Путь домой

Он рубил и колол, пока мышцы не начали гореть знакомым, очищающим огнем, а дыхание не стало ровным и глубоким, как у бегуна на длинной, изматывающей, бесконечной дистанции. Потом опустил клинок, обливаясь липким, холодным, соленым потом. Руки дрожали от напряжения, но дрожали уже по-другому – не от страха, а от усталости, от мышечного истощения, от отдачи. В груди что-то зашевелилось. Не сила. Еще нет. Но ее предвестник – жесткая, холодная, как сталь клинка, уверенность, выкованная в горниле страха, отчаяния и ежедневного, дисциплинированного труда.

Он посмотрел на свое отражение в темном, пыльном экране выключенного телевизора. На него смотрело изможденное, осунувшееся, обросшее щетиной лицо незнакомца с лихорадочным, горящим блеском в глубоко запавших глазах. В руке у незнакомца – длинный, смертоносный клинок, отливающий в полумраке тусклым синеватым светом. Он был похож на безумного варвара, на ролевика, заигравшегося в свои фэнтези, на персонажа из тех самых компьютерных игр, в которые он когда-то любил играть, сидя на удобном кресле, попивая горячий чай. Но в этом новом, диком, первобытном безумии была своя, железная, неоспоримая логика. Логика выживания. Любой ценой.

«Регресс» – в мыслях сплыло название вируса, услышанное по радио. Слово ударило с тихой, отложенной силой, как глухой подземный толчок, предвещающий обвал. «Регресс». Не чума, не ярость, не кара. Регресс. Откат. Обратный ход. Название было гениальным в своей чудовищной точности. Это был не медицинский термин. Это был приговор. Диагноз всей человеческой расе. Мы не пали жертвой внешней угрозы. Мы стали жертвой самих себя, своего жестокого, примитивного нутра, которое мы так тщательно прятали.

«Мы так долго шли вперёд, строили, изобретали, летали к звёздам… чтобы пасть в одно мгновенье? – мысль пронеслась с горькой иронией. -«Вся наша цивилизация – все эти законы, мораль, искусство, технологии – оказалась тонким слоем лака. И «Регресс» – это растворитель. Он просто смыл этот лак, обнажив гнилую древесину под ним.»

Он подошел к календарю на стене, где в первые дни аккуратно, с педантичной точностью, отмечал крестиками прошедшие сутки, пытаясь сохранить связь с ушедшим временем, с распорядком, с цивилизацией. Их было семь. Семь крестиков. Семь дней ада. До его запланированного, отчаянного ухода оставался всего один день.

Один день до того, чтобы оставить эту клетку, эту иллюзию безопасности, и шагнуть в ад, имя которому – Екатеринбург.

Он повернулся и снова взглянул на стену, за которой вчера плакал ребенок. Чувство вины никуда не делось, оно сидело в нем холодным, тяжелым, неотрывным камнем на дне души. Но теперь его приглушала, обволакивала, как броня, холодная, практичная, безжалостная мысль, отточенная за дни тренировок, как лезвие его меча: