утро встречает меня солнцем. Я тогда подолгу лежу в постели, разглядываю расставленные на подоконнике сосуды, фигурки, слепки. Это вечно пыльное предоконное пространство стало своеобразным кладбищем для невостребованных работ и тех «шедевров», что выходили из-под моей руки исключительно для собственного удовольствия.

Так вот, я люблю, когда меня будит медленно ползущая полоса света, настигающая старый диван в районе девяти утра. Тогда я просыпаюсь, потому что становится нестерпимо жарко и, сбрасывая плед, наблюдаю. Все скульптуры, вазы и другого рода керамические сосуды начинают оживать, пространство наполняют красочные всполохи и блики. Любовно облитая глянцевой глазурью [1] керамика превращается в скопление самоцветов. Множество маленьких солнц, спускаясь в такое утро на мои запыленные творения, преобразовывает эту батарею несостоятельности, давая надежду, заставляя думать, что день будет чудесным. Ведь не может же день быть не чудесным, когда он так сверкает с самого утра?

Но день мог. В отличие от меня, день мог себе многое позволить. Я вообще, если честно, за перламутровыми границами творчества был весьма никчемным, мало на что способным типом. Например, я не мог себе позволить отдельную квартиру. Пробовал снимать угол в коммуналке. Был выдворен после первого же сеанса масляной живописи. Соседка – патлатая стерва с вечно напомаженными синими веками, долго визжала, что все ее «левайсы» и «адидасы» провоняли скипидаром. Скитался по друзьям и знакомым, не в состоянии жить с горячо любимыми родственниками. Но как выяснилось, переносить меня с непринужденной легкостью могут лишь товарищи по кистям, и то в малых дозах. Поэтому я и живу в мастерской.

А что, на мой взгляд, очень удобно. Диван хоть и обшарпанный, но все же спать можно. Опять же, рабочее место здесь, никуда ходить не надо. В отличие от общаги, в которой я тоже пытался в свое время жить, своя уборная, я в ней даже душ соорудил, так что живу теперь как человек. Собственно, ради этого андеграундного рая я в Союз [2] и вступил. Теперь, правда, вынужден отрабатывать социальные блага, выставляясь на периодических показульках.

Выставки затея важная и очень для художника полезная, только я на таких мероприятиях себя чувствую отвратно. Когда в момент открытия, какая-нибудь тетушка в роговой оправе презентует меня немногочисленной группе зевак, я ощущаю себя насаженным на кол леденцом, с одной только целью; чтобы достопочтенная публика со смаком меня нализывала. Беда в том, что происходит это крайне редко, и я начинаю думать, что мой отец был прав. Лучше бы я пошел в автослесари, вместо того чтобы положить три долгих года на штурм Мухи, а потом еще шесть чтобы из нее выбраться.

В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.

Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гали и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже вон портвейн не допил. Значит мать, уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.

Распахнув настежь окно и наскоро обрызгав шевелюру тройником [3], в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.

– Сколько можно спать, Ви! – проголосила мать с порога. – И почему от тебя так воняет растворителем?

– Наверное, потому что я художник, ма, – буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.

– Лучше бы ты был автослесарем, – изрек свою мантру отец, – толку было бы больше.

– В двадцать лет ума не было и уже не будет, – напомнил я его любимую присказку.

– В тридцать лет семьи нет и не будет, – посетовала мать.

– В сорок лет денег нет и не будет, – предсказал отец.

– Ну, мне пока и не сорок.

– Вряд ли за семь лет, что-то существенно изменится, – убежденно сказал отец.

– Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.

– Тоже мне работа, – хмыкнула мать, – уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.

– Чему мне у него учиться? – завелся я. – Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?

– Да хоть бы и этому, – согласилась мать. – У него, что не картина – одно сплошное благолепие, не то что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? – укоряла она меня, тыча в стоявшее на мольберте полотно. – А это – жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?

Мать вперла в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.

– Веня, чего ты молчишь? Твой сын разлагается в этой богеме, а тебе и сказать уже нечего!

– Да, Ви, мать права, эту сказочную белиберду ты никогда не продашь. Тебе завтра тридцать три года стукнет, а ты все как студент беспечный живешь. Ты думаешь, чем семью кормить будешь?

– Вы и без меня неплохо справляетесь, я слышал, тоже новую машину купили.

– Я не о нас толкую.

– А другой семьи у меня вроде нет. Или я чего-то не знаю?

– Прекрати паясничать! – завизжала мать. – Ты прекрасно понимаешь, к чему клонит отец. – Она брезгливо смахнула со складного стула мифическую грязь и, опустившись на него, заговорила мягче. – Сына, тебе завтра исполнится тридцать три года – возраст Христа. Это очень важный этап в жизни каждого мужчины. А ты все баловством занимаешься, Химер каких-то пытаешься догнать. Пора уже и за ум взяться, о будущем подумать, в конце-то концов.

– Так все, – не выдержал я. – На сегодня лимит высадки мозга исчерпан. Приходите на следующей неделе, по вторникам я абсолютно свободен.

– Ты даже не позовешь нас на свой День рождения?!

– Я не отмечаю. Не хочу напоминать себе лишний раз, что мозгов и семьи у меня уже не будет.

– Да, – крякнул отец, – осталось только финансы профукать.

– По твоим прогнозам все уже предрешено, – огрызнулся я, выталкивая их за дверь.

Мой отец – потомственный бухгалтер, и мать, проработавшая сорок два года статистом, при каждом посещении моей конуры (как они ее назвали), пытались затащить меня в безжалостный мир цифр, с которым я (на их горе) с детства был не в ладах. Их посещения никогда не длились дольше пятнадцати минут. Либо мать жаловалась на тяжелый запах даммарного лака и растворителей, либо, как сегодня, они выводили меня из себя, и я просто выставлял их за дверь.

Конечно, я нагло соврал моим предкам, День рождения я все-таки отмечать собирался, довольно скромно и немноголюдно, но все же. На мое счастье и вопреки утверждениям отца, на жирную русалку нашелся-таки покупатель, и сегодня после полудня за ней должны были прийти. Я рассчитывал выручить за томную рыбоподобную нимфу хотя бы пару хабаровсков. Финансовые вливания были сейчас необходимы мне как воздух, потому как без них я не мог надеяться не то что на веселое празднование, но и на сегодняшний ужин.

Покупатель оказался поразительно щедр и накинул мне к ожидаемой десятке еще столько же на раму, понимая конечно, что я не буду столь расточителен при выборе багета.

Опасаясь растратить вверенные мне финансы раньше времени и совсем не на то, что следует, я занялся оформлением картины в тот же день. Уже к вечеру синеокая Наяда [4], была в не слишком дорогой, но и не в самой дешевой раме.

Я люблю, когда мои работы покупают, это позволяет мне жить отдельно от маман и папан. А еще финансы являются самым лучшим доказательством признания. Если человек готов платить за права обладания твоими работами, значит они ему действительно нравятся. Ну, по крайней мере, я себя так уверяю.

Иногда мне грустно расставаться с тем или иным произведением. Но если уж оно кому-то приглянулось, значит с ним пора прощаться. Пусть доставит удовольствие еще кому-то кроме меня. К тому же мастерская не резиновая, а я себе еще нарисую, слеплю, вырежу.

Вот и сейчас я сидел напротив мольберта и смотрел на розовощекую русалку с черным котом. Прощался. Эта красавица прожила со мной целый год. Я так привык к ней, что мне казалось, я расстаюсь с любимой. И снова, как уже бывало и раньше, назойливая мысль о том, что я меняю подругу жизни на коммуналку, ломоть колбасы и пару бутылок портвейна, противно скрежеща, всверливалась в мою голову. Я отогнал неприятную думу и лег спать (не на голодный желудок, как бывало, а все благодаря ей – моей рыбной бабе).

Глава 2

День моего рождения начался весьма прозаично. Походы по сберкассам и магазинам, расставания с деньгами, выслушивания поздравлений от родителей, плавно перетекающих в нотации, встреча с покупателем, забравшим русалку и так далее и тому подобное. Зато вторая половина дня удалась на славу. Серебристый январский вечер многообещающе сверкал желтыми фонарями. В инее на окне читался неоднозначный, на что-то намекающий узор. Казалось, кто-то хотел заморозить момент, запечатлеть его в моей памяти, выгравировать в самом времени и пространстве некую отправную точку, становящуюся для меня важным ориентиром. Точку, от которой я поведу пунктирную линию, слепо блуждавшую все эти годы по полотну моей жизни и готовящуюся обрести, наконец, зримый вектор.

Галя пришла к семи, посетовала на пыль.

– Уж к днюхе мог бы немного прибраться, – проговорила она, проводя пальцем по подоконнику.

Моя подруга частенько бывала грубовата, но этот ее маленький недостаток с лихвой компенсировался непритязательностью и ненавязчивостью.

Сенька и Кирилл – мои студенческие приятели, подошли, когда мы с Галькой выдули уже полбутылки Массандры. Они принесли подарки, традиционные в кругу художников: кисти, краски и банку стыренной в универе (там Сеня работал мастером) глазури. Глазурь была хорошая, дорогая: сочно-зеленая, потечная, а при грамотном смешивании с прозрачкой [5], становящаяся празднично-бирюзовой. Ей я особенно порадовался. Помню, как любовно погладил банку, ставя на самую верхнюю полку стеллажа, как представлял, что слеплю, наконец, настенные часы и покрою их этой глазурью.

Это сладостное воспоминание было последним ясным моментом. Дальше пошли лишь смутные, малоправдоподобные обрывки.

Вот мы допили третью бутыль Массандры и, приговорив крупно нарубанный оливье, пошли гулять. Помню, как в одном из двориков, кажется, недалеко от Итальянской, я вжимал раскрасневшуюся Галю в чугунную оградку. В слабом свечении фонаря она казалась мне в тот момент удивительно привлекательной (что само по себе уже было странно). Галя задорно хихикала и неубедительно просила «отвять».

Последующие события дворовых приключений остались за кадром моего похмельного сознания. Другая картина, всплывающая в памяти, повествовала о том, как мы (пьяные идиоты) катали друг друга на картонке по замерзшей Неве. Наша скромная компания возрастала по мере передвижения. В моем видении я насчитал шестерых персонажей, включая меня самого. На Сеньке теперь висла прыщавая малолетка в коротеньком пальтишке, а я о чем-то спорил с бритоголовым мужиком. Странное дело, совершенно не помню его лица. Но помню, что потом были шатания по Невскому, попытки оседлать коней на Аничковом мосту и еще что-то очень увлекательное, но что именно не припомню.

В общем, погуляли, думается мне, хорошо, со смаком. Но вот как я оказался в мастерской и почему на мне чистенький новенький халат, а не затасканная толстовка и джинсы, я никак не возьму в толк. Судя по всему, меня кто-то раздел, помыл и, завернув в хрустящую, словно подарочная упаковка, вафельную роскошь, уложил спать.

Эти зримые преображения, к сожалению, ничуть не изменили внутреннего моего состояния, вполне себе ожидаемого и логичного, если учесть, что я всю ночь совершал пешие прогулки на свежем воздухе и чрезмерные возлияния. Я лежал, а точнее, пытался не умереть от обезвоживания, уткнувшись носом в размалеванную стену, трогал новенький, упругий халат и думал, кто бы мог так озаботиться моим преображением. Вряд ли Галя, она и сама была редкостная неряха. Сеня или Кирилл – тоже маловероятно. Может я вчера познакомился с приличной девушкой, и она… Нет, это уж совсем из разряда фантастики.

Я бы, наверное, еще долго реконструировал свои вчерашние похождения, не раздайся у меня за спиной осторожный скрип. Позабыв о бубнах и барабанах, отбивающих «дум» – «т» – «ка» – «дум» в моей голове, я резко сел, разворачиваясь по направлению к скрипу. Немолодой мужчина приятной наружности восседал на моем ветхом, разболтанном стуле и приветливо, я бы даже сказал, ласково, улыбался мне.

– Кофе? – спросил незнакомец, протягивая мне дымящуюся кружку.

Я даже не усомнился в благих намерениях моего гостя. Принял кружку и с шумом втянул в себя живительную горьковатую влагу, испытав почти обморочный восторг.

Незнакомец бесцеремонно наблюдал за моими неверными, трепыхающимися пальцами, сжимающими драгоценный сосуд, за тем как я облизываю пересохшие губы и почесываю наросшую щетину. Я же все это время лихорадочно соображал: как столь представительный холеный господин мог оказаться в моей мастерской, из прекрасного видевшей лишь редких натурщиц. Как вдруг блик на его гладком, лощеном черепе вспыхнул вполне реальным воспоминанием. Лицо вчерашнего собеседника, потонувшее в ночных петербургских декорациях, вдруг медленно стало проясняться перед воспаленным оком моей памяти, наслаиваясь на безмятежный лик моего таинственного гостя. Небольшие, но поразительно лучистые жизнерадостные глаза, крупный сливовидный нос и подвижные тонкие губы в белоснежной бороде и усах. Не было никаких сомнений в том, что этот барин и тот лысый мужик, с которым я вчера о чем-то спорил – одно и то же лицо.

– Это вы переодели меня в халат? – смущаясь, поинтересовался я.

– Я, – совершенно просто и весело ответил гость. – Мне показалось, что спать в одежде не вполне удобно.

– А халат вы откуда взяли?

– Об этом позже. Боюсь, если я тебе скажу, все равно, не поверишь. Еще кофе? Или ты все-таки умоешься, и мы приступим к завтраку.

Только сейчас я обратил внимание на фарфоровую тарелочку с тонко нарезанным сыром, ветчиной и хлебом, а еще на отмытый до блеска кофейник с остатками кофе.

Неуверенно кивнув, я встал с дивана, споткнувшись о валяющиеся книги, бросил сконфуженный взгляд на заботливого незнакомца и потащился в душ. Умыться как следует мне не дали. Как только я намылил опухшую физиономию, раздался ненавистный звонок в дверь. Я наскоро смыл пену и пошел открывать. На пороге стояла Галя.

– Я у тя вчера перчатки и шапку оставила, – заявила она, намереваясь войти.

Я почему-то непроизвольно загородил ей путь, тупо уставившись не нее, как на призрака.

– Ты че не один? – поинтересовалась Галя, удивляясь такой внезапной обороне. – Вид у тя какой-то странный.

– Не один, – признался я, – у меня вчерашний тип, с которым мы на Неве познакомились.

– Я, если честно, плохо помню, что вчера было, но перчатки и шапку, надеюсь, оставила у тебя, – говорила Галя, просачиваясь в комнату. – А где тип? – спросила она, обнаружив мастерскую совершенно пустой.

– Не знаю. Может, в туалет приперло, – предположил я шепотом, в глубине души крайне удивляясь такому повороту. Сложно было представить этого бритоголового Санту в моей уборной.

– А, вот они! – воскликнула радостная Галька, потрясая своей находкой. – А я уж думала опять похерила, и новые покупать придется. Ну ладно, я пошла, ты это, зови если че.

– Угу, – буркнул я, закрывая за ней дверь.

Таинственного благодетеля в уборной не оказалось, за мольбертом, шторой и планшетами тоже. И когда я уже начал подумывать об алкогольном делирии, мне на глаза попался изящно сервированный завтрак.

Мог ли я сам все это себе устроить? Исключено! Во-первых, это не в моем стиле, я бы просто нарубал ломтями палку «докторской» и накрошил в миску «российского» сыра, заварив кофе прямо в чашке. Во-вторых, я не имею не малейшего представления, где продаются халаты. Или теперь имею?

Отыскав кошелек, я судорожно пересчитал гнездящиеся в нем мятые купюры и понял, что не потратил за прошедшую ночь ни копейки. На что же мы тогда пили, пока шлялись по городу? Ведь я отчетливо помню, «Крымский погребок» и «Бехеревку», а потом еще какую-то приторную дрянь, ее особенно нахваливала прыщавая малолетка.

– Все чудесатей и чудесатей, – констатировал я, налив себе бодрящего напитка и отправляя в рот кусок ветчины.

Весь день я прослонялся по мастерской в бесплодных потугах осмыслить утреннее происшествие. Мне никак не давала покоя мысль о том, куда мог подеваться бритоголовый. Ну не в форточку же он сиганул, в самом деле? Вся моя мастерская – это крошечная прихожая, санузел и сама комната с двумя окнами, без какого-либо дополнительного выхода. Может, он ушел, как только я скрылся в душе? Но зачем?

Абсурдность ситуации, похмельное недомогание и ощущение, что я теряю связь с реальностью, сводили меня с ума. Я стал названивать Сене и Кире, в надежде разжиться новыми подробностями наших вчерашних похождений. Но, как выяснилось, события этой ночи, из их голов, как и из моей, странным образом выветрились.

Сеньку Кира нашел только ближе к обеду, у той самой девчонки, с которой они вчера познакомились. По словам Кирилла, она оказалась славная, отпаивала нашего героя-любовника рассолом, и если бы не прыщи – сошла бы за красавицу. Но вот беда – малолетка кроме Сени вообще никого не помнила, утверждала, что они вдвоем гуляли. Кире пришлось долго ее убеждать в том, что наша компания была немного больше чем ей помнится.

Выходит, гуляли мы хорошо, задорно, с размахом и чувством, можно сказать, но кроме этого общего ощущения у нас в памяти больше ничего не осталось. Я один помнил импровизированные сани из картонки, Аничков мост и его жеребцов с погонщиками, Невский и распевание песен на Итальянской. И уж конечно, ни у кого в памяти не остался лысый мужик, хотя прыщавую запомнили все.

Не в состоянии более продолжать мозговой штурм и, желая отвлечься от мыслей о бритоголовом, я набрал Галю.

– Спишь? – спросил я, когда в трубке раздалось усталое «ало»

– Нет, а че?

– Можешь приехать?

– Ну, могу, – не сразу ответила Галя, – сейчас что ли?

– Сейчас.

– А у тя пиво есть? – с надеждой спросила она больным голосом.

– Я куплю, ты только приезжай.

– Лады, уже выхожу.

Я спустился вниз, взять Гале пару бутылок пива, а себе минералку.

Первое что я испытал, выйдя на улицу – испуг. Набережная Фонтанки, на которую выходила моя мастерская, была неестественно пуста. Дома, укрытые белыми пуховиками снега, смотрели на меня пустыми распахнутыми окнами, ни в одном из них не было ни намека на движение. Замерло дыхание некогда шумного города, его неоновое сердцебиение потухло, обездвижелся сам воздух. Апогеем этого застывшего городского пейзажа был витающий пух снега, который мерно покачивался в воздухе, не собираясь падать на черный неживой асфальт.