Жизнь, которая словно навечно

Катерина, казалось, не сильно расстроилась заявлению. Точнее, она совсем ему не расстроилась. Порой новое гораздо приятнее узнавать, пребывая в одиночестве. Так приспешник познаний не расточает ресурсы на постороннюю болтовню и мысли о комфорте спутника. Он всецело отдан «впитке» знаний.

– Если желаешь, я могу приставить к тебе Бенджамина, – грубое, слово тем не менее предельно точно выражало намерение миссис Бристоль.

– О, нет-нет, – запротестовала Рудковски и, немного смягчившись, добавила: – Благодарю, но я все-таки «обойдусь своими силами».

Агата отнеслась к выбору внучки с большим уважением. Принятие чужого решения – черта, наличием коей в самой себе она безмерно гордилась. Выбор есть шажок, который каждый из нас совершает до тысячи раз в день. Лишить ближнего этого ценного дара, какой в зависимости от своей успешности освещает или омрачает судьбу человека, – преступление. И наказание за него, что по чудовищной несправедливости присуждается именно жертве, не что иное, как упущение.

Упущение ценного опыта, не познанного за вверением судьбы в руки «более знающего»; упущение возможности расшевелить закостенелый мозг, что не пустился в погоню за поиском пути решений; и, в конце концов, упущение собственной жизни – добровольная передача уникальной жизненной карты в руки невежественного картографа.

На эту же философию опиралась и Катерина. Знакомиться с новым, узнавать его особенности девушка предпочитала сама. Она ничего не принимала на слепую веру – напротив, Рудковски должна была самостоятельно найти доказательства, до всего дойти ею избранной тропой. Иначе девушке казалось, будто ее обокрали в опыте, и тот, уже пережеванный кем-то, утратил смысл и лишился права зваться приобретенным.

Примерно к полудню сверкающий, словно ночь щедро поделилась с ним запасами светил, «Роллс-ройс» подъехал к площади Геттинберга. Бенджи, повинуясь тремя вещам: зовущему долгу службы, строгому правилу этикета и негласному закону любезности, – помог дамам покинуть автомобиль. Поблагодарив юношу, Агата принялась схематично расписывать Катерине пространства Геттинберга, а девушка с видом полного вовлечения в процесс охотно слушала.

В действительности Катерина прекрасно знала: ни карты, ни даже старожилы не введут тебя в такой курс дела, в какой возможно погрузиться, оказавшись с городом один на один. Истинное знакомство с его тайнами и подоплеками начинается в тот момент, когда тебя, как собачонку, швырнут в открытые просторы океана: захочешь жить – поплывешь.

Выслушав краткий экскурс по Геттинбергу и нанизав на штыри памяти, словно бумажные листочки на иглу, несколько громких названий-ориентиров, Рудковски пустилась в одиночное плавание. И прежде всего, ее весьма интересовали сами улочки. До этого девушка видела их мельком: из машины, во время забега по магазинам, на пути к парку или кафе. Теперь же она имела прикоснуться к ним изнутри и вне спешки.

Взор Катерины не упускал ничего. Ему приятны были жилые постройки, с их высокими, пропускающими идеальное количество света окнами, декоративными кашпо, усеянными яркой радугой всевозможных цветов, и мягкими уличными креслами, украшающими приветливые балкончики. Занимали воображение и здания, целью которых являлась оказание услуг – несомненно, высочайшего уровня – и принесение достойной прибыли жителям и самому Геттинбергу.

Что до жителей города, на их лицах отсутствовала печать вынужденности, страданий и, как следствие, ненависти ко всему живому. Напротив, жителей озаряли улыбки довольствия и, что характерно только переполненным изнутри сосудам, желания делиться изобилием с другими, будь то богатство духовное или материальное.

От созерцания такого рода картин у Катерины произошло загадочное пробуждение чувств. Девушке в прямом смысле виделось: жизнь ее начинается лишь сейчас. В Энгебурге она привыкла нестись даже по симпатичным улицам: вид оных всегда покрывала грязь тухлых мыслей его жителей. Лица горожан, и те выглядели в нем столь угрюмо, что при столкновении с ними в госте разгоралась одна только страсть – страсть поскорее избавиться от их компании.

Теперь же, находясь в солнечном Геттинберге, Катерина, словно та пава, неспешно и важно плыла по его светлым улочкам. Она улыбалась каждому встречному и всякий раз встречала взаимность.

Случись в жизни Энгебурга счастье – на лицах жителей вскипала мрачная радость: они не умели подлинно проявлять это великолепное чувство. Произойди в Геттинберге бедствие – и горожане стоически претерпевали все последующие тяготы, что, воспринятые как возможность стать лучше, сильнее, закаляли человеческих дух и позволяли жителям выйти двукратными победителями: над собой и над роком.

Сила людей Геттинберга черпалась из источника, где порочные недостатки, омываясь волнами упорства, обтачивались до неоспоримых преимуществ. Любая слабость отдельно взятого человека своевольно или вынужденно оборачивалась гордым его достоинством.

Так, скупость жмота, насмерть воюющего за каждую упавшую копейку, делалась бережливостью в отношении неразумных затрат. Мот, что привык расточаться по мелочам, становился покровителем всех нуждающихся. Задиристый петух превращался в храброго и разборчивого в своих «жертвах» льва. Человек двойственных мнений, возлагая на чашу весов две контрастные стороны одного целого, мог умело черпать пригодное и отделываться от ненужного.

Все это не просто читалось во взглядах людей, тренированных тяжким по весу опытом и влачащих легкое с виду существование. От жителей пахло уверенностью, силой, верностью себе и своим принципам, стоической решимостью обойти просторы жизни, не срезая острых углов и не огибая воздвигнутые ею горы. Внешние легкость и поверхностное отношение к жизни являлись не чем иным, как результатом беспощадных усилий в работе над собой. А непринужденность в ведении ежедневной рутины – годами собранности, концентрации и дисциплины.

Даже просто поглядывая на эти живые стержни нравственности и морали, легонько касаясь их бытового уклада, Катерине хотелось вбежать в них, вцарапать себя в таинственный, незнакомый ей мир. Но поскольку осуществление этого не представлялось возможным, девушка просто решила губкой и, находясь среди палисадника идеалов, жадно впитывать в себя его устои.

Согретая лучами сотен прохожих, какие встретились ей на пути к геттинбергской площади, – место, справедливо отобранное Агатой как «то, что точно нужно увидеть» – Катерина шагала в естественной приподнятости духа. Эта благонастроенность, стоило девушке уловить очередную улыбку, заставляла ее инстинктивно здороваться.

Рудковски двигалась, довольная всем и каждым, и вдохновенность ее лишь усиливалась. Катерина словно копила ее, шаг за шагом встречая целительную подпитку. Еще с десяток минут – и перед девушкой открылось зрелище высокой стелы, что, указуя в некую точку выси, пронизывала небеса. Казалось, это меч бравого солдата, который вознамерился насадить на острие большое голубое покрывало. То был памятник воинам, какие во времена геттинбергской юности – периода частых бунтов и дерзновений – храбро отбили город у неблагожелателей.

Монумент стоял в центре площади и своим появлением на горизонте подсказывал: Катерина на верном пути. Не то чтобы сбиться в городе прямых улиц – простая задачка, но все же, завидев долгожданный маяк, девушка зашагала к нему с еще большей уверенностью.

Рудковски уже проходила мимо высоких железных ворот, ведущих в один из жилых двориков Геттинберга, как вдруг подул такой сильный ветер, что тяжелые ворота, не выдержав напора, настежь растворились. Бумажка, кричащая о премьере спектакля, – ее вручили Катерине несколько кварталов назад – вылетела из рук девушки и понеслась, поддаваясь безжалостным порывам вихря.

«Дьявол! Я ведь ее не прочла», – расстроенная происшествием, Катерина сменила фокус с божественного на дьявольское. Настроение ее вмиг улетучилось.

Страждущая тотального контроля над всем, девушка пыталась обуздать даже свои эмоции. Она всегда стремилась укрыться, сбежать от «непригодных» ей чувств. К счастью или к сожалению, никто не способен делить под линейку эмоции, как тесто торта или основу для пиццы, на «хорошие» и «плохие». Все они – индикаторы, указующие на наши затоптанные пожелания или тревоги.

Так, зависть сообщает нам о том, в чем мы нуждаемся. Она обнажает новые зоны роста, в какие неплохо бы устремиться для получения желаемого. Злость, особенно та, которую разжигают поступки ближних, олицетворяет пороки, проклинаемые нами в себе. Стыд и вина есть следствия наших оплошностей. Допуская всякие промахи, мы так боимся отведать изгнание из стада, что продолжаем кругом таскать с собой стыд и вину. Этим самым мы напоминаем себе о совершенных грехах, чтобы, упаси Боже, не повторить их опять.

Вместе с тем не существует чувства, слывущего бестолковым. Неразумной может стать лишь реакция на него. Говорят, наиболее верным решением является принятие эмоций, их проживание и разработка дальнейших действий. На деле же, избегая пути воспитания личности, большинство людей предпочитают не брать ответственности и ничего не решать.

Таким образом, вместо проб избороздить мировой океан трусливый мореход всю жизнь барахтается в надувном бассейне. Сами того не разумея, эти люди тоже делают выбор. Однако при этом они не проходят тернистую дорогу развития – они только топчутся на земле, выжженной многолетним мангалом лени.

Катерина принадлежала к числу людей, которые ответственность за жизнь почти всецело возлагали на себя. Исключением являлись те случаи, когда внезапно грянувшие катастрофы оборачивались чересчур болезненным опытом. Тогда девушка рьяно кидалась на поиски виноватых, тех, с кем можно было разделить горчинку своей неудачи.

Что же касается эмоций, здесь Рудковски обманывалась. Она воспринимала «мерзавок» как проявление слабости и чудовищно злилась на неспособность контроля за собственными порывами. Но подавляя то «нехорошее», что зиждилось в ее теле, Катерина давала отпор самому ребенку природы, а значит, вступала в битву с естественным. В этот миг то лишь усиливало злость, перчило ненависть и раскорчевывало зависть девушки.

Потому сейчас, разъяренная от единого дуновения ветра, Рудковски пала жертвой резкой смены настроения. Боевой, восторженный настрой сменило лютое чувство негодования. Застигнутая врасплох, Катерина бетонной массой стояла у тех самых железных ворот – бдительных стражей Геттинберга. Чтобы хоть как-нибудь успокоиться, она сказала себе: «Надеюсь, за этим последует компенсация чем-то приятным» и, довольная изобретением разума, двинулась дальше. В тот момент Рудковски только еще предстояло узнать, насколько права она оказалась.

Ветер пролетел мимо девушки единым порывом-молнией, как если бы он представлял собой отставшего от полка всадника и, потеряв дружину из виду, силился вновь с ней поравняться. Теперь же, когда вихрь утих, контраст холодящей прохлады встретила ударная волна жары.

«Черт возьми, почему так жарко? Неужели пришла пора гореть за свои грехи?» – чертыхнулась мысленно Катерина. Она ощутила, как что-то неумолимо сдавливает ее шею, перекрывая законный доступ свежего воздуха.

Утром, перебирая наряды, девушка рассудила следующим образом: недавно купленные наряды слишком официозны. Поэтому выбор Рудковски пал на старенькое платьице с бантом на шее. Именно это украшение и сыграло с ней злую шутку.

Не желая пасть столь нелепой смертью, Катерина спешно освободила себя от оков узурпатора, легким движением кисти развязывая аксессуар. Девушка тотчас почувствовала прилив жизненной силы, упуская при этом таинственный взор, неотступно за ней наблюдающий.

Взгляд дознавателя принадлежал неизвестному юноше, на вид ровеснику Катерины. Измученный духотой собственной квартиры, парень хозяйничал на просторах балкона, время от времени прерываясь на отдых. В одну из таких пауз внимание его приковала уже проигранная сцена.

Наблюдая за «статичной динамикой» города, – так парень называл движение одно и того же – юноша прикипел к виду содержимого пьесы. Теперь он не различал ни объектов, ни действий, будто события плыли монотонным, запущенным чьей-то рукой видеорядом.

Стоит ли говорить, в какой восторг привело юношу появление на экране новой актрисы? Героиня, в движениях которой угадывалась очевидная непринадлежность к городу, причудливо, почти вприпрыжку шагала по вылизанной улочке. Самой своей сущностью она оскорбляла спокойную идеальность Геттинберга.

Кульминацией драмы стал эпизод, разыгравшийся по воле природных капризов. С замиранием сердца, с колебанием фибр души парень наблюдал за стихийными действиями. Он смотрел, как затейливо пляшет мимика девушки, в чье спокойствие дерзко ворвался нетесаный ветер; наблюдал, как ручонки ее неуклюже ловят бумажку, взлетевшую ввысь – та парила над незнакомкой, дразнила ее, заставляя подпрыгивать выше и выше. Наконец, уголки его губ приподняла улыбка, когда юноша вдруг заметил, как прохожая «умилительно» злится на собственное бессилие.

Однако ничто не могло обыграть эпизод, где, собрав волю в кулак, а затем разомкнув его, незнакомка, играючи, развязала бантик наряда. И вместе с ним совершенно нежданно-негаданно развязалось и дремлющее сердце парня.

Глава 5. Потери, промахи и потрясения

Потеряв всякую свободу воли, слепо впадая в безумие инстинктов, юноша усмотрел одно лишь послание. Казалось, нечто свыше командовало теперь его жизнью. Он отодвинул дела и заботы, сомнения и коробки, небрежно раскиданные им по балкону, и стремглав полетел, как то сделал минуту назад ветрюган, вдогонку девушке.

Всего полминуты потребовалось парню, чтобы преодолеть расстояние в четыре этажа и обогнуть, что в обычные дни не воспринималось им как препятствие и даже презрительно им игнорировалось, несвоевременный угол дома: вечность для свершения чуда – мгновение для упущения желаемого.

Когда он оказался напротив места недавнего происшествия, то есть, на противоположной от него стороне улицы, незнакомки там уже не наблюдалось. Юноша впал в отчаяние.

Он бешено смотрел по сторонам, жадно хватая любые намеки на ее присутствие. Он метался влево и вправо, как тот полуночник, который часами не может уснуть. Он совершал круговые обороты, будто движение могло обратить ход времени вспять. Безрезультатно. Прохожая испарилась. Словно ветер, что так бессовестно надругался над ее покоем, уволок красоту в свое царство.

Юноше ничего не осталось, кроме тупого вглядывания в безжалостные врата. Окидывая взором этих жестоких чудовищ, он вспоминал то злобное шипение, что всякий раз змеилось на всю округу при их открытии. Вратами пользовались нечасто, а потому, оправдывая леность ненадобностью, никто не утруждал себя смазыванием их петель. И вот, отмщая за безответственное к ним отношение, за беспросветную свою покинутость, врата приговорили парня к тому же бремени.

Всевластность случая свела два одиноких сердца – она же их и развела. Юноша почти взревел от беспомощности, а Катерина была уже далеко за пределами его видимости. Как мантру повторяя себе: «Все хорошо, ну подумаешь, ветер», она собралась с духом и гордо продолжила свой маршрут.

Девушка почти достигла площади, но вдруг внимание ее привлек забавный случай. От небольшого сквера площадь отделяла лишь узкая полоса мощеной дороги, по которой, время от времени уступая пешеходам, шныряли юркие машины. Они, как пройдохи, задорно вились среди гуляющих людей и, невзирая на массовость горожан, искусно двигали габаритами.

Катерина остановилась прямиком перед началом сквера, будто не решаясь пересечь дорогу с этим престранным движением. Машины и люди и правда перемещались так, словно каждый из них являл собой шестеренку цельного механизма – девушка же ощущала себя ненужной, лишней, неуместной деталью.

В нерешительности оглядываясь по сторонам, Катерина заприметила интересную, непривычную ее глазу картину. По каменистой и, очевидно, главной тропинке скверика лишенный всяких забот сновал малыш (или малышка – девушка не разбиралась в делах, касающихся детей). Что удивило и даже смутило Рудковски – это явное отсутствие где-то поблизости его матери. Чуждая до беспокойства о детях, с большим трудом их сносящая, Катерина однако задумалась: «Законно ли оставлять малыша одного? Вокруг столько опасностей».

Рудковски привыкла к бешеным мамашам Энгебурга, что, озабоченные роком своих головастиков, не дозволяют неумехам ступить и шагу. Сейчас же отсутствие наседки близ малолетнего чада столкнуло девушку с противоречием. Через минуту однако она отряхнулась: «Боже мой, о чем я думаю? Мой разум, наверное, слишком свободен, раз допускает беспечное мотовство мыслей».

Так, решив, что дело никак не относится к ее персоне и уж тем более не стоит умственных затрат, Катерина закатила глаза самой себе и круто повернулась, теперь уже с твердым намерением оказаться на противоположной стороне дороги. Именно в этот момент и произошло непредвиденное. Как говорят, если и ждать, то лишь самого неожиданного.

Игрушка малыша – скользкий мячик – выпала у ребенка из рук и стремглав понеслась к дороге. Только при таком положении дел становилось понятно: сквер расположен относительно площади на возвышении. Условие, что сообща со злым роком вершило злодейство. Казалось, ускоряя движение мяча, оно также убыстряло и бегство часа.

Малыш, как те орланы, которые вихрем бросаются на добычу, бездумно ринулся за мячом. Шажки были мелкие, походка – скорой, целенаправленной. Все свидетельствовало об одном: он не остановится. Отбросив помехи, взор видит лишь цель, и та, словно влекущая в море сирена, манит беднягу к себе.

Вся эта драма держалась приличия. Больше того, со стороны она могла даже растрогать пассивного наблюдателя: ребенок сам, без помощи взрослых, возвращает свое – что здесь дурного? Однако жизнь превратилась бы в простоту, заунывную скуку, уложись события по прямой, беспрепятственной линии. Когда дорожка близка к абсолютной глади, когда ничто не встревает помехой на пустом шоссе, маршрут принимает вид отшлифованной доски. И именно здесь, как правило, проявляется причуда рока.

Мастак обнаруживает, что на дощечке, с таким упорством им отделанной, вдруг вылезает заноза. И вот творец, познавший триумф, хвалящий собственную скрупулезность, довольный плодом титанических трудов, с небес летит на землю. Одно препятствие – одна разрушенная жизнь.

Катерина, до чьего уха донесся стук упавшего мяча, невольно ответила на звук прикованным вниманием. Впрочем, ответив на ситуацию отстраненностью, – она лишь безучастный зритель событий – девушка так же бесстрашно продолжила путь. «Какое мне дело до чужой судьбы? Мне хватает вопросов к своей».

Пытаясь уловить чередования людского и машинного потоков, Рудковски просчитывала время, за которое ей надлежало перейти тропу. Девушка, как учили книжки, глянула по сторонам: налево – спокойно, направо – она остолбенела.

По направлению к Катерине, а значит, и к мчащемуся ребенку неслось авто. Королева визуализации, богиня из царства воображений, Рудковски молниеносно представила в голове ход событий с летальным исходом.

Покинув цепь онемения, девушка опрометью ринулась к малышу. Она схватила его – так порывается к птенцу мать, чтобы не дать дитенку безвозвратно сгинуть. С мальчиком на руках и леденящим ужасом в душе Катерина смотрела перед собой, наугад прорезая воздух.

Авто затормозило. Визг от колес вернул Рудковски в реальность. Водитель окинул девушку таким взглядом, словно психом в сложившейся ситуации являлась именно она. Лишившись способности говорить, Катерина жадно хватала потоки воздуха. Она будто стала рыбешкой, что, выбросившись на сушу, отчаянно открывает и закрывает рот.

Мужчина-водитель же неодобрительно покачал головой. После чего в недоумении, как если бы это Рудковски, не он, чуть не совершила убийство, завел машину и спокойно повел ее дальше. Видимо, поспешил по делам.

Катерина перевела взгляд на ребенка. Малыш не совсем с пониманием смотрел в ответ. Он явно выглядел слегка смущенным, но при этом отнюдь не испытывал страха.

Заледенелые жилы девушки обратились в кипящие трубы. В ней пробуждались те дремавшие ненависть и осуждение, что она годами запихивала по разным углам бедного организма. И теперь, невысказанные стольким людям, они вскружили в убийственном смерче и устремились лишь к ней – матери малыша.

По ее виду, женщину ситуация словно не коснулась. Она шагала к Рудковски уверенно, подгоняя тело движением рук. В то же время мать не бежала и не создавала эффект перепуганной клуши. Именно это ее безразличие вконец доконало девушку.

Катерина держала свою пылкую натуру в уезде уже несколько дней, что являлось ее абсолютным рекордом. И сейчас, не будь обстоятельства до того жестоки, она бы обрадовалась предлогу для вспышки. Впрочем, слишком уж напряглось скопившееся в девушке электричество, так что Рудковски не выдержала и еще издали начала:

– Вы в своем уме?! Как Вы решились оставить ребенка без присмотра? Вы видели, какой кошмар чуть не случился?

О рамках приличия Катерина, всегда державшаяся с незнакомцами по-английски холодно, даже не вспомнила. А если и вспомнила, то верно подумала: «Мать-кукушка их не достойна». Женщина же, не нарушая спокойствия, хотя и оторопев в душе, улыбнулась:

– Но ведь он не случился.

Рудковски насупилась. Ей казалось, что мать малыша страдает от слабоумия и вообще не способна осознавать ни слова, ни события. Вид Катерины остался таким же угрюмым: она стояла нахмурившись, лицо исказилось страшной гримасой. Внутри полыхала война.

Война развязалась в силу противоречий. С одной стороны, девушка понимала: она не имеет права подвергнуть суду действия матери. Ближнего не судят как минимум оттого, что не имеют шанса оказаться на его месте, а значит, пожить его жизнью, столкнуться с особенностью обстоятельств. С другой – Рудковски не в силах была пройти мимо подобного преступления. Не сказать об опасностях безучастного поведения означало подвергнуть ребенка дальнейшим угрозам.

Не то чтобы Катерину сильно тревожило будущее безразличного ей малыша, однако вместе с тем ей подвернулась возможность сыпануть поучениями. А уж хватать возможности да поучать – занятия, чьим предназначением являлась подпитка капризной сущности девушки.

За тяжестью борьбы, которая шла внутри нее, Рудковски напрочь забыла о мальчике – тот оставался у нее на руках. Не начни малыш беспокойно ерзать Катерина, возможно, простояла бы с ним целую вечность.

– Да что Вы за мать? Неужели вам наплевать на ребенка? – уже с меньшей жестокостью, но все с той же резкостью буркнула девушка и спустила мальчонку.

– Ну что вы, напротив – я обеспокоена его развитием.

Женщина отвечала едва ли не с нежностью, что не могло не бесить Катерину, лишенную всякой сдержанности. Брови девушки воспарили до самых небес. Собеседница пояснила:

– Забота о ребенке включает для меня в том числе цель сделать его самодостаточным. Я не хочу заниматься ростом безвольного и бездумного существа, которому чуждо принятие своих решений. Я не желаю видеть, как мое чадо, будучи в детстве лишенным болезненных шишек, набивает их в зрелости. Вам понятна моя философия?

Катерину затмила туча отчаяния. Она впервые столкнулась с подобным подходом к воспитанию и, как это часто случается, решительно отказалась принимать новое, столь разнящееся со старым, привычным. Девушка косвенно признавала присутствие смысла в словах этой женщины, однако насильно гнала мысль о его допущении.

Рудковски молчала, а потому, не дождавшись ответа, безмолвие нарушила мама ребенка:

– Генри! Идем, малыш, – женщина помахала мальчику, рукой указуя следовать за ней, и малыш тут же с объятиями ринулся к маме.

Катерину ошпарило кипятком. «Генри?! Это какая-то шутка? Насмешка судьбы? Причуда рока?» Как будто мало встречалось ей совпадений, наличие очередного вскружило ей голову. Рудковски решила, что ей прямо в эту секунду нужны «тенек и посидеть» – иначе беды не миновать.

На прощание девушка, желая понизить градус собственного накала, язвительно кинула злостное: «О, ну конечно, не стоит сыпать в меня благодарностью!» Женщина, присевшая, чтобы поправить ребенку костюмчик, степенно распрямилась и изрекла:

– За лишение опыта встречи с судьбой?

Катерина, потеряв всякие силы для изумлений, вскинула руки и пустила волну непонятного ропота. После чего она отвернулась от матери и, сопровождая походку туманными восклицаниями, взяла курс на центральную площадь.

Девушку не заботили больше пролетающие мимо машины, которые, словно майские жуки, шумно перемещались взад и вперед. Рудковски желала лишь поскорее удрать от места трагедии, и ей совершенно было неважно куда. Можно сказать, что к площади Катерина направилась, повинуясь закону последовательности: изначально отметив место конечным пунктом, девушка неизменно следовала за стрелкой компаса.