Полная версия:
Сусальная правда
Анастасия Астакшина
Сусальная правда
Пролог
Как узнать человека, который работал в колл-центре?
Она всегда диктует по телефону не «пятьдесят шесть», а «пять шесть», не «шестьдесят семь», а «шесть семь». Это уже на уровне рефлексов. Еще она знает, что по непонятной причине произнесенные цифры «три» и «семь» по телефону звучат похоже.
Как много можно узнать о человеке, если уметь наблюдать. Как приятно узнавать, что не ошибся.
Я много знаю о ней. Что она любит, а что нет. Чего боится. Где она работала и как жила. Кого любила.
В далекие-далекие времена она должна была сыграть свою роль. Тогда все было бы хорошо. Я готовился, чтобы не допустить ошибок – продумывал план, обеспечивал алиби. Но она провалила роль, и все стало плохо.
Ошибся я только один раз – когда много лет назад решил махнуть на нее рукой, подумав, что она все равно сгинет. Но причина была вполне уважительная – после аварии меня буквально собирали заново. Мне было немного не до мести. Почему-то я подумал, что уже сделал что мог, но вот – спустя годы я встречаю ее, и встречаю не в нашей дыре, а где, где! В Санкт-Петербурге! Это было неправильно, она должна была сгинуть, спиться как ее мамаша, умереть, как и вся моя семья!
Но она была жива, и тогда я понял, что это моя недоработка.
Познакомиться с ней не составило труда. Подстроенная случайность – и вот, пожалуйста, я рядом с ней, могу делать что захочу, ведь она мне доверяет.
Конечно, это заняло время. Но, как говорила Женька, месть – это мороженка (какое милое девчачье слово из моей юности). Месть сладка и подается холодной. Поэтому я умею ждать. Просто убить неинтересно. Она должна знать, кто и за что, но – не сразу.
***
– Для тебя все слишком легко закончилось, – сказал молодой мужчина в легком распахнутом плаще, обращаясь к могильной плите. – Я даже жалею, что так. Надо было чтото придумать. Но самое главное, что тебя больше нет.
Ветер шелестел где-то наверху, в густоте старых деревьев. Он поднял голову. Приходилось слышать от суеверных людей разное, в основном смешное. И знаки они всякие на кладбищах видят, и ветер им шепчет голосами усопших, и если птичка на могилу села – то душа умершего… Когда бабушка его в детстве водила на могилу прабабушки, то строго следила, чтобы он не смел сорвать ни цветка, ни травинки – «ночью мертвые за тобой придут свое назад требовать!».
– Пусть попробуют, – вслух сказал он и сорвал красивый пышный колосок овсяницы. Могила, у которой он стоял, была ухоженная. Что-то веселое и победительское виделось ему в том, чтобы принимать в этом участие. В том смысле, что ухаживать за могилой и сажать цветы. Это означало для него, что он все же жив, а тот, кто тут лежит – нет. Так ему и надо.
– От тебя всем было плохо, – сказал он, опять обращаясь к плите. – Это хорошо, что тебя нет.
Молодой мужчина аккуратно сплюнул на могилу, сунул руки в карманы и зашагал прочь по асфальтированной дорожке, унося с собой колосок.
***
В тот же самый день Алла Евгеньевна Сулинская ехала в электричке на свою старую дачу. С собой у нее был только небольшой рюкзак – женщина не собиралась оставаться с ночевкой. Она просто проверяла свою теорию. Даже не свою, а доктора. Съездит туда и обратно, как хоббит из известной книжки. Она вообще теперь много читала. И про хоббита этого, и про мальчика-волшебника, и много чего еще. Времени стало меньше, потому что вышла на работу, а надо же – сидит, зачитывается допоздна. Хотя читать надо было тринадцатью годами раньше, а еще разговаривать, и слушать, слушать! Тогда, может, ничего бы и не случилось. Но уже случилось, и ничего не изменить, и остается только жить с этим. Уже то, что при воспоминании о своей дочери Алла Евгеньевна не начинала трястись в рыданиях, было большой победой. Она вообще этой весной только и делала, что побеждала.
Не одна, конечно. Все с доктором с этим.
День, когда в городской психоневрологический диспансер города Завровска пришел работать новый доктор по фамилии Вешник, навсегда изменил судьбу Аллы Сулинской. Может быть, свою роль сыграло то, что доктор Вешник сам потерял дочь (правда, когда той было четыре). Поэтому к своей пациентке он отнесся не так как, как до этого относились его коллеги, просто отрабатывавшие протокол.
…Некоторое время после она, конечно, притворялась, что живет обычной жизнью. Потом начались кошмары, и Алла обратилась к психологу. И вроде бы та всё говорила правильно, и вопросы задавала правильные, а только кошмары никуда не ушли. За кошмарами пришли ежевечерние слезы, и однажды женщина просто не смогла встать с постели. Она очень испугалась, нашла частного доктора и даже пила лекарства. Ненадолго становилось лучше, после курса – хуже. Однажды Алла Евгеньевна оставила привычную работу, потому что мысли стали неповоротливые и совсем не слушались. Стала подрабатывать уборщицей, денег на докторов уже не было, и пришлось идти в психдиспансер.
Она уже почти привыкла к тому, что остаток жизни ей суждено сидеть по очередям с такими же несчастными, пить лекарства, от которых постоянно хочется спать, мыть чьи-то грязные полы да быть обузой брату. И еще постоянно плакать.
А теперь – на нормальную работу устроилась. Не на прежнюю, конечно, но и не уборщицей, всё радость. Книги читает, на дачу едет. Последнее было самой большой победой.
Лекарства, конечно, никуда не делись. И к доктору еще ходить придется. Но ощущение, что ее тогда похоронили вместо дочки, придавили бетонной плитой и зачем-то оставили жить, ушло.
Хорошо, что не поддалась на уговоры и не продала участок.
Алла Евгеньевна не была на даче больше десяти лет. За землей и домиком смотрел сын родного брата – приезжал несколько раз в год, косил траву, щедро поливал сорняки гербицидами, иногда поправлял забор. Потом он же поставил на участке камеры, приплатил постоянно живущей рядом соседке, и вообще перестал приезжать. Брат советовал Алле продать к черту дачу, зачем она ей, насквозь больной и одинокой? Алла отказывалась, сама не зная, почему.
С одной стороны, брат был прав. У нее не было сил возделывать землю и некого было привозить туда на лето. У семьи брата была своя дача. А с другой стороны, Алла Евгеньевна до болезни всегда была практичным человеком. Она понимала, что нездорова, и решать чтото в своем состоянии не хотела.
Что она будет делать с участком, Алла не представляла, но чувствовала, что какие-никакие решения может принимать только сейчас – когда доктор Вешник стал ее новым врачом. И она приняла решение поехать в дачный поселок. Давно пора. Алла и до болезни не любила неубранных углов, темных пятен и неотвеченных вопросов.
За городом бушевало лето. Женщина беспокоилась, что в поселке все сильно изменилось и найти свой участок будет трудно, но ее опасения не оправдались. Соседский дом Сапегиных остался прежним, его она заметила еще издалека, ну а ее дом тем более не поменялся. Калитка, асфальтированная дорожка – спасибо брату – крыльцо, входная дверь, и вот он, старый дом, который был построен еще при ее, Аллы, родителях.
Сени встретили ее прохладным, совсем не городским духом. Такой запах нагретого на солнце каменного домика с деревянным полом бывает только за городом. Алла собиралась осмотреть свое летнее жилище, решить, что выбросить или продать, что забрать с собой и что починить. Потом – инспекция участка. Скорее всего, никаких грядок здесь больше не будет, а будет газон и шезлонг. Хватит, наработалась кормой кверху в молодости. Ирку тоже приучала на грядках работать, а зачем? Лучше бы вместе ходили в лес, лучше бы плавала она в реке вволю, и говорить надо было побольше с ней. Знать бы, как все обернется!..
Меньше размышлений, больше дела, сказала себе Алла, на ходу останавливая воспоминания. А что она хотела, все правильно – сама решила поехать, вот ходи теперь среди призраков, любуйся.
Дом был небольшой – две комнаты, одна кладовка, кухня с дровяной плитой, чердак и подпол. Родители собирались на пенсии оставаться здесь на лето, строились с этим расчетом. Туалет, естественно, на улице – раньше в дачном быте к этому относились как к данности.
Летний душ, умывальник во дворе. Баню тогда решили не строить. Вот и все хозяйство. Алла Евгеньевна не удержалась и в первую очередь пошла в ту комнату, где в свои последние весенние каникулы жила дочь. Без слез не обошлось, конечно. «А что ты хотела, на что надеялась? – в который раз спросила она себя. – Зачем приехала? Дом проверить, жить дальше или плакать?». Женщина все же разрешила себе поплакать «положенное» время – по дочери, по ушедшему навсегда времени, по давно покойным родителям, – и продолжила осматривать дом. По всему выходило, что жить в доме можно, летом-то точно, только нужно потравить грызунов, купить нормальный умывальник, укрепить забор и сделать еще несколько мелких, но важных дел. Вот о них и будем думать.
Алла поднялась на чердак, осмотрела кладовку, увидела мышиное гнездо и для порядка вскрикнула, хотя мышей не слишком боялась. Потом посмотрела на часы – скоро электричка в город, хотелось бы успеть до того, как будет двухчасовой перерыв между поездами. Она обошла дом еще раз на всякий случай, словно проверяя, ничего ли не забыла, взяла рюкзак, и уехала бы, ни о чем не узнав – если бы не зацепилась лямкой за обшивку в сенях. Похудевшая от времени вагонка оторвалась куском, из расщелины выбежали друг за другом маленькая серая мышка и длинноногий паук, а внутри была не пустота и чернота, как ожидала Алла Евгеньевна. Внутри лежало что-то цветное.
Как во сне, Алла сунула руку в открывшийся тайник (она и понятия не имела, что доска отходит и там тайник, надо же!), достала плотный пакет, а из пакета – тетрадь в твердой обложке, и покрутила ее в руках. Тетрадь эта была ей хорошо знакома. Когда все было еще как прежде, когда у нее были живы и отец, и дочь, она работала бухгалтером-аудитором. Один из заказчиков в соседнем городе, крохотный и локальный, обзавелся брендированной канцелярией – ручками, тетрадями, ежедневниками и календарями. В начале двухтысячных в их провинциальном городе это казалось очень серьезно и модно, прямо как у столичных фирм. Из командировки Алла привезла подарки – две тетради, два датированных ежедневника и громадный календарь. Один ежедневник оставила себе, календарь повесила в кухне, а остальное отдала дочери.
И вот, надо же – дневник в тайнике. Пожелтевший от времени, в некоторых местах заплесневевший, но – дневник. А надо ли?.. Черт бы с ним, с дневником, Иры нет уже тринадцать лет, ничего не вернешь, никого уже не вернешь. Так и будем жить – два шага вперед, три назад?
Алла Евгеньевна знала, что все убеждения впустую. Это же Иры, ну как не посмотреть? Не знала свою дочь при жизни, так хочется узнать хотя бы сейчас. Какая была дочка на самом деле, о чем думала, над чем плакала? Раньше она мало интересовалась этим. Считала, что сама выросла без соплей, сентиментальности и задушевных бесед, и вот – получила образование, даже с маленьким ребенком на руках смогла закончить институт, нашла хорошую работу в такое непростое время. Растила Иру так, как родители растили ее и брата. Да, она сама в пятнадцать лет не спала ночами из-за десятиклассника Пети Минкина, и слезы лила, и родители ни о чем таком не знали, так все взрослеют и ничего, правда же?
Нет, оказалась неправда.
Страницы дневника зашелестели, показывая то цитаты, написанные цветными ручками, украшенные цветочками и завитушками, то наклейки с блестками, то вырезки из журналов со звездами тех лет, когда Ира еще была жива. Алла Евгеньевна сама не заметила, как бросила рюкзак на пол и села рядом. Ей открывалась целая история – та, которая все это время происходила рядом с ней, а она ничего не замечала. Надо было взять это в город, и там спокойно почитать и поплакать, а теперь все поезда уйдут, останется двухчасовой перерыв, да и черт с ним, с перерывом…
Для Аллы та история было всего лишь неприятным недоразумением, во время которой она единственный раз пришла в Иркину школу не на собрание, а «разбираться». Теперь она понимала, что история оказалась событием с длинными щупальцами спрута. История расплылась, как пятно нефти на морской глади, и от нее хотелось закрыть уши, словно от кричащего корня Мандрагоры.
Глава 1
Ника –1-На меня напали около двух часов дня, на следующий день после моего увольнения. Может быть, это чья-то мечта – вот ты теряешь работу, и тебя просто кто-то украл. Тогда не надо ничего решать. Но все это смешно только в мемах.
Я была дома, смотрела в окно, дышала прохладным воздухом и думала, что пришло время моих накоплений в размере полутора зарплат и сайтов по поиску работы. Чего-то в таком роде всегда ожидаешь, когда тебя легко заменить, поэтому в прошлом году я несколько месяцев урезала свои расходы во всем, чтобы иметь хоть маленькую, хоть смешную, но финансовую подушку.
Потом закрыла оконную створку, и в комнате стало очень тихо. Была осень. Звуки с улицы пропали, и я поняла, что в комнате есть кто-то еще. Потом были чьи-то руки, короткая борьба, вонючая тряпка и темнота. Это было последним, что я запомнила.
Лето и осень отличаются не цветом, а звуком.
Цветом само собой – листья, цветы, трава, рябина, все дела. Но внешняя картинка – просто картинка, когда у нее нет деталей. Однажды я поделилась этим с лучшей подругой Ларой.
– Не выдумывай, – сказала она. – Лето отличается тем, что оно классное, а осень тем – что под ногами повсюду какое-то дерьмо.
Но у каждого своя правда, так говорила моя бабушка.
Так вот, звук.
Это можно услышать только в городской квартире, только в двадцать первом веке. Какой звук в моей квартире летом? Хорошо, хорошо, не в моей, а всего лишь в съемной. Симфония из гудения компьютера, в которую иногда вплетается чайник, стиральная машина, музыка из крохотных настольных колонок – и все это на фоне ровного уличного шума. Сидя дома, я слышу шелест листвы с улицы, звуки с детской площадки неподалеку и гудение троллейбусов. Мне нравятся круглосуточно открытые окна, когда тепло.
С наступлением холодов шум с улицы все чаще отсекается тройным стеклопакетом. Чем ниже температура на улице – тем реже открываются окна, в основном только для проветривания, и дома становится по-осеннему тихо.
В детстве времена года отличались запахом.
Лето пахло теплыми досками на бабушкиной лоджии, вареньем с кухни, уличной пылью и нагревшейся на солнце москитной сеткой на окне. У нас летали и здоровые комары, размером почти с мою детскую ладошку, и мелкие, ужасно кусачие – поэтому, если я хотела посмотреть на улицу из дома, я всегда прижималась лицом к мелкоячеистому синему пластику.
Осень пахла школьной тетрадкой, исписанной синей пастой, которая нагрелась в свете мощной настольной лампы.
Я видела бабушку, видела прямо перед собой исписанную тетрадку, которая почему-то пахла бензином. Позже я сообразила, что просто бредила, пока меня куда-то везли. Потом снова отключилась – уже без сновидений. Иногда мне слышались чьи-то голоса, но не поручусь, что это было по-настоящему. Постоянным оставался ровный шелест шин, было холодно, и все же мне иногда снилось, что сейчас осень и я забыла закрыть окно.
Сейчас и правда осень.
Тогда я не знала, куда и сколько ехала. Когда я пришла в себя, в глухой темноватой комнате без окон никого не было, и почти ничего не было – только худой матрас на полу, рядом с матрасом – бутылка воды и бутерброд в вакуумной упаковке из супермаркета да ведро с крышкой в углу комнаты. Всем этим я сразу воспользовалась по назначению. Хотелось и в туалет, и поесть, и лежать ничком без движения, как будто меня сильно ударили по голове.
Впрочем, может, так оно и было, я же ничего не помню. Обувь у меня тоже забрали. О чем я тогда думала? О том, что странности начались давно, но я с упорством страуса не обращала на них внимания. Кто-то следил за мной, когда я возвращалась после двенадцатичасовой смены в кафе. Кто-то был у меня дома и зачем-то вырвал несколько листов из толстой тетради, в которой я веду дневник и просто хаотично клею красивые наклейки. Тетрадь и правда прекрасная, просто произведение искусства – плотные принтованные страницы с листьями и цветами, шелковая закладка-ляссе, шикарная обложка. Я заказала ее в Китае. Все знают, какая у них шикарная канцелярия, особенно те, кто годами покупает красивые блокноты, чтобы просто были. Тетрадка обошлась в круглую сумму, но мне было все равно. Я всегда ношу ее с собой. До дня похищения я успокаивала себя тем, что это неугомонные Ларкины дочки увидели прекрасную бумагу, когда я была в гостях, не удержались, вырвали себе парочку листов и теперь рисуют на них что-нибудь. Никогда не стала бы ругать детсадовцев-близняшек за такое, это все равно что ругать кота. Сама виновата, что оставляю красоту где ни попадя. Мне было настолько хорошо и безопасно, что я не допускала даже мысли о плохом.
В конце концов, кто-то же прислал мне обвиняющую записку. И не просто записку, а послание на листочке из тетради моей школьной подруги Иры Сулинской. Были у нее особенные тетради, я ей в седьмом классе страшно завидовала… Или, может, таких тетрадей было пруд пруди?
С Ирой – это старая история, я давно уже о ней не вспоминала. Мне как-то удавалось убеждать себя, что все было давно и уже забыто.
Это не так.
Записка, в которой было сказано: «из-за тебя погиб человек», сразу подняла с илистого дна памяти тщательно запрятанное туда чувство вины.
Человек, у которого совесть чиста, мог выбросить записку, мог обратиться в полицию, получив угрозы. А я приняла ее как должное, разволновалась, заступилась за Машу, и меня уволили. Я всегда знала, что плохо умею принимать решения, особенно в экстренной ситуации.
Еще я думала о том, что не знаю, какой вариант страшнее – то, что за мной скоро кто-то может прийти, или что в эту комнату никогда и никто больше не войдет? Ведь я же не знаю, какой у этого человека план.
Какое-то время я провела в полном одиночестве. Часов у меня не было, окон в комнате не было тоже, поэтому я не знала, сколько именно прошло. Потом уснула тяжелым крепким сном, а когда проснулась, то в комнате появился еще один предмет.
Картина. Моя картина.
На этой картине шесть человек, включая меня. А рядом – еще одна записка: «Я все время рядом с тобой».
–2-Все началось с того, что отец решил назвать меня Никой в честь богини победы. Та поглядела на новорожденную, обиделась и решила отомстить.
Все случилось в тот день, когда меня выгнали с работы по моей же собственной просьбе.
Директор кафе, Лев Георгиевич, смотрел насмешливо и как-то сочувственно. Правильно, это же не он всю жизнь таскает за собой тяжелые булыжники с чувством вины, на которых написано «мама», «бабушка», «Ира», «Яков Семенович».
Выгнать должны были мою коллегу Машу.
Мы с ней вместе работали в кафе самообслуживания – я два года, Маша чуть меньше. Кафе было небольшое, несетевое, работали на постоянных клиентов и корпоративную доставку. То, что в смену должно быть не меньше двух человек, мы обе усвоили железно – на этот счет наш директор имеет четкое правило и не менее строгое наказание. Наказание за это одно – увольнение, без вариантов.
Дело в том, что в его кафе несколько лет назад случилась история – в смену работали два парня, один отпросился, а оставшийся сотрудник по трагической случайности в конце рабочего дня зашел в холодильное помещение и застрял там. Без телефона, без теплой одежды, без возможности открыть помещение изнутри до следующего утра. Парня спасти не удалось – скончался от переохлаждения. Как нашему Льву Георгиевичу удалось замять дело и продолжать работать – я понятия не имею, но только с тех пор всем строго-настрого запрещено оставаться в кафе в одиночестве. Если кто-то заболевает, Лев Георгиевич подряжает свою дочку на замену, или вытаскивает кого-нибудь с выходного за двойную оплату.
– Застрянешь в холодильнике, – методично перечисляет он. – Отойдешь по нужде, а в это время зайдет покупатель. Да много чего может случиться!
А у Маши снова закрутился роман с ее бывшим парнем, с которым они уже успели родить дочку и разойтись. Для нашего директора это ни разу не уважительная причина – ведь это не вопрос жизни и смерти. В целом, он прав, но Машин парень твердо решил встать на путь исправления, поехать на вахту, купить им квартирку и зажить одной семьей. Как-то он быстро и заполошно собрался уезжать, и Машке было очень важно, чтобы четырехлетняя дочка увидела папу перед долгим отсутствием – в-общем, мне пришлось ее отпустить и остаться в смене одной. Маша должна была вернуться через три часа. И надо же было директору быть не в духе и приехать именно в это время! Мы-то собирались наврать, что я стояла на кассе, а Маша занималась делами в подсобке.
У нас ничего не вышло, обман раскрылся, Лев Георгиевич собрался уволить Машку, но как же так – у нее маленькая дочка, и еще мне прислали записку на листе из Иркиной тетради, а я уже успела побыть предательницей и отмолчаться в стороне… Полная решимости, я правдами и неправдами уговорила директора уволить меня. Ведь это я отпустила Машу, не ткнула ее носом в правила. Директор был удивлен, но в итоге уступил.
– Скажете на летучке, что это я бегала на свидание, – сказала я ему. – И поплатилась. Пусть всем будет уроком.
Потом я кинула сообщение своим друзьям в общем чате, что меня уволили, надо бы отпраздновать, и еще какую-то ерунду написала. И Роме написала отдельно, хотя он тоже состоит в этом чате, но он все же мой парень и должен узнавать такие новости лично. Вечером того же дня я начала просматривать вакансии на «Хедхантере», а на следующий день случилось то, что случилось.
И вот – картина, на которой шесть человек, включая меня. Я, моя лучшая подруга Лара, наши общие друзья Матвей, Веня и Антон, и мой парень Рома. Моя названная семья. Самые любимые люди. В наше время, когда никто никому не нужен и не должен, компания этих людей – те, на которых могу положиться я и которые могут положиться на меня. Кроме них, у меня больше никого нет. И записка недвусмысленно намекает, что один из тех, кто изображен на этом групповом портрете, явно желает мне зла.
Как так получилось? Никого из них я не знала в своей прежней жизни, в родном городе. Со всеми познакомилась волей случая. И при этом кто-то из них тоже знает, что я так или иначе виновата в гибели двух человек. Не просто знает, а имеет план отомстить.
И дураку понятно, что одна из случайных встреч не была случайна. Вот бы сейчас сюда какого-нибудь дурака, чтобы подсказал мне, какая именно. Потому что у меня это не укладывается в голове.
Если кто-то мстит за Иру, то мстит ли он также всем, кто травил ее? А тому, кто пустил о ней ужасный слух?
Если кто-то мстит за Якова Семеновича, то… А, хотя нет. Того, кто его убил в прямом смысле этого слова, давно нет в живых.
Видимо, не одна я провела параллель – ведь я сижу здесь, на тощем матрасе, в компании картины – холст, акрил, Санкт-Петербург, две тысячи восемнадцатый год, автор Ника Мартынцева, дилетантка двадцати девяти лет – и пытаюсь понять, что произошло и сколько у меня времени.
Потому что я должна что-то сделать. Я не могу сидеть здесь и просто ждать, пока меня убьют. Мою нынешнюю жизнь никто не дарил мне просто так. Я выцарапала ее у судьбы. И не собираюсь отдавать.
Почему я решила, что меня убьют? Здесь все просто. На картине у нарисованной меня были проткнуты глаза и изуродовано лицо.
Глава 2
Ира, 2000-е-1-Пятнадцатилетняя Ира Сулинская не любила спрашивать кого-то о себе. Не крутилась перед матерью в новом топике («ну как, ма, я красивая?»), не спрашивала свою школьную подругу Нику, пойдет ли ей тот шоколадный блеск для губ из ларька, не интересовалась у дедушки, что он думает по поводу ее планов на жизнь. Она вообще не любила, когда говорили о ней.
Зачем? И так все понятно. Еще наслушаешься такого, что потом хоть с обрыва вниз. Ира знала – она серая мышь, страшная, некрасивая, скучная, замкнутая, с неуклюжей фигурой и кривыми зубами. Не просто незаметная, так было бы гораздо проще. Именно что страшная – плечи слишком широкие, остались от детского увлечения плаванием. Волосы непонятного русо-серого цвета, очень жидкие и тонкие. А еще крысиный профиль и передние зубы «домиком». Подбородка почти не видно – доктор назвал это «дистальный прикус». Ира была готова отдать все языковые лагеря на две смены, все культурные поездки оптом – и те, которые были, и еще не случившиеся – только бы смело улыбаться, но мама оставалась непреклонна.
В системе ценностей ее мамы, Аллы Евгеньевны Сулинской, все было просто: если что-то не нужно ей, то это не нужно и дочери. Еще можно добавить, что это нужно только поверхностным людям. Или что люди без этого жили – и ничего.
