Путь домой

Путь домой

ГЛАВА 1: «ЦИФРЫ НА АСФАЛЬТЕ»

Лев Коробов стоял у окна, прислонившись лбом к ледяному стеклу. Холод был единственным ощущением, которое пробивалось сквозь толщу апатии, обволакивавшей его, как кокон. Он считал. Это был его новый ритуал, способ сохранить хрупкую связь с реальностью, которая рассыпалась на осколки за эти шесть дней.

…Двадцать первый. Двадцать второй. Двадцать третий…

Недавние воспоминания нахлунули волной.

Проснувшись тем кошмарным утром, он первым делом попытался дозвониться родителям. Трубку подняли почти сразу.

«Мама!» – выдохнул он, и голос его сломался от нахлынувшего облегчения. – «Лёва! Сынок! Что там? По телевизору какие-то ужасы показывают! Говорят, беспорядки, какие то наркоманы!» – голос матери был тонким, испуганным.

Он соврал. Говорил, что всё под контролем, что это просто паника, что сидит дома и всё будет хорошо. Слышал, как отец на фоне что-то грубо прокричал, отбирая трубку:

«Лёха! Не геройствуй! Двери на замок и не высовывайся!».

Он пообещал. Последнее, что услышал перед тем, как связь начала мертветь, – была мамина мольба:

«Береги себя, сынок!». Потом в трубке пошли помехи, и наконец – гробовая тишина.

«НЕТ!» – закричал он в безмолвную трубку. Это был крик тонущего человека, у которого вырвали спасательный круг. Лев, набирал номер снова и снова, пока палец не онемел. Сеть перегружена". Но связь умерла – постоянные гудки, "абонент временно недоступен" или просто молчание в трубке.

За окном творился ад. Сначала это были просто крики и сирены – тревожный, но еще узнаваемый гул большого города. Потом к этому хору добавились выстрелы. Сначала редкие, будто пробные: хлопки пистолетов, одинокие щелчки калибров поменьше. Но очень скоро город загудел по-настоящему. К пистолетам присоединились резкие, отрывистые очереди автоматов. Им вторили более частые и звонкие ,калибром поменьше – возможно, полицейские автоматы. А потом в этой какофонии выделился новый, пугающий ритм – тяжелый, размеренный стук пулеметов. Это был уже не треск, а глухие, мощные удары, которые он скорее чувствовал грудной клеткой, чем слышал ушами. Каждая такая очередь казалась попыткой выстроить хоть какой-то порядок в нарастающем хаосе, прочертить свинцовой линией границу между жизнью и смертью.

Но самым жутким было другое. Временами, поверх всей этой стрельбы, прокатывался оглушительный, сокрушающий грохот. Звук, от которого непроизвольно хотелось пригнуться, даже находясь на десятом этаже. Крупнокалиберный пулемет. Это был уже не просто звук боя. Это был звук тотального уничтожения.

Настроение почти приподнялось, когда спустя час по проспекту, расталкивая брошенные машины, промчались несколько военных «Уралов». За ними – БТР. Солдаты в полной экипировке, с серьезными, решительными лицами. Это был язык силы, который все понимали. Сейчас они наведут порядок! Расчистят! Всё будет как прежде! Эта эйфория, пьянящая и слепая, длилась недолго.

Он видел, как военные заняли периметр, как установили пулеметное гнездо на перекрестке. Видел, как их командир, поднявшись на башню БТРа, сканировал местность в бинокль. В воздух ушла пара птичек. Порядок. Жесткость. Контроль. Но контроль над чем? Улицы быстро пустели от живых, но заполнялись другими. Они выходили из подворотен, из подъездов, медленные, но неумолимые, как прилив.

И тогда грянул бой.

Первая пулеметная очередь вошла в толпу с мокрым чавкающим звуком, словно гигантская рука прошлась по гнилым плодам. Первые шеренги мертвецов буквально разорвало. Клочья плоти, ошметки одежды, темная жижа взметнулись в воздух. На асфальте остались лежать дергающиеся в последнем спазме тела, лишенные ног, с развороченными грудными клетками.

Но те, что шли сзади, просто спотыкались о остатки передних, вставали и шли дальше. Пули, пробивая одну тушу, с хлюпом входили в следующую. Солдаты стреляли короткими, экономными очередями, целясь в головы. Он видел, как чья-то голова резко дергалась и взрывалась розовым туманом, а тело делало еще несколько шагов, прежде чем рухнуть. Но на одного убитого приходилось пятеро новых.

Они неумолимо приближились.

Один из солдат, с перекошенным от ужаса лицом, слишком поздно сменил магазин. Мертвецы навалились на него. Он отбивался прикладом, с хрустом ломая кости, но это не имело значения. Они просто падали на него, давили весом. Лев видел, как парень исчез под серой массой тел, и через секунду из-под этой кучи брызнула вверх алая струйка, а в воздухе повис короткий, обрывающийся на полуслове крик.

Раненый сержант, истекая кровью из разорванного плеча, пытался отползти к БТРу. Из-за груды развороченных тел выполз мертвец , его кисть с откушенными пальцами вцепилась в голень сержанта. Тот закричал, пытаясь вырваться, но его потащили по окровавленному асфальту, оставляя за собой широкий, влажный след.

«Корд» на башне ревел, выплевывая смертоносный свинец. Крупнокалиберные пули не просто пробивали – они разрывали тела пополам, отшвыривали конечности, превращали плотную толпу в кровавый фарш, из обрывками плоти и луж густой, почти черной крови…

Но лавина, не дрогнула и не отхлынула, а просто обтекала это месиво по флангам, как вода обтекает камень в ручье. Они шли по обочинам, через газоны, карабкались через брошенные машины. Бой превратился в бойню, но бойня не приводила к победе. Это было методичное, безостановочное поглощение. Мёртвая, стена плоти, которую нельзя было остановить, можно было лишь на время замедлить.

И тогда БТР дёрнулся назад, его колёса с противным хрустом перемалывали то, что ещё минуту назад было людьми. Стрелок, всадил последние патроны ленты в толпу, приближавшуюся к корме. Пустые гильзы звенели, скатываясь по броне. Он не отступал. Он бежал. Бежал, бежал от того, что не имело имени, не знало страха и не признавало подавляющего превосходства огня. В смотровые щели ему в глаза смотрели десятки мутных глаз, по броне скреблись десятки рук, пытаясь удержать, вцепиться, добраться.

Где-то в районе центра загрохотали взрывы. Столбы черного дыма поднялись над городом. По телевизору, который еще работал, показывали обращение губернатора. Говорил о «временных трудностях», «важности спокойствия» и «вводе войск для наведения порядка». Потом в кадр ворвались люди. Не журналисты. Их лица были искажены не то безумием, не то болезнью. Он впервые увидел их крупным планом. Раздались крики, камера упала, и трансляция прервалась. Больше эфир не оживал.

Ночь прошла в огне. Город пылал. Взрывы гремели то тут, то там. Яркие вспышки озаряли комнату, отбрасывая на стены сумасшедшие тени. Он не спал. Сидел, прижавшись спиной к стене под окном, и смотрел в потолок. Его мир, такой прочный и предсказуемый еще вчера, умер. И ему казалось, что он чувствует, как он разлагается, воняя страхом и гарью.

…Тридцать второй. Тридцать третий. тридцать четвёртый…

Лев впервые услышал тот самый звук вблизи. Не с улицы. Из подъезда. Тихий, настойчивый скрежет. Словно кто-то тупым ножом царапал по металлу его входной двери. Потом к скрежету добавилось шарканье. Мокрое, как будто кто-то волочит мокрую тряпку. И тихий, прерывистый стон. Он просидел всю ночь напротив двери, сжимая в руках кухонный тесак, глаза впились в замочную скважину, в которую виднелась лишь тьма. Этот звук сводил с ума. Он был постоянным, нерушимым напоминанием о том, что смерть – в сантиметре от него, за тонким листом металла и дерева.

Он пытался звонить родителям. Мобильная сеть не работала совсем. Он написал им сообщение в мессенджер. Знак «отправлено» так и не сменился на «прочитано». Он представлял их, в своем домике в Старогорске. Ждут. Мама плачет. Отец хмурый, молча чистит ружье… Эта картина грела и разрывала сердце одновременно.

Лев сидел на полу в гостиной, прислонившись спиной к дивану, и смотрел в одну точку. Руки сами собой сжимались и разжимались. В голове, как заевшая пластинка, крутились обрывки вчерашнего дня: крики, взрывы, голос мамы и отца… Он провел рукой по лицу, пытаясь стереть эти образы, но они впились в мозг, как когти.

Ему нужно было зацепиться за что-то. За что-то реальное, твердое, что не было бы частью этого кошмара. Его взгляд, блуждающий по комнате в поисках якоря, наткнулся на дверь в спальню.

Там.

Он медленно поднялся, его ноги были ватными. Дверь скрипнула, словно жалуясь на вторжение в последнее святилище. Спальня была погружена в полумрак, но в ней царил призрачный порядок прошлой жизни. И в самом углу, прислоненный к стене, стоял Он. Длинный, узкий чехол из черной кожи, пылящийся и забытый. Лев подошел и несколько секунд просто смотрел на него, как будто видение могло исчезнуть. Потом, с почти ритуальной медлительностью, он протянул руку и расстегнул верхнюю пряжку.

Кожа шуршала, поддаваясь неохотно. Он потянул за рукоять, и меч с тихим шелестом вышел из ножен. Руки дрожали так, что он едва мог удержать клинок. Не сувенирный, не бутафорский, не хромированная безделушка для фотосессий. Настоящий клинок из кованой высокоуглеродистой стали, который он пять лет назад с блеском в глазах заказал у кузнеца под Тулой, потратив на это почти трехмесячную зарплату. Меч Арагорна, сына Араторна, наследника Исилдура – Андуриль, Пламя Запада. Тогда, в мире, где главными его опасностями были дедлайны и пробки, а главными битвами – сражения в компьютерных играх, это казалось воплощением самой сокровенной, мальчишеской мечты. Он, вдохновленный покупкой, даже отходил полгода на занятия по историческому фехтованию, пока работа и бытовая рутина не поглотили все свободное время и силы. Меч стал дорогим, но бесполезным предметом интерьера, напоминанием о глупой, но светлой юношеской романтике, пылясь в углу.

Он попытался принять стойку – ноги сами собой подкосились, тело не слушалось, зажатое в тисках страха. Первый же взмах был жалким и неуклюжим, клинок едва не вырвался из ослабевших пальцев и со звоном ударился о ножку стола. Ментальная усталость и боль в нетренированных мышцах плеча была острой и унизительной. Но эта боль была реальной. Она была простой. В отличие от сложного, всепоглощающего ужаса происходящего, боль в мышцах была конкретной и понятной. Ей можно было управлять. Её можно было преодолеть…

…Сорок четвёртый. Сорок пятый. Сорок шестой…

Потом отключили электричество. Он как раз смотрел последний в своей жизни выпуск новостей. Вернее, то, что от них осталось. Диктор, бледный как полотно, читал с листа что-то про «стабилизацию» и «контрольные зоны». Потом изображение поплыло, экран телевизора сузился в яркую точку и погас. Одновременно с этим щелчком умолкли холодильник, компьютер, лампочки в люстре. Тишина, которая наступила вслед за этим, была иной. Она была абсолютной. Мертвой. В ней не было даже гудения трансформатора за окном. Город окончательно вымер.

Именно в этой тишине он начал считать. Сначала просто чтобы не сойти с ума. Чтобы доказать самому себе, что это не сон. Что эти цифры – реальны.

…Семьдесят третий. Семьдесят четвертый. Семьдесят пятый…

Семьдесят пятый труп на отрезке улицы, который он мог охватить взглядом с десятого этажа своей «двушки» в спальном районе Екатеринбурга. Он начал вести этот жуткий учет на третий день, когда понял, что новости по телевизору врут, а правительственные заявления не имеют ничего общего с реальностью за окном. Сначала это были просто «единицы». Потом он, бессознательно начал систематизировать: мужчина в темном пальто, лежащий поперек бордюра; женщина в медицинском халате, распластанная у дверей аптеки ; два тела в униформе таксистов, застывшие в вечном споре у открытых дверей своих автомобилей. Семьдесят пять. Цифра, за которой стояли разбитые жизни.

Пять дней назад это были люди, живые люди. Они спешили на работу, покупали кофе, ругались, целовали на прощание детей, строили планы на будущее.... Будущее, которое не наступило для них, и сегодня они были просто мусором, разбросанным по земле. Одни лежали неестественно скрюченными, с вывернутыми под немыслимыми углами конечностями. Другие – почти благопристойно, словно просто уснули на холодной земле. Это сломанные куклы, обретшие вторую смерть.

Он провел здесь, в своей однокомнатной крепости, шесть дней. Тишина, опустившаяся на город, была не благоговейной, не умиротворяющей. Она была густой, тяжелой, как сажа, впитывающей в себя все остальные звуки. Ее разрывали лишь далекие короткие, сухие автоматные очереди, и иногда – тот самый звук, от которого кровь стыла в жилах и которую Лев научился ненавидеть больше всего на свете. Нечеловеческий, протяжный, булькающий стон, доносившийся словно из самой утробы мертвой плоти. Это был не крик ярости, каким его показывали в фильмах. Это был звук бесконечной, бессмысленной агонии, последний выдох легких, в которых не осталось воздуха, лишь кровь и слизь.

«Вспышка неизвестного заболевания… призывы сохранять спокойствие… введен режим ЧП…» – эти фразы заезженной пластинкой звучали у него в голове, смешиваясь с гулом вертолетов, взрывами и криками, которые теперь жили только в его памяти.

Чрезвычайное положение. Лев фыркнул. Теперь он понимал истинное значение этих слов. Это не комендатский час, не бойцы Росгвардии и армии на блокпостах, и не тяжёлая техника на улицах города. Это – семьдесят пять трупов в поле зрения одного человека. Это – тихий, робкий стук во входную дверь, который на вторые сутки сменился влажным, настойчивым шарканьем и царапаньем по той самой двери, словно огромный жук пытался вскрыть банку с консервами. Это – несколько приглушенных выстрелов, прозвучавших пару дней назад где-то в коридоре или в соседней квартире. Это – полный и окончательный распад того мира.

Он отошел от окна. Квартира тонула в предзакатных сумерках. Без электричества время потеряло свою форму, растеклось вязкой, тягучей массой. Эти дни он спал урывками, в одежде, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Его мир сузился до тридцати квадратных метров, пахнущих затхлостью, страхом, одиночеством и едва уловимым, но постоянным запахом собственного немытого тела.

Он взял канистру с водой, набранной в первые часы хаоса, пока давление в трубах еще позволяло. Пластик был прохладным и шершавым под пальцами. Он налил пол кружки, сделал несколько маленьких, бережных глотков. Вода пахла слабым, но отчетливым запахом тления, который, казалось, пропитал уже все вокруг, но была живительной. Его взгляд, привыкший к полумраку, упал на рюкзак, лежащий на стуле у балкона. Старый, походный «Декатлон», который покупался для походов. Тогда, в прошлой жизни, он казался символом свободы и приключений. Теперь он был гробом для его надежд, вместилищем его жалких запасов для пути в никуда.

Лев открыл верхний клапан и потрогал содержимое, сверяясь с мысленным списком. Вчера он собрал, как ему казалось всё необходимое, всё что могло понадобиться :

Банка тушенки, банка сайры, консервированные кукуруза, горошек и фасоль, две ламистерные упаковки паштета, пара пакетиков роллтона, две пластиковые полуторалитровые бутылки, наполненные водой, три картофелины, пачка спагетти, пакет сухарей, которые он ссыпал в пакет, после нарезки чёрствой буханки хлеба кубиком.

Самодельная аптечка, собранная из домашних запасов: бинты, пузырек с йодом, пластырь, пачка ибупрофена, но-шпа, активированный уголь, парацетамол и анальгин, амоксициллин.

Фонарик с динамо-заводом, верёвка, зажигалка, батарейки, несколько парафиновых свечей, пять пар носков, трусы. Закинул что то из одежды Походные вилка и ложка, складной нож, компас. Тот самый, подарок отца. Он вспомнил руки отца, крупные, шершавые, вкладывающие ему этот предмет в ладони.

«Чтобы не сбился с пути,» – сказал тогда отец. Лев сжал компас. Теперь этот путь пролегал через ад.

Рядом с рюкзаком лежал спальник, и прислоненный к стене, стоял Он.

Теперь меч был самым ценным его активом. Лев взял его в левую руку. Ножны были прохладными, кожаная оправа шершавой от времени. Правой он извлек клинок. Легкий, едва слышный шелест стали о кожу прозвучал в тишине комнаты громче выстрела. Рукоять, обтянутая черной кожей, идеально легла в его ладонь, будто всегда была ее продолжением. Сейчас он ощущался не как дорогая игрушка, а как нечто серьезное, смертоносное, единственный заслон между ним и хаосом за дверью. Лезвие, даже в скудном свете угасающего дня, отливало холодным, синеватым блеском.

Сейчас, на шестой день, меч был для него не просто оружием. Он стал его успокоительным, которое он ввел для себя на второй день, когда паника грозилась перерасти в истерику. Он понял, что должен чем-то заниматься, что-то делать, иначе его разум просто развалится.

И он продолжил. С того второго дня он посвящал тренировкам по несколько часов, разбивая их на утреннюю и вечернюю сессии. Это был его личная война со своей собственной слабостью, его попытка выковать из себя хоть что-то, способное выжить.

Сначала он просто повторял движения, вспоминая уроки фехтования. Потом начал представлять себе противников. Сначала это были безликие тени. Потом – они. Те, что шатались за окном. Он рубил воображаемые головы, отрубал воображаемые руки, вкладывая в каждый удар всю свою ярость, страх и отчаяние. Пот тек с него ручьями, смешиваясь с пылью на полу. Он падал от изнеможения, потом поднимался и снова брал в руки меч. Он учился дышать, учился ставить ноги, учился чувствовать вес клинка и его баланс. Андуриль постепенно перестал быть чужим, тяжелым предметом. Он стал продолжением его руки, его воли, его единственной надежды.

Его мысли, как заезженная пластинка, снова, по накатанной, ушли к родителям. Старогорск. Небольшой, уютный городок, затерянный среди уральских лесов, в шестистах километрах к западу. Мать, которая всегда волновалась, если он не звонил два дня, и закидывала его сообщениями в мессенджерах. Отец, суровый немногословный человек, но любящий, и во всём поддерживающий Льва. Он соврал, что у него все хорошо, что эти новости – ерунда, раздутая паника, что не стоит волноваться. Он слышал, как голос матери дрогнул, и ему показалось, что она что-то понимает, чувствует сквозь километры и помехи.

«Береги себя, сынок», – сказала мать, и в ее голосе сквозь треск помех он уловил ту самую, знакомую с детства ноту тревоги.

Он подошел к окну снова, вжавшись в стену рядом с проемом, чтобы его не было видно с улицы

«Ага, – мысленно парировал он сейчас, глядя на семьдесят пятый труп. – Сберёг.»

Они выходили из подъездов, брели по середине улицы, натыкались на брошенные машины, отползали, вставали и шли дальше, не проявляя ни раздражения, ни усталости. Медленные, неуклюжие, но невероятно упорные. Зомби. Те, кто всегда казался выдумкой сценаристов, писателей и разработчиков игр. Теперь они были единственными хозяевами улиц. Их было много. Слишком много. И с каждым днем, как ему казалось, их походка становилась чуть менее неуверенной, движения – чуть более скоординированными. Или это ему лишь мерещилось?

Лев сглотнул комок в горле, который встал там колом. Сидеть здесь было безопасно. Относительно. Но безопасность была иллюзией, миражом. Запасы не бесконечны. Вода рано или поздно кончится. А они… они, похоже, никуда не денутся. Они были частью пейзажа теперь, как асфальт и дома. Как ржавчина, медленно, но верно пожирающая металл. Они стали чатью этого мира.

Он должен был уходить. Добраться до родителей – это была единственная мысль, которая грела его изнутри, единственный оставшийся у него маяк в кромешной тьме. Эта мысль была единственным, что удерживало его от полного безумия, от того, чтобы просто открыть балконную дверь и шагнуть вниз, положив конец этому кошмару.

Отойдя от окна, он достал из рюкзака скрученную в плотную трубку карту Свердловской области. Бумажная, старая, купленная еще в студенческие годы для немногих походов с одногруппниками. Тогда она была символом свободы и приключений. Теперь она была тактическим инструментом, его единственным проводником в мире, который больше не существовал. Он разложил ее на столе, и включил фонарик на телефоне, который, как сядет батарея, станет никчемным куском пластика. Его палец лёг на точку, обозначавшую его дом. Екатеринбург. Миллионный мегаполис-ловушка. Полтора миллиона потенциальных… мёртвых? Больше? Он даже не знал точных цифр, и они уже не имели значения. Значение имел только этот маленький квадратик, залитый желтым светом фонарика, и его собственный палец, лежащий на нем.

Его палец пополз на запад, к условному Старогорску, который он сам когда-то отметил фломастером. По трассе – верная смерть. Километры пробок, заторов, тысячи машин, брошенных в панике. И в каждой машине… может сидеть оно. Ждать, пока какая-нибудь вибрация или движение поблизости не выведут его из спячки.

Нет. Нужно идти по окраинам, через частный сектор, где есть колодцы и огороды, через лесопарковые зоны, поля. Дольше, опаснее с точки зрения ориентирования и встречи с дикими животными, но там меньше плотность. Меньше шансов быть окруженным бесконечной толпой. Он мысленно проложил маршрут, вспоминая велопоходы студенческих лет. Там, за городом, была старая узкоколейка, ведущая в сторону Перми. Она могла стать его ориентиром.

Он обвел предполагаемый маршрут карандашом. Дорога на Пермь, но не по самой трассе, а параллельно, через цепочку небольших поселков, деревень, вдоль железнодорожных путей. Нужно искать маленькие магазинчики, заброшенные дачи, возможно, охотничьи домики. Места, где можно найти воду и хоть какую-то еду. Места, где можно спрятаться.

План был абсурден. Он это понимал всем своим существом. Шестьсот километров. Пешком. По территории, кишащей мертвецами и, что возможно, еще страшнее – обезумевшими, отчаявшимися или просто озлобленными людьми, для которых он станет либо добычей, либо конкурентом.

У него за спиной будет рюкзак с едой на несколько дней и меч из фэнтези. Такой себе багаж для конца света. Но выбора не было. Сидеть и ждать было равносильно самоубийству. Медленному, унизительному.

Отчаяние снова накатило волной, холодной и липкой, сжимая его горло и затуманивая зрение. Он сгреб волосы в охапку, сжал веки, пытаясь выдавить из себя хоть каплю решимости, которой не было и в помине. Он был не героем. Он был испуганным человеком, запертым в бетонной коробке, словно склепе. И теперь этому человеку предстояло пройти через ад.

И в этот момент, сквозь стекло, заглушенное, но отчетливое, он услышал крик.

Не завывание на улице, не тот булькающий стон, а живой, женский, человеческий крик, полный самого настоящего, первобытного ужаса. Он донесся снизу, со двора, и пронзил тишину, словно стекло, разбивающееся о камень.

Лев сорвался с места и прильнул к стеклу, задержав дыхание, стараясь слиться со стеной. Сердце заколотилось, снова выпрыгивая из груди, адреналин ударил в голову, заставив кровь стучать в висках.

Во дворе, в слабом закатном свете, металась фигура в розовой, домашней кофте. Это была девушка, с третьего этажа, которую он иногда видел, выгуливающей маленького шпица. Она бежала к подъезду, оглядываясь через плечо с таким выражением лица, которое Лев видел только в самых страшных фильмах ужасов. Неужели она на столько отчаялась, что решила выйти на улицу за припасами? Или ее что-то выманило?

А за ней, из-за угла дома, вывалились трое. Медленных, но неумолимых, как движущиеся каменные глыбы. Двое мужчин, и… ребенок. Девочка лет семи, в залитом чем-то бурым и липким платьице. Ее левая нога была вывернута под неестественным углом, кость белела в разрыве кожи, но это не мешало ей волочить ее по асфальту, протягивая ручонки в сторону женщины. Лицо девочки было бледным, восковым, глаза – мутными и пустыми. Из ее полуоткрытого рта капала та же бурая жижа, что была на платье.

– Нет! Пошли нахер! Отстаньте! – закричала женщина, ее голос сорвался на визг, на грани истерики. Он был таким громким, таким живым и таким беспомощным в этом мертвом городе.

Она рванула ручку входной двери. Дверь не поддалась. Кто-то, видимо, из жильцов, закрыл на засов дверь изнутри, специально?…

– Откройте! Ради Бога, я же своя! Катя с третьего! – она начала колотить кулаками по железной створке, и звук был похож на глухой барабанный бой, отбивающий дробь ее собственной гибели. Удары были отчаянными, безумными. Она била, пока из ее костяшек не брызнула кровь, оставляя алые отпечатки на грязном металле.

Мертвецы приближались. Медленно, словно давая ей время осознать всю глубину отчаяния, всю безысходность ее положения, словно упиваясь ее бессилием и ужасом. Их стон стал громче, настойчивее.

Лев смотрел, и его пальцы впились в холодный пластик подоконника так, что побелели костяшки. Адреналин ударил в голову, заставив сердце выпрыгнуть из груди. Он должен был что-то сделать. Кричать? А зачем? Его крик только привлечет внимание других тварей, а может, и тех, кто сидит в соседних квартирах. Спуститься? Как? На лестничной клетке, он был почти уверен, тоже кто-то есть. Тот, кто царапался в его дверь. Спуск на десять этажей в кромешной тьме, где за каждым поворотом может ждать смерть. Он представлял себя бегущим по этому темному лабиринту, натыкающимся на что-то мягкое и шевелящееся, чувствуя на себе чье-то тяжелое, хрипящее дыхание.