Габриэла, гвоздика и корица

Друзья деда нашли ему скромную должность в государственном учреждении. Он бросил учёбу и остался в Рио. Молодой человек поднимался по служебной лестнице, но с большим трудом, поскольку у него не было покровителей и полезного умения подлизаться. Через тридцать лет он ушёл в отставку и вернулся в Ильеус навсегда, чтобы целиком посвятить себя «своему труду» – монументальной книге о семействе Авила и о прошлом Ильеуса.

Книга эта сама по себе уже стала преданием. О ней говорили с тех самых пор, когда Доктор, ещё студентом, опубликовал в небольшом столичном журнале, закончившем существование на первом же номере, знаменитую статью о романтических приключениях императора Педру Второго во время его поездки на север страны и непорочной Офенизии из рода Авила, хрупкой и романтичной.

Статья молодого студента осталась бы в полной безвестности, если бы по чистой случайности журнал не попал в руки одного писателя-моралиста, папского графа[55] и члена Бразильской академии литературы. Ярый защитник добродетелей монарха, граф счёл, что этот «злобный анархистский пасквиль» задел его собственную честь, поставив «выдающегося человека» в смешное положение воздыхателя, вероломного гостя, флиртующего с невинной девушкой, чью семью он прославил своим посещением. Граф на великолепном португальском языке XVI века разгромил дерзкого студента, приписав ему намерения и цели, которых Пелопидас никогда не имел.

Студент возликовал: столь резкая отповедь – почти признание его правоты. Для второго номера журнала он подготовил статью, написанную языком не менее изысканным. Основываясь на неоспоримых фактах и особенно на стихах поэта Теодору ди Кастру, он камня на камне не оставил от претензий графа. Журнал, однако, прекратил своё существование, второй номер так и не вышел. Газета, в которой граф нападал на Пелопидаса, отказалась публиковать его ответ, но после долгих препирательств всё же поместила в самом углу страницы заметку в двадцать печатных строк с изложением статьи Доктора, написанной на восемнадцати листах. Даже сегодня Доктор бравирует своей «непримиримой полемикой» с членом Бразильской академии литературы, имя которого известно всей стране.

– Моя вторая статья сокрушила его и заставила замолчать…

Эта полемика навечно вошла в анналы интеллектуальной жизни Ильеуса, её постоянно приводят как доказательство высокого уровня ильеусской культуры наряду с почётным упоминанием в столичном журнале имени Ари Сантуса, нынешнего президента объединения Руя Барбозы, молодого клерка из экспортной фирмы, участвовавшего в конкурсе на лучший рассказ, и стихами уже упомянутого Теодору ди Кастру.

Что до тайных амуров императора с Офенизией, то дело, похоже, не зашло дальше взглядов, вздохов и произнесённых шёпотом клятв. Путешествующий император познакомился с Офенизией на празднике в Баии и без памяти влюбился в её глаза. А поскольку в особняке Авила на Ладейра-ду-Пелоуринью[56] проживал некий отец Ромуалду, знаменитый латинист, император появлялся там ещё много раз, якобы для бесед с этим мудрым священником. На кружевных балконах особняка монарх на латыни изливал свою тоску, сгорая от тайной и запретной страсти к прекрасному цветку рода Авила. Офенизия, растревоженная кормилицей, кружила по залу, где мудрый чернобородый император обменивался научными знаниями с отцом Ромуалду под почтительным наблюдением ничего не понимавшего Луиса Антониу д’Авила, её брата и главы семейства. Как известно, Офенизия после отъезда влюблённого императора начала военные действия, чтобы заставить семейство переехать ко двору, но потерпела поражение, столкнувшись с упорным сопротивлением Луиса Антониу, хранителя фамильной и девичьей чести.

Этот Луис Антониу д’Авила погиб в чине полковника в войне с Парагваем, когда во главе отряда, набранного из работников его сахарных плантаций, отступал из Лагуны[57]. Романтическая Офенизия осталась непорочной и умерла от чахотки в поместье Авила, тоскуя по бородатому императору. От пьянства умер поэт Теодору ди Кастру, страстный и нежный певец прелестей Офенизии, стихи которого пользовались в своё время определённой популярностью, а теперь незаслуженно вычеркнуты из отечественных антологий.

Он посвятил Офенизии свои самые изысканные стихи и, воспевая в роскошных рифмах её хрупкую, болезненную красоту, тщетно молил её о любви. Эти стихи до сих пор декламируют под музыку ученицы монастырской школы на различных праздниках и вечерах. Поэт Теодору, личность богемная и трагическая, несомненно, умер от томления и тоски (кто будет спорить в этом вопросе с Доктором?) через десять лет после того, как из ворот погружённого в траур особняка вынесли белый гроб с измождённым телом Офенизии. Упился до смерти, топя своё горе в алкоголе, дешёвой кашасе[58], которую гнали на сахарных заводах в поместье Авила.

У Доктора, как мы видим, не было недостатка в интересном материале для его неизданной, но уже знаменитой книги: Авила – владельцы сахарных плантаций и винокурен, сотен рабов и бескрайних земель, Авила – хозяева поместья в Оливенсе и особняка на Пелоуринью в столице штата, Авила с пантагрюэльскими аппетитами, Авила с любовницами при дворе, Авила – это прекрасные женщины и бесстрашные мужчины, среди которых был даже один учёный. Помимо Луиса Антониу и Офенизии, и до и после них, были и другие выдающиеся Авила, например, тот, что в 1823 году вместе с дедом Кастру Алвеса[59] сражался с португальскими войсками за независимость Баии[60]. Ещё один, Жерониму Авила, занялся политикой и, проиграв выборы, результаты которых он сфальсифицировал в Ильеусе, а его противники – во всех остальных городах и посёлках муниципалитета, сделался разбойником и с отрядом своих сторонников устраивал засады на дорогах, грабил посёлки и наконец выступил в поход на столицу штата, угрожая свергнуть правительство. Посредники добились мира и возмещения ущерба для вспыльчивого Авила. Упадок семьи стал очевиден при Педру д’Авила, рыжебородом и необузданном; он оставил усадьбу (особняк в Баии к этому времени был уже продан), сахарные и винокуренные заводы, уже заложенные, и, бросив семью в слезах и печали, сбежал с цыганкой, необыкновенной красавицей и, как говорила безутешная супруга, злобной ведьмой. Известно, что этот Педру д’Авила был убит в уличной драке другим любовником цыганки.

Все это теперь стало прошлым, давно забытым жителями Ильеуса. Новая жизнь началась с появлением какао, а то, что было раньше, не имело значения. Сахарные заводы и винокурни, кофейные плантации, легенды и истории о них – всё исчезло навсегда; их заменили плантации какао и новые легенды и истории, в которых говорится, как люди воевали между собой за владение землёй. Слепые певцы разнесли по ярмаркам до самых дальних уголков сертана[61] имена героев зоны какао, рассказали о подвигах и славе этих мест. Одного только Доктора интересовало семейство Авила. Но тем не менее уважение горожан к нему постоянно росло. Эти грубые завоеватели земель, малограмотные фазендейро испытывали почти подобострастное уважение к знанию, к образованным людям, которые писали в газетах и произносили речи.

Что уж тогда говорить о человеке таких знаний и талантов, что он может написать или уже написал целую книгу? О книге Доктора ходило столько слухов, и её достоинства так восхвалялись, что многие думали, будто её издали много лет назад и она давно вошла в сокровищницу отечественной литературы.

О том, как Насиб остался утром без кухарки

Насиб проснулся от настойчивого стука в дверь спальни. Он вернулся домой на рассвете; после закрытия бара они с Тонику Бастусом и Ньё-Галу ходили по кабаре, и в конце концов Насиб оказался у Марии Машадан с Ризолетой, новенькой из Аракажу, немного косоглазой.

– В чём дело?

– Это я, сеньор Насиб. Хочу проститься, я уезжаю.

Где-то поблизости гудел пароход, призывая лоцмана.

– И куда ты собралась, Филумена?

Насиб поднялся, рассеянно прислушался к гудку парохода. «Судя по гудку, это “Ита”», – подумал он, пытаясь определить, который час, по карманным часам, лежащим на столике у кровати: шесть утра, а он вернулся домой около четырёх. Что за женщина эта Ризолета! Вроде бы и не красавица, даже один глаз косой, но что она вытворяла. Укусила его за мочку уха, а потом откинулась назад и засмеялась… Но что это нашло на старую Филумену?

– В Агуа Прету, к сыну…

– Что, черт возьми, случилось, Филумена? Ты спятила?

Ещё не до конца проснувшись, весь в мыслях о Ризолете, Насиб пошарил ногой по полу в поисках тапок. Его волосатая грудь пахла дешёвыми духами этой женщины. Он так и вышел в коридор босиком, в ночной рубашке. Старая Филумена ждала его в гостиной, в новом платье, с цветастым платком на голове и с зонтиком в руках. На полу стоял сундучок и лежал свёрток с изображениями святых. Она служила у Насиба с тех пор, как тот купил бар, уже больше четырёх лет. Сварливая, но чистоплотная и работящая, Филумена была аккуратной и исключительно честной, тостана[62] ни разу не взяла. «Бриллиант чистой воды», – так обычно характеризовала её дона Арминда. Но иногда Филумена вставала не с той ноги и целый день была в дурном настроении. Тогда она если и открывала рот, то лишь для того, чтобы объявить о своём скором отъезде в Агуа-Прету, где жил её единственный сын, владелец овощного магазина. Она так часто заговаривала об этом, что Насиб уже не принимал её слова всерьёз, считая такое поведение безобидным старческим чудачеством, ведь Филумена была так привязана к нему, словно она не прислуга, а член семьи, что-то вроде дальней родственницы.

Корабль гудел не переставая. Насиб открыл окно, как он и предполагал, это была «Ита» из Рио-де-Жанейро. Остановившись у острова Педра-ду-Рапа, пароход требовал лоцмана.

– Но, Филумена, что на тебя нашло? Так неожиданно, без всякого предупреждения?.. Просто нелепость.

– Вот уж нет, сеньор Насиб! С той самой минуты, как я переступила порог вашего дома, я всё время повторяла: «Когда-нибудь я обязательно уеду к моему Висенти…»

– Но ты могла бы вчера предупредить, что уезжаешь…

– А я и предупредила, через Шику. Вы ничего не ответили и даже не появились дома…

Действительно, Шику Лоботряс, работник и сосед Насиба, сын доны Арминды, принёс вместе с обедом сообщение от старухи о завтрашнем отъезде. Но это повторялось почти каждую неделю; Насиб пропустил слова Шику мимо ушей и ничего не ответил.

– Я ждала вас всю ночь… До рассвета… А вы хороводились с девицами… Такой человек, как вы, давно должен бы жениться и остепениться, а не напиваться в кабаре после работы… Вот увидите, хоть вы и здоровяк, а в один прекрасный день сыграете в ящик…

Филумена осуждающе указывала костлявым пальцем на грудь Насиба, видную в вырезе ночной рубашки, расшитой красными цветочками. Насиб опустил глаза и увидел следы губной помады. Ризолета!.. Старая Филумена и дона Арминда постоянно осуждали его холостяцкие привычки, делали намёки и сватали невест.

– Но, Филумена…

– Никаких «но», сеу[63] Насиб. На этот раз я действительно уезжаю. Висенти мне написал, что собирается жениться и нуждается во мне. Я уже и пожитки собрала…

И как раз накануне банкета Южно-Байянской автобусной компании, назначенного на следующий день! Грандиозное мероприятие, ужин на тридцать персон. Старуха словно нарочно выбрала этот день.

– Прощайте, сеу Насиб. Да хранит вас Господь и да поможет вам найти хорошую невесту, которая станет заботиться о вашем доме…

– Но, Филумена, сейчас только шесть часов, а поезд уходит в восемь…

– Не доверяю я поездам, кто там их знает. Лучше прийти пораньше…

– Дай хоть я тебе заплачу…

Всё происходящее казалось Насибу каким-то дурацким кошмаром. Он прошёлся босиком по холодному цементному полу гостиной, чихнул и тихонько выругался. Только простудиться ему не хватало… Чокнутая старуха…

Филумена протянула костлявую руку и коснулась кончиками пальцев его ладони.

– До свидания, сеу Насиб. Будете в Агуа-Прете, заходите.

Насиб отсчитал деньги и прибавил сверх оговорённой суммы – как бы там ни было, она это заслужила, – помог Филумене пристроить сундучок, тяжёлый свёрток с изображениями святых, которые раньше в изобилии висели по стенам её маленькой комнаты в глубине дома, и, наконец, зонтик. Через окно в комнату проникал радостный утренний свет, а с ним – морской бриз и пение птиц, а на безоблачном небе ярко светило солнце, впервые после стольких дождливых дней. Насиб смотрел, как к пароходу подходит лоцманский катер, и решил больше не ложиться. Лучше он поспит днём, чтобы к вечеру быть в форме: он обещал Ризолете вернуться. Чёртова старуха, весь день насмарку…

Насиб стоял у окна и смотрел вслед уходящей служанке. Морской ветер холодил кожу. Его дом на спуске Сан-Себастьян стоял почти напротив входа в бухту. По крайней мере, дожди уже кончились. Они шли так долго, что едва не погубили урожай: молодые плоды какао могли сгнить на деревьях, если бы дожди не прекратились. Полковники уже стали беспокоиться. В окне соседнего дома появилась дона Арминда, она махала платком старой Филумене, с которой они были близкими подругами.

– С добрым утром, сеу Насиб.

– Вот чокнутая Филумена… Ушла от меня…

– Да уж… Подумать только, какое совпадение! Только вчера я сказала Шику, когда он пришёл из бара: «Завтра Филумена уедет, сын вызвал её письмом…»

– Шику мне говорил, но я не поверил.

– Она сидела допоздна, всё ждала вас. Так получилось, что я тоже не спала, мы обе сидели и беседовали на пороге вашего дома. Вот только вы так и не появились… – Она засмеялась то ли с осуждением, то ли с сочувствием.

– Я был занят, дона Арминда, много работы…

Она сверлила его взглядом. Насиб встревожился: неужели следы губной помады остались и на лице? Возможно, вполне возможно.

– Вот я всегда так и говорю: мало в Ильеусе таких тружеников, как сеньор Насиб… Работаете аж до рассвета…

– И как раз сегодня, – пожаловался Насиб, – когда нужно готовиться к завтрашнему ужину на тридцать персон…

– Я и не слышала, когда вы пришли, а я легла поздно, уже после двух…

Насиб что-то пробурчал, очень уж эта дона Арминда любопытна.

– Примерно в это время я и вернулся… Кто теперь приготовит ужин?

– Серьёзный вопрос… На меня не рассчитывайте. У доны Элизабет может начаться в любую минуту, сроки уже подошли. Поэтому я и не ложилась: вдруг прибежит сеу Паулу. И потом, эти деликатесы, не умею я их готовить…

Языкастая дона Арминда, светлая мулатка, вдова, медиум, мать Шику Лоботряса, работавшего в баре Насиба, была известной акушеркой: за последние двадцать лет её руки приняли бесчисленное множество ильеусцев, первым впечатлением которых об этом мире становился сильный запах чеснока и красноватое лицо повитухи.

– А дона Клоринда уже родила? Доктор Раул не пришёл вчера в бар…

– Да, вчера вечером. Но они позвали доктора Демостениса. Взяли моду. Разве это не безобразие: мужчина принимает ребёнка и видит чужую жену совершенно голой? Какое бесстыдство…

Для Арминды этот вопрос был жизненно важным: врачи начинали с ней конкурировать. Мыслимо ли раньше было такое непотребство, когда мужчина разглядывает чужую голую жену, да ещё во время родовых схваток?.. Но Насиб мог думать только о завтрашнем ужине да о десертах с закусками для бара – серьёзные проблемы, связанные с отъездом Филумены.

– Это прогресс, дона Арминда. Чёртова старуха устроила мне весёлую жизнь.

– Прогресс? Разврат это, а не прогресс…

– Где я теперь найду кухарку?

– Вы можете обратиться к сёстрам Дус Рейс…

– Слишком дорого берут, дерут три шкуры. А я уже нанял двух каброш[64] помогать Филумене…

– Такова жизнь, сеу Насиб. Чего меньше всего ждёшь, то и случается. Меня, к счастью, предупреждает дух. Буквально на днях, не поверите… Это было во время сеанса у кума Деодору.

Но Насиб не был расположен выслушивать истории о спиритизме, в чём акушерка была докой.

– Шику уже проснулся?

– Да что вы, сеу Насиб! Бедняга вернулся после полуночи.

– Пожалуйста, разбудите его. Мне нужно заранее принять меры. Вы же понимаете, ужин на тридцать персон в честь открытия автобусной линии, все люди солидные…

– Я слышала, что один автобус перевернулся на мосту через реку Кашуэйру.

– Ерунда! Автобусы ходят туда и обратно набитые до отказа. Сплошная выгода.

– Чего только теперь нет в Ильеусе, да, сеу Насиб? Мне говорили, что в новой гостинице будет даже какой-то лифт, короб, который поднимается и опускается сам по себе…

– Вы разбудите Шику?

– Уже иду… Говорят, там вообще не будет лестниц, ей-богу!

Насиб постоял ещё немного у окна, наблюдая, как к пароходу «Костейры» подходит лоцманский катер. На этом корабле должен вернуться Мундинью Фалкан, как говорили в баре. Конечно, с кучей новостей. Прибудут и новые женщины для кабаре, для публичных домов на Уньяне, на улице Жабы, на Цветочной улице. Каждый пароход из Баии, Аракажу или Рио привозил партию девиц. Может быть, доставят также автомобиль доктора Демостениса – врач зарабатывает кучу денег, у него лучший в городе кабинет. Наверное, стоит одеться и пойти в порт, посмотреть на прибытие корабля. Там он наверняка встретит обычную компанию ранних пташек. И, как знать, может, ему посоветуют хорошую кухарку, которая справится с работой в баре?

Свободная кухарка в Ильеусе – редкость, из-за них соперничают семьи, отели, пансионы, бары. Чёртова старуха… И как раз когда он нашёл это чудо Ризолету! Когда ему нужен душевный покой… Видно, придётся ему, по крайней мере на ближайшие несколько дней, отдаться на милость сестёр Дус Рейс, другого выхода он не видел. Сложная штука жизнь: ещё вчера всё шло так хорошо, у него не было забот, он выиграл подряд две партии в нарды у такого сильного противника, как Капитан, съел просто божественную мокеку[65] из сири[66] в заведении Марии Машадан и нашёл эту новенькую, Ризолету… А сегодня с самого утра он завален проблемами… Какое паскудство! Вот чокнутая старуха… На самом деле он уже скучал по ней, по её аккуратности, по её завтракам с кускусом из кукурузы, сладким бататом, жареными бананами и бейжу…[67] По её материнской заботе, её преданности и даже по её брюзжанию.

Когда однажды он слёг с высокой температурой (в то время в регионе была эпидемия тифа, а также малярии и оспы), она не выходила из его комнаты, спала прямо на полу. Где он найдёт другую такую прислугу?

Дона Арминда снова подошла к окну.

– Шику уже встал, сеу Насиб. Он умывается.

– Я тоже пойду умоюсь. Спасибо.

– Потом приходите к нам на завтрак. Завтрак бедняков. Хочу рассказать вам сон про моего покойного мужа. Он мне сказал: «Арминда, старушка, дьявол завладел умами жителей Ильеуса. Здесь думают только о деньгах, только о прибыли. Это плохо кончится… Скоро начнётся светопреставление…»

– Для меня, дона Арминда, уже началось… С отъездом Филумены. Для меня уже началось. – Он сказал это в шутку, но знал, что так оно и есть на самом деле.

Лоцман поднялся на борт, и корабль, маневрируя, направился к входу в гавань.

Похвала закону и праву, или о месте рождения и национальности

Поскольку все обычно называли Насиба арабом и даже турком, нужно сразу же устранить сомнения относительно его гражданства. Он бразилец, урождённый, а не натурализованный. Правда, родился он в Сирии и оказался в Ильеусе в четырёхлетнем возрасте, приплыв в Баию на французском пароходе. В ту пору, влекомые слухами о какао, о баснословных барышах, в овеянный легендами город по морю, по реке, по суше, на пароходах, баркасах, катерах и лодках, верхом на ослах и пешком сквозь непроходимые заросли ежедневно прибывали сотни и сотни иностранных и местных искателей счастья со всего света: из Сержипи и Сеары, из Алагоаса и Баии, из Ресифи и Рио, из Сирии и Италии, из Ливана и Португалии, из Испании и гетто из разных стран.

Рабочие, торговцы, молодые люди, ищущие место в жизни, бандиты и аферисты, женщины всех цветов кожи и даже чета греков, бог весть откуда взявшаяся. И все они, даже белокурые немцы с недавно открытой фабрики по производству какао-порошка, даже высоченные англичане с железной дороги, стали жителями зоны какао; они приспособились к обычаям этого ещё полудикого края с его кровопролитными схватками, засадами и убийствами. Они прибывали и вскоре становились стопроцентными ильеусцами, настоящими грапиунами, которые разбивали плантации, открывали лавки и магазины, прокладывали дороги, убивали людей, играли в кабаре, пили в барах, строили посёлки, покоряли дикую сельву, наживали и теряли капиталы и чувствовали себя такими же старожилами, как и коренные ильеусцы из семей, живших здесь ещё до эпохи какао.

Благодаря этим людям, таким несхожим между собой, Ильеус стал терять облик лагеря жагунсу и становился городом. Все они – даже последний босяк, приехавший, чтобы поживиться за счёт разбогатевших полковников, способствовали феноменальному прогрессу региона.

Ильеусцы душой и телом, хотя и не рождённые в Бразилии, родственники Насиба, Ашкары, участвовали в борьбе за землю, причём их подвиги были одними из самых славных и героических. Их можно сравнить только с подвигами братьев Бадаро, Браз Дамазиу, знаменитого негра Жозе Ники и полковника Амансиу Леала. Один из братьев Ашкаров, по имени Абдула, третий по старшинству, погиб в кабаре в Пиранжи во время мирной игры в покер после того, как убил троих из пяти подосланных к нему жагунсу. Братья так отомстили за его смерть, что память об этом сохранилась надолго. Чтобы узнать об этих богатых родственниках Насиба, достаточно полистать документы в архивах суда, прочитать речи прокурора и адвокатов.

Его называли арабом и турком, это правда. Но поступали так его лучшие друзья и делали это по-свойски, душевно. Насиб не любил, когда его называли турком, он возражал против такого прозвища, раздражался, а бывало, и выходил из себя:

– Мать твоя – турок!

– Но, Насиб…

– Как угодно, только не турком. Я бразилец, – он бил огромной ручищей по своей волосатой груди, – и сын сирийца, слава Богу.

– Араб, турок, сириец, какая разница…

– Какая разница, недоносок?! Какое невежество. Ты не знаешь ни истории, ни географии. Все турки – бандиты, самая распроклятая нация на свете. Для сирийца не может быть оскорбления хуже, чем назвать его турком.

– Ну, Насиб, не сердись. Я совсем не хотел тебя обидеть. Для нас все иностранцы одинаковы…

Возможно, его называли так не столько из-за его ближневосточного происхождения, сколько из-за больших, чёрных, висячих, как у низложенного султана, усов, которые он поглаживал во время разговора. Эти пышные усы росли на толстом добродушном лице с огромными глазами, в которых вспыхивало желание при виде любой женщины. Его крупный жадный рот был готов рассмеяться в любую минуту. Это был исполинских размеров бразилец, высокий и толстый, с плоским затылком и пышной шевелюрой, с большим пузом, «как на девятом месяце» – подкалывал его Капитан, когда проигрывал Насибу партию в шашки.

– На родине моего отца… – так начинались все истории, которые он рассказывал во время долгих бесед, когда поздно вечером за столиками бара оставались только его близкие друзья.

Потому что своей родиной он считал Ильеус, весёлый город у моря среди плантаций какао, этот плодороднейший край, где он вырос. Его отец и дядья по примеру Ашкаров прибыли сюда сначала одни, оставив семьи в Сирии. Насиб приехал позднее с матерью и старшей сестрой, которой было тогда шесть лет, а ему не исполнилось и четырёх. Он смутно помнил путешествие в третьем классе и высадку в порту Баии, где их встречал отец. А когда они прибыли на корабле в Ильеус, то на берег их везли в лодке, поскольку в то время не существовало даже причала. А вот о Сирии он совсем забыл, у него не осталось воспоминаний о земле предков, настолько он сроднился с новым отечеством, настолько стал бразильцем и ильеусцем. Он словно бы родился в момент прибытия парохода в Баию, когда его со слезами обнял и поцеловал отец. Кстати, сразу после приезда в Ильеус отец Насиба, бродячий торговец Азиз, привёз детей в Итабуну, которая тогда называлась Табокас, в нотариальную контору старого Сегизмунду, чтобы записать их бразильцами.

Через четверть часа почтенный нотариус выдал ему документ о натурализации и с чувством выполненного долга положил в карман несколько мильрейсов. Он вовсе не был кровопийцей, брал дёшево и сделал доступным для всех юридический акт, превращавший детей иммигрантов, а то и самих иммигрантов, прибывших на работу в наши края, в полноправных бразильских граждан, продавая им отличные, вполне законные свидетельства о рождении.

Случилось так, что старую нотариальную контору подожгли во время одного из сражений за землю, чтобы огонь уничтожил подложные акты обмеров и регистрацию прав собственности на участки леса в Сикейру Гранди, – об этом даже написано в одной книге. Никто, а тем более старый Сегизмунду, не виноват, что книги, регистрировавшие рождения и смерти, все до одной, сгорели в огне пожара, и сотням ильеусцев пришлось пройти регистрацию заново (в то время Итабуна ещё была районом муниципалитета Ильеус). Регистрационные книги пропали, но остались свидетели, подтверждающие, что маленький Насиб и робкая Салма, дети Азиза и Зорайи, родились в местечке Феррадас и были ранее зарегистрированы в данной нотариальной конторе, ещё до пожара. Не мог же Сегизмунду поступить так неучтиво и усомниться в словах полковника Жозе Антуниса, богатого фазендейро, или коммерсанта, владельца мануфактурного магазина Фадела, пользующегося доверием местных предпринимателей? Или хотя бы в более скромном свидетельстве ризничего Бонифасиу, всегда готового увеличить свои жалкие доходы, выступая в подобных делах в качестве заслуживающего доверие свидетеля? Или одноногого Фабиану, изгнанного из Сикейру-ду-Эспинью, у которого не было других средств к существованию, кроме платы за свидетельские показания?