Северный крест

Д.Мережковскій

Народъ, ходящій во тьмѣ, увидитъ свѣтъ великій; на живущихъ въ странѣ тѣни смертной свѣтъ возсіяетъ

(Ис. IX, 2).

Но что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру,

при случае становящемуся и быком, когда случай – сама Европа.

К.Свасьянъ

Долгое, долгое время иные критяне – и покамѣстъ народъ критскій еще оставался автохтономъ, и когда Критъ минойскій сталъ Критомъ микенскимъ, во времена послѣдующія, – вѣрили, что всякій восходъ Солнца, сіе лазури покраснѣніе утреннее, претворяющее её по манію Судьбы въ багръ, есть дѣло рукъ М., а шествіе Луны по небосводу – шествіе Дѣвы. – Однимъ словомъ, немногіе уже въ великой древности обезсмертили ироя юнаго и ту, что родила его Я, причисливши обоихъ къ сонму боговъ. Не былъ бы наивнымъ возгласъ иного читателя, и мы съ нимъ согласимся: «Развѣ не былъ ли достоинъ безсмертья мужъ сей? – Се Человѣкъ». И, хотя для большинства имя М. кануло въ Лету, иные критяне еще цѣлыя поколѣнія славили М. и Дѣву – до тѣхъ поръ пока память народная – уже греческая, а не минойская, – въ формѣ аллегорической не отождествила М. съ Персеемъ, Тесеемъ, Орфеемъ и Геракломъ, жившими въ цѣломъ на нѣсколько десятилѣтій, а то и сотенъ лѣтъ позднѣе М.; Дѣву же пришлые греки много позднѣе отождествили съ Аріадной или же Евридикою. Однако вскорѣ аллегорическое толкованіе позабылось, и представленіе о Персеѣ, и Тесеѣ, и Орфеѣ, и Гераклѣ, равно и о Аріаднѣ, и Евридикѣ чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе имѣло въ себѣ что-либо отъ М. и отъ Дѣвы. Къ сему добавимъ слѣдующее: подъ знакомъ искорененія духа М., премного неугоднаго и неудобнаго для сферъ дольнихъ, и стоялъ міръ оттолѣ; или – на иной ладъ – словами Великаго Инквизитора: «Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать? Ибо Ты пришелъ намъ мѣшать и самъ это знаешь». Именно потому были исконныя еще минойскія преданія претворены греками въ легенду о Дедалѣ и Икарѣ – въ назиданіе: высоко взлетишь – погибнешь; кромѣ того, позднѣе греки связывали М. и…Фаэтона: снова – въ назиданіе. Вокругъ этой же идеи вращалась и сущность древнегреческой трагедіи: не дѣлай, не безумствуй, не богоборствуй: дерзость есть величайшій грѣхъ и равна она дерзосердію. Далѣе – черезъ лабиринтъ вѣковъ – слѣдовалъ «прогрессъ» – «отъ музыки къ демократіи» (словами Т.Манна), или же – отъ ризы, тоги и фрака къ майкѣ[9]… – Эпохи позднія промѣняли сознательное на безсознательное, духъ – на тѣло, смыслъ – на безсмыслицу. Но всё же духъ М. на тотъ или иной ладъ въ рѣдкіе миги многажды себя еще являлъ.

Наша книга для того и понадобилась, чтобы читатель не заблудился въ лабиринтѣ духа и не былъ сраженъ Минотавромъ (коимъ можетъ предстать и Ариманъ и самъ Іалдаваофъ) или же подобно Европѣ не былъ похищенъ Быкомъ, но милостію Дѣвы – и ея нити, дозволяющей подняться прочь отъ земли, – былъ бы вырванъ изъ темницы Мы и изъ узилища Плоти, будучи спасенъ отъ вѣяній дольнихъ правителей. Нить сія – Слово, мостъ межъ духомъ и плотью, межъ горнимъ и дольнимъ, Слово, единственно и дозволяющее не повторять съ мѣрнымъ постоянствомъ судьбу (по одному воззрѣнію) финикійской принцессы Европы, похищенной, по повѣрьямъ сѣдыхъ временъ, однимъ дольнимъ властителемъ (Зевсомъ, породившимъ съ нею Миноса, Радаманта и Сарпедона, коихъ воспитывалъ съ нею, однако, Астеріонъ, ставшій позднѣе ея мужемъ, нарицаемый на Критѣ минойскомъ – Акеро), имя чье восходитъ къ финикійскимъ словамъ «темнота», «заходъ солнца», «западъ», «вечеръ», – но скорѣе не разыграть роль, но быть: тирскимъ царевичемъ Кадмомъ, ея братомъ, по одной легендѣ, отправившимся на западъ за своей украденной сестрою и попутно принесшимъ въ греческія земли письмо, зачавъ, такимъ образомъ, всю европейскую культуру, и имя чье восходитъ также къ финикійскимъ словамъ, означающимъ «древній», «восточный». – Словомъ, въ діалектикѣ Запада (Европы) и Востока (Кадма) – быть Востокомъ, гдѣ Солнце встаетъ, а не заходитъ; зачинать Солнце, быть Солнцемъ, – словомъ, быть М. – въ личной судьбѣ. – Словомъ, Ex oriente lux.

Слово собираетъ внимательнаго вкругъ написаннаго, дабы сѣмена Вѣчности проросли или блеснули въ вѣчной душѣ вчитывающагося. Надъ Словомъ Время не властно, оно, единственное существующее въ дольнемъ нашемъ мірѣ, не распято двумя пересѣкающимися и образующими собою Крестъ линіями: Временемъ и Пространствомъ; послѣднія созидаютъ дольній, тлѣнный сей міръ; они суть законы, но надъ Словомъ не властны они. Слово есть окно въ Вѣчность, и нарисовано оно ея мазками, а не мазками Времени и иныхъ дольнихъ правителей. Оно отверзаетъ врата къ незакатному, оно темно, но сквозь него лучитъ себя свѣтъ: нездѣшній свѣтъ; надъ нимъ всходятъ два Солнца: здѣшнее и тамошнее; оно безстрастно, но порождаетъ страсть. Оно возмогло во время сѣдое быть зерцаломъ Вѣчности, чрезъ которое мы зрѣли ужасающее Око Божье, лучащее и изливающее Огнь. Потому у генія остріе Вѣчности – на кончикѣ пера. Геній выше ангеловъ и человѣка уже потому, что пребываетъ въ Богѣ, но послѣднее возможно въ мигъ творчества, въ мигъ отвращенія взора отъ Тли. Что возмогло бы быть ближе къ Слову воплощенному (хотя слово безсильно описать Его), нежели слово того, чье сердце устремлено горѣ? Устремленные долу и слово ихъ, напротивъ, не достигаютъ Слова воплощеннаго.

Таково мое песнословіе Слову.

* * *

Неспокойнымъ сномъ спитъ древность бездонная и – всегда! – ждетъ взора нашего, на нее обращеннаго, живого нашего участія, сердца открытаго вѣяніямъ временъ сѣдыхъ. Человѣчество пробѣжало годины долгія, вѣка, но не узрѣло тѣ событія, бывшія во времена почти допотопныя, когда многое зачиналось…но, заченшись, вдоволь не расцвѣло. Мы обращаемъ взоръ читателя въ древность достопамятну – минуя всю пѣну дней, всю суету суетъ, всю тщету человѣческую – длиною въ полубесконечность – сквозь туманы и мглу, сквозь прахъ давно ушедшаго и въ Лету канувшаго, сквозь лабиринтъ вѣковъ – къ впервые явленному Свѣту неизреченному. Но мы не желаемъ цѣловать ту землю, гдѣ онъ впервые казалъ Себя, блеснувши намъ Солнцемъ тамошнимъ – не здѣшнимъ; но всё жъ туда, туда гонитъ насъ Духъ…прочь отъ уходящей изъ-подъ ногъ земли – нынѣ; прочь, прочь отъ сгибшей, мертвой нашей дѣйствительности, похоронившей лучъ божественный, невоспѣтый по милости бога слѣпого, лучъ неузнанный, неизглаголанный…Да будемъ же мы, изгнанники, ввергнутые жительствовать въ чужбинахъ, во времена умножившихся беззаконія и безчинства, – впервые вернувшимися: на родину. Ибо мы – путники, вынужденные вкушать перезрѣвшіе, гнилые плоды: такъ узримъ же сѣмя Божественное, сѣмя прорастающее, узримъ первые всходы того, что будетъ жительствовать, зрѣть и плодоносить тысячелѣтія: сокрыто, потаенно – для многихъ, слишкомъ многихъ – при жизни духоносца…

Потому опуская лотъ свой въ бездну временъ и единовременно съ этимъ удаляяся отъ той послѣдней имѣющей быть точки, когда по слову Апокалипсиса «…времени уже не будетъ» (10: 5–6), отъ конца исторіи (представляется: днесь уже самая исторія есть исторія конца – но не исхода), мы нынѣ не имѣли цѣли достигнуть дна, ввергнувши лотъ, взору недоступный, въ древность незапятну, поэтому остановились на томъ, гдѣ и когда вышеназванное впервые себя выказало и впервые было опознано самимъ собою: на Критѣ, еще мало знавшемъ тогда младое, дикое, буйное (однако, волевое, доблестное, храброе, не погрязшее въ изнѣженности, какъ минойцы) племя ахейцевъ, мало по малу заселявшихъ Критъ и тѣмъ его покорявшихъ, за одно поколѣніе до эпохи царя Миноса, владыки морей и, какъ считается, сына Зевса и Европы, мужа Пасифаи, отца Федры, Аріадны и иныхъ, самодержца извѣстнѣйшаго изъ всѣхъ царей критскихъ, давшаго названіе цивилизаціи, нареченной впослѣдствіи минойской, коей онъ правилъ мудро и долго (а послѣ сталъ онъ судьей умершихъ душъ въ Аидѣ), что привело – среди прочаго – и къ знаменитой критской талассократіи, или къ едва ль не безраздѣльному критскому владычеству на восточныхъ областяхъ моря, тысячелѣтія спустя нареченному Средиземнымъ; на Критѣ, гдѣ въ сѣдой древности юные Аполлонъ и Діонисъ свершали подвиги, гдѣ подвизался позднѣе Гераклъ, гдѣ Деметра любила Іасіона; гдѣ, наконецъ, родился и умеръ Зевсъ, гдѣ возлежалъ онъ съ Европою, зачиная тройню божественную – Радаманта, Сарпедона, Миноса – Миноса, при мудромъ правленіи котораго Критъ распустился вновь подобно напоенной сокомъ лозѣ: эпоха, нами описываемая, – за нѣсколько десятилѣтій до апогея его царствованія, середина II тысячелѣтія до нашей эры. Это время, когда уходящій въ прошлое доиндоевропейскій матріархальный культъ быка (оставшійся нынѣ въ видѣ корриды) постепенно уступаетъ мѣсто патріархальному индоевропейскому (и не только, но въ любомъ случаѣ болѣе позднему) культу коня (созданія, столь любимаго и цѣнимаго Имато, на коемъ – впервые – прервалась царская династія; хотя именно Имато олицетворяетъ уходящее – культъ быка, а Касато – приходящее – культъ коня[10]; хотя и Миносъ – слѣдующій правитель – сынъ быка), культу коня, пришедшему съ Востока, а неиндоевропейскій народъ минойцевъ – индоевропейскимъ ахейцамъ (микенцамъ, грекамъ). И именно произошедшими событіями и зачалась заря того, что много тысячелѣтій спустя примѣнительно къ Эгейскому міру назовутъ героическимъ вѣкомъ, начавшимся борьбой противъ міропорядка во имя цѣлей высшихъ и окончившимся въ жестокихъ войнахъ (среди которыхъ – какъ эпизодъ – Троянская война), истребившимъ цѣлыя поколѣнія героевъ, которыя въ тѣ болѣе позднія годины были уже неспособны воевать съ богами и міроустройствомъ и отдали себя на растерзаніе собственныхъ и несобственныхъ страстей, земныхъ, слишкомъ земныхъ, вылившихся въ поистинѣ «войну всѣхъ противъ всѣхъ». Герои тѣ – не богоборцы, какъ М., но быкоборцы, не теомахи, но тавромахи

И мы вовсе не то желаемъ изречь, что та-де эпоха – когда міръ лежалъ еще въ пеленкахъ – была свѣтомъ, а не мглою (признава я, однако, что и нынѣ, и тогда – всё во мглѣ): мы лишь напоминаемъ читателю, что тогда и тамъ, на Критѣ за одно поколѣніе до славнаго царствованія Миноса, правленье чье – несмотря на успѣхъ небывалый – было началомъ конца, закатомъ минойскаго (а вскорѣ и микенскаго) Крита, лебединою его пѣснью, прощальнымъ взмахомъ крыла, – лучъ небесный, пришедшій съ Востока, незакатный и невместимый, впервые пронзилъ землю дольнюю, и впервые были опознаны подлинныя Добро и Зло, которыя, однако, по ту сторону добра и зла: по ту сторону стадныхъ, извѣчно-привычныхъ о томъ представленій, – а Я впервые осознало себя какъ Я: Я, гордо-вздымающееся, вечноодинокое, неотчуждаемое, непобѣдимое, непреклонное, иноприродное плоти: нѣмецкое par excellence. И умолчаніе о лучѣ небесномъ есть тайная пружина того, что впослѣдствіи, много вѣковъ спустя, было названо исторіей (потому, въ частности, «исторія начинается» не «въ Шумерѣ», по словамъ одного оріенталиста, но, скорѣе ужъ, въ минойскомъ Критѣ). – Не созади и не впереди – Свѣтъ, но въ глубинѣ сердецъ: сердецъ немногихъ.

Послѣсловіе

Для насъ, европейцевъ, весьма важно то обстоятельство, что критская культура, Востокъ par excellence, есть первое звено и фундаментъ Европы, ибо не были бы греки греками, первыми изъ европейцевъ, не прими они въ себя всю роскошь минойской цивилизаціи, растворивъ её въ крови своей. – Смѣшенія всегда полезны, и это первый удачный примѣръ синтеза: минойское, т. е. неиндоевропейское и вообще не европейское во всѣхъ смыслахъ, растворяется въ микенскомъ, т. е. индоевропейскомъ и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе европейскомъ. Востокъ, сѣдой Востокъ, болѣе древній, болѣе ранній, болѣе солнечный – обогативъ – зачалъ Западъ, и отдѣлилась Европа отъ всеобщей матери – Евразіи. Солнце прорѣзало тьму – такъ, что и Западъ сталъ свѣтомъ – настолько, что Востокъ померкъ. Западъ пошелъ дальше, много дальше Востока, но не безъ первичнаго импульса Востока; вѣрнѣе: импульса съ Востока, ибо импульсъ творили немногіе. – Ex oriente lux.

Рѣчь въ “Ex oriente lux” идетъ о брачномъ союзѣ и взаимопроникновеніи культуръ Востока и Запада, Іерусалима и Аѳинъ, вѣры (pistis) и знанія (gnosis); вѣрнѣе: о томъ, какъ Востокъ вліялъ на Западъ; еще вѣрнѣе: о вліяніяхъ, но лишь о нѣкоторыхъ, – вовсе не о тѣхъ, что у всѣхъ на слуху. Грековъ всегда влекъ Востокъ, и – наоборотъ: греки влекли Востокъ; уже во времена едва ли не болѣе раннія, нежели времена событій критской поэмы, въ микенскую Грецію прибылъ Кадмъ, Пелопъ, позднѣе Данай Египтянинъ. Взаимоотношеніе минойскаго Крита и микенской (ахейской) Греціи есть также отношенія между Востокомъ (Критомъ) и Западомъ (ахейцами) – именно культурно, а не географически. Далѣе: плаваніе аргонавтовъ на востокъ, никогда не прекращавшіяся связи съ Египтомъ (сперва минойскій Критъ, далѣе минойцевъ попросту смѣнили микенцы), Троя – какъ эпизодъ изъ набѣговъ «народовъ моря» на восточное побережье Средиземнаго моря. Тезей, Ясонъ, Ахиллъ, – всѣхъ ихъ влекъ Востокъ неудержимо. Сказанное – тема и времена второй поэмы, а эпохи семи мудрецовъ, орфиковъ, пифагорейцевъ, наконецъ, Платона и далѣе – эллинизма – 3-ей поэмы; но событія второй и третьей поэмы – не эхо ли первой? Такимъ образомъ, культура Греціи стоитъ подъ знакомъ синтеза восточнаго и западнаго, и, насколько былъ онъ удачнымъ, показываетъ вся послѣдующая ея роскошь.

Въ «Ex oriente lux» критикуется и отвергается Востокъ какъ политическая культура, срѣзающая всё гордое и самостійное, подчиняющая всѣхъ и вся волѣ государства, настоянная на деспотизмѣ и всепронизывающихъ и – какъ слѣдствіе – всеобщихъ страхѣ, смиреніи, послушаніи, покорности, подчиненіи, коллективизмѣ, боязни даже одною головою высунуться изъ стада, сарая, кишлака, т. е. на повальномъ рабствѣ, гдѣ свободенъ – какъ правило – одинъ (въ нашей поэмѣ – Имато; далѣе Касато и Акеро); моноцентрическая восточная деспотія противопоставляется полицентрическому Западу, хотя мы признаемъ, что что минойскій Критъ, что ахейская Греція есть Западъ развѣ что географически, но именно они (Микены, вобравшіе въ себя минойскій Критъ) и породили впослѣдствіи – въ классическую эпоху – Западъ. Но при отверженіи восточной политической культуры (въ коей и сакральное поставлено на службу государства, а жрецы – «соратники свѣтской власти» (въ терминахъ К.Виттфогеля); соратники и поборники; Востокъ – царство количества (и уже поэтому нищета воплощенная); и монотеизмъ, и политеизмъ обслуживаетъ восточныя политическія системы, гдѣ свободенъ только одинъ, а всѣ прочіе суть его рабы; личности тамъ попросту нѣтъ мѣста, нѣтъ почвы, дабы цвѣсть, меональные ростки Я погублены реальнымъ Мы, ибо личность сведена тамъ, по слову Виттфогеля, «до податливого единообразия мыслей чувств и действий», – однимъ словомъ, Востокъ – пустыня духа) … при отверженіи восточной политической культуры не отвергается Востокъ какъ культура, in sensu lato: первое – тьма, слѣпая тьма, но какъ второе Востокъ – порою и изрѣдка свѣтъ. Ибо не на востокѣ ли встаетъ солнце, садясь на западѣ? И объ этихъ «порою и изрѣдка», изъ тѣхъ, что неизвѣстны, и говоритъ намъ «Ex oriente lux».

* * *

Мы, конечно, не разумѣемъ народъ за нѣчто созидающее исторію, ибо народъ – размѣнная монета (въ неменьшей степени – и тогда, когда всё-де для народа, когда народъ разжирѣлъ донельзя и обрюзгъ духовно, какъ нынѣ[11]): народъ и народы – кучка неудачниковъ, навозъ своего рода, и всѣ горести и страданья ихъ (а всё малое ихъ бытіе, которое, скорѣе, бытъ, нежели бытіе, – горесть и страданье) мало что собой представляютъ для исторіи и того же человѣчества по сравненію съ думами и страданіями великихъ; дѣютъ её – исторію – немногіе: и не тѣ, кто причастенъ къ сферѣ политики, пѣны дня, но тѣ, кто причастенъ къ сферѣ духа[12]. И именно послѣдніе, причастные горнему, и были центромъ нашего повѣствованія; но дабы говорить о послѣднихъ, надобно было говорить о первыхъ (именно съ этимъ связано едва ли не отсутствіе интеллектуальности произносимаго героями въ первой главѣ и возрастаніе ея подъ конецъ, философское crescendo), о вельможахъ дольнихъ сферъ, а предъ тѣмъ показать всю «соціальную лѣстницу», представляющуюся и низамъ, и верхамъ, едва ли не полубесконечною – снизу не виденъ верхъ, верху не виденъ низъ, – ведущую къ подножію сѣдалища, гдѣ – мѣрно – возсѣдаютъ первые: на своемъ сѣдалищѣ.

Власть – статика сѣдалища. Она если и бываетъ въ рѣдкіе миги динамичною въ цѣляхъ самосохраненія или же упроченія собственнаго положенія (сюда относятся войны, реформы, перманентное, какъ зудъ, желаніе экспансіи и пр., – словомъ, нѣчто периферійное на живомъ тѣлѣ культуры), то крайне неохотно, вынужденно – ради того, чтобы вновь стать монументально-неподвижною, статуарною, неживою. Её олицетворяютъ въ поэмѣ Имато, Касато, Атана, мало чѣмъ схожіе межъ собою, кромѣ одного, важнѣйшаго: того, чему они – мѣрно и заданно – служатъ на дѣлѣ (хотя бы и считали они себя ничему и никому не служащими, тѣмъ паче мѣрно и заданно, – сіе осмыслить было бы для нихъ выше ихъ силъ, случись даже этимъ силамъ быть удесятеренными). Бытіе Имато, отвѣтственнаго не предъ Небомъ единымъ (какъ правители Поднебесной), но только предъ Землею-Матерью, было, однако, прекрасной иллюстраціей того, что «абсолютная власть развращаетъ абсолютно». Онъ былъ до того статиченъ и неспособенъ къ динамикѣ, что оказался нежизнеспособенъ какъ правитель при первой же трудности (голодъ, ставшій бѣдствіемъ его народа); ему, конечно, было невдомекъ, что – говоря словами Талейрана, обращенными къ Наполеону: «Штыки, сиръ, годятся на всё, кромѣ единственнаго – нельзя на нихъ усидѣть»; говоря инако: безконечно пренебрегать, не считаясь съ нимъ и въ грошъ его не ставя, тѣмъ, чѣмъ стоитъ власть – общественнымъ мнѣніемъ, – нельзя: среди всеобщей пассивности, подъяремности, инертности, косности – всегда найдутся динамическіе элементы, прорѣзающіе мѣрность и заданность міропорядка («смутьяны» – для власти, оцѣнивающей самое себя какъ единое мѣрило, высшее): въ «верхахъ» – большіе властолюбцы по чаяніямъ сердца, геніи подобострастія (а всѣ удачливые царедворцы Востока суть геніи подобострастія и благоразумія) – Касато, звавшійся въ Аххіявѣ Ксанфомъ (отъ греч. «ksantos» – золотистый, бѣлокурый), а позднѣе Акеро (отъ греч. «angelos», посланникъ, но чей посланникъ?), Астеріонъ греческихъ миѳовъ, мужъ Европы, медноголовый и каменносердечный дипломатствующій стражъ сферъ дольнихъ, предавшій М. и продавшій горніе его идеалы за чечевичную похлебку, измѣнившій не себя, но себѣ: ибо промѣнялъ онъ, Акеро, духъ, горнее, на плоть и дольнее, получивъ дары Аримана въ обмѣнъ: пресловутый, лелѣемый, почитаемый и оберегаемый на Востокѣ статусъ и – какъ слѣдствіе – почетъ, уваженіе, должность, деньги (статусъ первиченъ, онъ – священная корова Востока), – онъ не столько предатель, сколько попросту не выдержавшій чести быть другомъ и собесѣдникомъ истиннаго пневматика, попалившись силою М., ставъ вѣстникомъ и посланникомъ богинь Hyle да Psyhe; еще позднѣе – Миносъ; въ «низахъ» же – Акай; а въ сферахъ болѣе…лазурныхъ и горнихъ – М…[13]. – Исторія есть діалектика Свободы и Необходимости, и ежели первую олицетворяетъ М., то вторую – всё то, съ чѣмъ борется онъ.

Отмѣтимъ, что всѣ эти динамическіе элементы – неминойскаго происхожденія; минойцы же – чистая косность, пассивность, статика, даже статуарность, природная неспособность къ динамикѣ (при любви живописать динамическое, ибо часто любятъ противоположное), бездуховность, доходящая до…нежизнеспособности(!).

Перефразируя Гете: кто обладаетъ культурой, тотъ внѣ политики, кто ею не обладаетъ, тотъ пусть будетъ въ политикѣ.

Связь власти и религіи неслучайна и глубоко исторична; симфонія властей – свѣтской и, такъ сказать, «духовной» – красной нитью проходитъ черезъ всё бытіе человѣчества; обѣ – «сакральны», что означаетъ: прилагаютъ всѣ (несакральныя) усилія, дабы выглядѣть чѣмъ-то сакральнымъ. На ихъ мнимую сакральность (говоря инако: на ихъ лицемѣріе и ложь) возстаютъ – прометеевски (или – для «христіанъ» – люциферически) – Акай и – на иной ладъ – М., всё «нечестіе» и «безуміе» коихъ – въ невозможности жить и быть въ столь гниломъ и дурнопахнущемъ мирѣ: поистинѣ, великій грѣхъ противъ міра, ибо сказалъ же Богъ, сотворивъ міръ, что тотъ хорошъ (а для кого не хорошъ, тотъ для насъ – не хорошъ, и его полагается если и любить – то по-сталински)! Для того въ поэмѣ и надобно было предательство Акеро, дабы высвѣтлить сущность власти, показать на примѣрѣ одного человѣка – два міровоззрѣнія: Акеро какъ почитателя М., его друга и собесѣдника, и Акеро какъ власть предержащаго, политика, коему было угодно думать, что именно ставъ политикомъ и взметнувшись-де подъ хребетъ небесъ (по соціальной лѣстницѣ), онъ-де сталъ несравнимо выше, сталъ инымъ, чѣмъ прежде былъ; и себя-прежняго онъ вспоминать не хочетъ: ему стыдно и стыдно двояко: и за нахожденіе при М., и за его предательство; поистинѣ: разными стыдами ему стыдно, въ разномъ они коренятся[14].

* * *

…лучъ небесный, пришедшій съ Востока, незакатный и невместимый, впервые пронзилъ землю дольнюю, и впервые были опознаны подлинныя Добро и Зло, которыя, однако, по ту сторону добра и зла: по ту сторону стадныхъ, извѣчно-привычныхъ о томъ представленій, – а Я впервые осознало себя какъ Я: Я, гордо-вздымающееся, вечноодинокое, неотчуждаемое, непобѣдимое, непреклонное, иноприродное плоти: нѣмецкое par excellence.

Очень важна тема Я и его противоположности – себи; особливо въ наше время, стоящее подъ знакомъ себи, когда Я грозитъ гибель; но въ первую очередь въ силу того, что поэма повѣствуетъ о рожденіи Я: милостью одного растождествленія; М. – первое Я на свѣтѣ: рождается Я, рождается сознаніе, отпочковывающееся отъ Мы, первобытнаго Мы, отъ сліянія природнаго еще человѣка съ природою, отъ предвѣчнаго хаоса и безсознательнаго.

Что есть Я и что есть себь? И что есть многажды воспѣвавшаяся въ поэмѣ воля? Прежде всего, отмѣчу, что всѣ три понятія понимаются въ поэмѣ вполнѣ классически, традиціонно, потому буду крайне кратокъ.

Въ поэмѣ Я разумѣется не на вульгарный ладъ, но слѣдующимъ образомъ: Я какъ сознаніе, Я какъ нѣчто рождающее личность и безъ чего личность попросту быть не можетъ; гдѣ нѣтъ сознанія и сознательности – нѣтъ Я; и наоборотъ. Подъ Я понимается не единичное Я, но Я какъ универсальное и конкретное начало; не эгоизмъ, жалкій и мелкій, но сознаніе и даже самый духъ, пневма, божественная искра. Нынѣ же – послѣ ариманическаго грѣхопаденія ничтоже сумняшеся подъ Я понимается тѣло, тѣло какъ вмѣстилище Я, короче, какъ нѣчто больше, чѣмъ Я! Ранѣе Я видѣли, скажемъ, въ душѣ, но утратили Я въ плоти (безсознательномъ). Но въ поэмѣ Я есть въ первую очередь источникъ воли, а уже потомъ – сознаніе. Въ поэмѣ Я (сознаніе и воля) противостоитъ міру (безсознательность и безволіе, заданность): Я – свобода, не-Я – несвобода; Я – отъ горняго, не-Я – отъ здѣшняго. Еще разъ: рѣчь идетъ о высшемъ духовномъ (софійномъ) Я, о das Selbst, о томъ, что рождается откровеніемъ и богоявленіемъ, а не о мелкомъ плотяно-душевномъ эгоизмѣ, который всегда отъ создавшаго.

Себь есть протекающіе внѣ Я процессы, но его непосредственно касающіеся: меня нѣчто спитъ, мнѣ хочется, сюда же – работа внутреннихъ органовъ и прочее – словомъ, плоть и плотяное; вѣроятно, вплоть до мотива выбора и интуиціи: когда представляется, что слѣдуетъ выбрать вотъ это. Она – въ первую очередь плоть, но и не только плоть.

Возрастаніе Я изъ себи – плавное: смерть, кома, глубокій сонъ, сонъ поверхностный, дрема, полудрема, пробужденіе, бодрствованіе, рождающее усиленіе Я, сознательности и «концентраціи вниманія».

Плоть и безсознательное предстаютъ узилищемъ, гдѣ тѣсно Я. Тѣсно и душно. – Себь и плоть понимаются вполнѣ платонически и вполнѣ при томъ гностически: σώμα – σήμα, тѣло – гробница. Плотью и душою правитъ дольнее горнимъ, случись горнему пребывать въ дольнемъ, гаситъ оно пневму-искру.

Воля же совершенно традиціонно выступаетъ въ исконномъ своемъ значеніи: какъ способность разума къ самоопредѣленію; и вопреки волюнтаризму и ирраціонализму, согласно которымъ воля есть нѣкая безосновная первичная сила, разлитая по бытію, отъ коей всё бытіе зависитъ, рабствуя – въ томъ числѣ и самый разумъ (воля какъ неодолимая судьба, какъ всеобщая необходимость, слѣпая и жестокая; того болѣ: бытіе какъ воля. – Остается вопросить: чья воля? И дать отвѣтъ: создавшаго). Въ критской поэмѣ воля коренится въ тамошнемъ: въ душѣ; самая душа понимаема какъ нѣчто тамошнее, какъ и духъ. Воля – разумная страсть, нѣчто невозможное для казалось бы для всего сущаго, ибо возможно только у существа духовнаго; она вполнѣ согласно Аристотелю – между чистымъ созерцаніемъ и чистымъ аффектомъ. Она – чадо разума и души, иначе: духа и души. Она – пронизана свѣтомъ Аполлоновымъ (въ иномъ раскладѣ: свѣтомъ Свѣтоносца) и противостоитъ темнымъ, ирраціональнымъ и женственнымъ стихіямъ діонисовскимъ. Для Декарта воля – хотя и нѣчто болѣе широкое, чѣмъ разумъ, она – модусъ мышленія, а для Спинозы воля и разумъ – одно, при томъ разумъ предшествуетъ волѣ – мышленіе предшествуетъ разумному дѣйствію (какъ и у Гегеля, для котораго воля – «особый способъ мышленія», она – практическое измѣреніе, а мышленіе – теоретическое); сущностно схожія концепціи и у многихъ иныхъ великихъ философовъ (вплоть до П. Рикера). Вмѣстѣ съ тѣмъ въ поэмѣ есть всё же что-то и отъ волюнтаризма, поставляющаго разумъ (въ случаѣ Шопенгауэра и Ницше – не только разумъ, а попросту всё) въ зависимость отъ воли: онтологизація воли (но помимо нея онтологизируется и свобода и пр.) – съ однимъ важнымъ замѣчаніемъ: если ужъ разумѣть волю за силу, коей всё бытіе пронизано и отъ коей и въ коей оно рабствуетъ, то есть и другая – не благая или дурная, а попросту иная: Люциферова воля, – воля, въ лонѣ коей М. Первая воля – нисхожденіе въ темницу Аримана и Іалдаваофа, въ природное, заданное, безсознательное, въ плоть: въ себь; вторая – растождествленіе и того болѣе – развоплощеніе; она – съ одной стороны – преграда и бездна межъ себью и Я, межъ импульсивными дѣйствіями и мышленіемъ, но еще болѣе межъ скороспѣлыми дѣйствіями и желаніями, потребностями, инстинктами, съ иной стороны – опираясь на мышленіе (которое перестаетъ быть только созерцаніемъ), она претворяетъ импульсивное и инстинктивное въ цѣленаправленное и сознательное; именно милостью воли Я отвоевываетъ у себи иныя сферы; она среди того, что зачинаетъ Я и безъ чего Я быть не можетъ; Я ею ширится, множится, возрастаетъ и крѣпнетъ; она – ракета въ небо, въ ледяные эѳиры, въ надзвѣздныя дали: въ сознаніе, Я, въ Жизнь именемъ Смерть; но не только: она также и тоска по тамошнему, алканіе брега иного, возвратный порывъ къ тамошней отчизнѣ. Первая – необходимость и несвобода, вторая – если не свобода, то ея вѣянія, растворенныя въ личной судьбѣ. Первая – воля къ жизни, вторая – воля къ власти sui generis (хотя у Ницше воля къ жизни преобразовалась въ волю къ власти, но я подъ этими словами разумѣю здѣсь иное). Воля въ поэмѣ моей – инструментъ духа, а не плоти, потому что она, хотя порою и даруетъ усладу тѣлу (впрочемъ, скорѣе тому, что выше тѣла, а уже чрезъ него – тѣлу), но на дѣлѣ же противодѣйствуетъ желанію и счастью плоти: воля дѣетъ вопреки тѣлу. Она есть потому преодолѣніе тѣла. Безъ сомнѣній, она можетъ обслуживать (какъ часто и бываетъ) его, оставаясь при томъ инструментомъ духа, который въ такомъ случаѣ и самъ есть инструментъ плоти; такъ у не-пневматиковъ, то есть почти у всѣхъ. Духъ, Я и воля взаимосвязаны, и, хотя духъ первичнѣе, чѣмъ воля, послѣдняя – инструментъ его. Обоими завѣдуетъ Люциферъ, Ариманъ же завѣдуетъ себью, плотью и матеріей; Ариманъ – духъ жизни, онъ близокъ къ Діонису, Марѣ, Камѣ, Эросу.