Жестокеры

Вопросы из разряда «Почему это случилось именно со мной?» особенно мучительны, когда рождаются в голове ребенка. В отличие от взрослого, у которого есть хоть какие-то идеи, у ребенка совсем нет вариантов ответа. Мне не давала покоя мысль о том, почему именно в нашу семью постучалось это горе. Что за роковая случайность? Почему несчастливый жребий упал именно на нас? Словно нас разыграли в небесную рулетку. Но почему именно нас?

Матери было просто ответить себе на эти вопросы. Религиозная и легко внушаемая, она просто открывала свою карманную библию, и та отвечала ей.

«Такова воля Его», – вслух читала мать, и этого ей было достаточно.

Такова воля Его, говорят мудрые люди. И смиряются, перестают думать и вопрошать. Этого им вполне достаточно.

Я была не такой. Мой пытливый ум заставлял меня спрашивать дальше: «А почему его воля именно такова?»

Помню, как сжав кулачки, запрокинув голову, подолгу стояла я на улице и с гневом всматривалась в небеса, требуя от них ответа:

«Почему из всего огромного количества людей Ты выбрал именно нас, чтобы поразить нас вот так, до основания? Почему именно моего отца? За что Ты с ним это сделал? За что Ты сделал это со мной?»

Религия, в которую вдруг ударилась мать, не давала мне ответов. Не нашла я их и в куче умных книг по психологии, которой увлеклась в те годы. Именно тогда – на обломках моего детства – я впервые столкнулась с тем, что эти книги лгут. Например, что «все будет хорошо, если только настроиться на хорошее, если просто верить». Правда? Но ведь я не настраивала себя на то, что мой отец умрет. Почему это случилось? А как быть после того, как самое страшное все же случается? Как дальше с этим жить? Кому верить? Об этом книжки молчали.

Страшно думать, что самое плохое может с тобой произойти – независимо от того, настраиваешься ты на это или нет. Особенно страшно думать, что так теперь будет всегда. Но именно так я и думала. У меня дыхание перехватывало от предчувствия того, какая печальная судьба мне уготована. Это жутко: уже в самом начале жизненного пути предчувствовать, что жизнь твоя будет именно такой. Я знала – у меня не хватит сил и мужества ее прожить.

«Но я не смогу так! Но как тогда защититься от новых страданий? Как оградить себя от них? Как сделать так, чтобы больше никогда не страдать?»

В таких мучительных размышлениях проходило мое трудное детство.

***

Вскоре, я узнала, на кого направить свое возмущение и негодование.

Однажды, спустя несколько месяцев после смерти отца, мы с матерью смотрели вечером телевизор. Шел выпуск новостей на одном из местных каналов. Вдруг мать побелела, встала и, указав трясущейся рукой на какого-то дядьку с огромной уродливой бородавкой на носу, сказала:

– Это он виноват в смерти твоего отца.

Я назвала его Бородавочником. Я хорошо запомнила эту мерзкую рожу. Я не знала, кто этот человек, не знала, как он может быть виноват в смерти моего отца, ведь отец умер от сердечного приступа. Мать наотрез отказалась что-либо объяснять. Она никогда больше не говорила об этом. Но тех ее слов, ее побледневшего лица и обвинительно вытянутой руки мне было достаточно: Бородавочник виноват! Я поклялась, что вырасту, найду его и убью. Я его достану!

Ночью, перед сном, я мысленно разговаривала со своим врагом, я ему грозила:

«За все мои детские слезы, за мои сжатые кулачки! Я буду приходить к тебе, врываться в твои мысли. Я БУДУ КРИЧАТЬ В ТВОЕЙ ГОЛОВЕ!».

Мать и не знала, что годами после смерти отца я вела в своей детской голове разговор с Бородавочником.

***

В жизни большинства людей всегда что-то происходит. Одни события сменяют другие. Бывает, случается и что-то хорошее.

Но для нас время словно остановилось. Когда умер отец, наша жизнь застыла. Мы застыли. Дни, месяцы, годы – все было одинаковым. Ничего не происходило и произойти как будто не могло. Никаких радостных событий, никакой неожиданной удачи, никаких счастливых перемен – только война за выживание. Мать тянулась из последних сил, чтобы мы не умерли с голода. Работая день и ночь за нищенскую зарплату, она махнула рукой на себя. Денег, которые она получала, хватало на ежедневную порцию макарон и на один сапог, вместо двух – и то, если копить несколько месяцев. Многие жили плохо тогда – такое было время. Но положение нашей осиротевшей семьи было особенно плачевным.

Уже потом в какой-то очередной умной статье я прочитала о том, что люди тупеют от стресса. От постоянных проблем и невзгод. Именно это с нами и произошло. Наши головы отупели от свалившихся на нас бед. Нас охватила какая-то непобедимая, непреодолимая апатия. Мы словно впали в душевную летаргию. Мы чувствовали бессилие и полнейшее безразличие к нашей дальнейшей судьбе. Мы заперлись в своем горе и без лишней необходимости не выходили на улицу. Так мы и жили вдвоем, на краю города, в нашей маленькой чужой квартирке, со стенами цвета зеленки. Их ядовитый цвет был едва ли не единственным, который я различала тогда. После смерти отца мир стал терять свои краски. Каким-то непонятным для меня образом он становился серым.

Никто не хочет сталкиваться с чужим несчастьем: оно как зараза. Люди боятся – а вдруг пристанет? Словно чувствуя нашу обездоленность и загубленность, от нас отвернулись. К нам никто не приходил, никто не интересовался нашей судьбой. Про нас забыли.

Очень редко из другого города приезжала мамина троюродная сестра с мужем. Это были наши единственные гости. После традиционных поцелуев и объятий, они с «жалостью» осматривали меня и «сочувственно» говорили матери:

– Какая же она у тебя худая! Одни кости!

Далее следовали сетования на то, как же мне не повезло в жизни уродиться такой убого-худосочной, как же меня, несчастливицу, так угораздило. И все ли в порядке у меня со здоровьем? Так ведь и замуж никто не возьмет! Тетка с ее мужем обступали меня, прижимая меня к стене, словно пытаясь раздавить своими здоровыми упитанными телами. Их толстые розовые щеки сочувственно подрагивали в такт их словам.

В их словах была доля истины. Потеря отца сказалась не только на моем душевном состоянии, но и на физическом: в один момент у меня сломалось все и сразу – все, что только есть в человеческом организме. Я не могла дышать, меня преследовали приступы головокружения, когда темнело в глазах, и я чуть ли не падала от внезапной потери сил. Тогда я услышала и на всю жизнь запомнила это странное сочетание слов: «вегето-сосудистая дистония». Не понимая их значения, я их просто запомнила. Запомнила и то, что с этим ничего нельзя поделать.

Еще у меня болело сердце. Болело и заколачивалось. Оно, казалось, хотело выпрыгнуть из груди, слишком тесной для него. Меня водили к врачу, и рентген показал, что сердце очень большое для ребенка моего возраста. Мое резко повзрослевшее сердце, которое по-прежнему находилось в детском теле, действительно не вмещалось в это маленькое тельце. Добрый врач сказал, что надо поберечься, исключить физические нагрузки, стрессы и переживания. Помню, как я смотрела на него с недоумением. Глупый! Разве убережешь себя от жизни и от того, что она делает с нами?

Случилось так, что здоровый и энергичный ребенок вмиг стал слабым и немощным. У меня словно вдруг не стало сил для действий, для игр, для жизни. У меня итак не слишком-то много было этих сил. А теперь, казалось, они совсем иссякли. Мне до сих пор, уже в моей взрослой жизни, как будто не хватает сил – даже на то, чтобы просто ходить и дышать.

Многие месяцы я тогда провела в больницах. Меня постоянно от чего-то лечили и разводили руками от бессилия. Медицина неспособна вернуть радость и желание жить человеку, который навсегда их утратил.

3

ПРАВИЛО ОСНОВНОЕ, НЕПРОНУМЕРОВАННОЕ. Они такие с детства.

Примерно тогда я впервые и столкнулась с теми, кого я называю странными людьми. Осознала тот факт, что в мире существуют такие, как они.

– Выйди во двор, поиграй с другими детьми! – говорила мать. – Чего дома-то сидишь целыми днями? Вон сколько детей во дворе! И все твоего возраста.

Я удивленно смотрела на нее. Словно этого достаточно, чтобы с кем-то сблизиться: просто быть с ним одного возраста! Я подошла к окошку и отодвинула шторку. С дикими воплями и визгом мои ровесники носились по двору за кошкой. Это у них называлось «игрой». Как раз в тот момент, когда я выглянула в окно, дети настигли свою жертву. Один из них с силой придавил кошку к земле и занес над ней кулак. Мамочки на лавке спокойно и умиротворенно наблюдали за тем, как резвятся их чада. Я закрыла глаза. Я хотела, разбив окно, стрелой рвануться туда, чтобы вырвать бедную кошку из этих грязных и жестоких маленьких ручек.

Я не сделала этого. Я опустила шторку и отшатнулась.

– Нет, я никогда не буду играть с этими детьми.

– Почему? – удивилась мать.

Я думала о нечастной кошке, оставшейся за шторкой. Кошка бездомная и наверняка голодная – почему им захотелось ее догнать и ударить? Не погладить? Не пожалеть? Не накормить?

– Почему? – снова спросила мать.

– Потому что игры их злы, – мрачно ответила я. – И сами они такие же.

Мать посмотрела на меня и тяжело вздохнула:

– И в кого ты у меня такая пошла?

В те годы не только состояние моего здоровья вызывало беспокойство у матери. С горечью констатировала она и то, что заметила еще раньше, когда я была совсем крошкой и ходила в детский сад: ребенок слишком отличается от других, слишком заметен своим поведением, своим отношением к происходящему. В силу своего воспитания и жизненного опыта, мать, как и «надзирательницы» в детском саду, не знала, что со мной делать, как со мной сладить. Мне было так жаль ее! Она совсем не понимала, какой ребенок ей достался.

«Я с тобой не справляюсь», – часто жаловалась мать.

При этих словах она обычно садилась и безвольно опускала руки, словно расписываясь в своем бессилии.

«Не справляться, а любить», – в душе кричала я, глядя на недовольную мной мать. – «Не ломать, не переделывать – только любить!»

Но этой любви я совсем не ощущала. Ни от матери, ни от других. Да, меня почему-то не любили, всегда не любили, с самого моего детства. Я не понимала, почему. Так и возник мой груз Нелюбви. Да, именно груз: я ощущала нелюбовь к себе не только как душевную муку, но и как физическую тяжесть, давящую мне на плечи, сгибающую мой позвоночник.

Очень больно чувствовать, что тебя не любят, и не понимать за что. Очень обидно. Впрочем, мать все мне объяснила: меня не любят потому, что я не такая, как все. Помню, как я всерьез задумалась над ее словами. Разве за это можно не любить человека? Почему другой автоматически значит плохой? Кроме того, отличаться – это ведь не мой сознательный выбор. Просто я всегда чувствовала иначе, чем остальные – более тонко, более обостренно.

Впрочем, я отличалась от сверстников не только тем, какой я была, но и мерой пережитого. Они мучили кошек, а я задумывалась о добре и зле, о бренности всего сущего. Отец умер, а сколько проживу я сама? А другие близкие мне люди? С тех пор, как мы похоронили папу, у меня появилась страшная привычка: я пыталась угадать про остальных – а они сколько? Не должен 10-летний ребенок думать о таких вещах, не должен… Неудивительно, что мне стало неинтересно и невозможно играть со сверстниками. Я была обречена на непонимание и одиночество.

***

Многие комплексы и ошибочные представления о себе в нас вколачивают окружающие. Без их «помощи» мы, возможно, никогда бы и не узнали, что с нами что-то не так.

Меня с ранних лет удивляло, как много в мире таких вот глупых и жестоких людей, охотно готовых рассказать тебе о том, какой ты. И им почему-то всегда было до меня дело. Когда я возвращалась домой со школы, ко мне частенько привязывались два отморозка с нашего двора.

– Уродина, – кричали они мне в спину.

Когда ты держишься, держишься из последних сил, чтобы не сломаться окончательно, Вселенная обязательно добавит тебе каких-нибудь новых испытаний. Пусть даже в виде двух тупых, бесчувственных отморозков, которые почему-то живут именно в твоем дворе и обязательно почему-то попадаются именно тебе. Я шла и несла в себе детское, но уже истерзанное и разбитое сердце, чересчур большое для моего тела. Ему, наверно, не хватало только одного злого слова, чтобы разбиться окончательно. И это злое слово не заставило себя ждать: уродина. Я делала вид, что не слышу, но внутри у меня словно что-то обрывалось. Я как будто стояла под градом каких-то осколков. Странно: казалось, раньше я уже стояла под градом осколков, правда не помнила, где и когда. И сейчас они – эти осколки – все продолжали лететь. Они летели на меня непрерывно – целый град осколков. Изо дня в день – так, что в какой-то момент я свыклась с ними, перестала их замечать. Но это не значит, что они перестали меня ранить.

– Мам, я правда уродина?

Я стояла напротив зеркала, с болью вглядываясь в свое отражение. Надо сказать, что я действительно выглядела удручающе после долгих месяцев, проведенных на больничных койках: страшно худая, бледная, с темными кругами под глазами.

– Нет, что ты! Ты очень красивая девочка! – быстро отвечала мать притворно радостным тоном. Но в глазах ее отражалась жуткая, неутешительная для меня правда. Эта явная и совершенно напрасная ложь причиняла мне еще большую боль, чем если бы мать сказала, как есть. Я знала, она пыталась успокоить меня, но лучше бы она этого не делала.

«Значит, я действительно безнадежна», – с горечью подумала я.

Когда я резко вытянулась за лето, помимо худобы и бледности окружающих перестал устраивать и мой рост. Это тоже было моей «виной», словно я выросла специально, чтобы всех позлить. Помню, в начале учебного года мы всем классом ездили в театр. В фойе один из мальчишек, посмотрев в зеркало, в котором отражались все мы, вдруг закричал, тыча пальцем в мое отражение:

– Хы, да она выше всех! Даже выше пацанов! Вот длинная!

Многие засмеялись. Помню, как я сама посмотрела в зеркало и с досадой убедилась, что я действительно выше всех. И покраснела. Мне стало стыдно.

В то самое время где-то далеко, в больших городах, высоченные стройные модели гордо выхаживали по подиуму, шагая от бедра во всю длину своих невообразимо длинных ног. Но в обычных городах таких людей нет. И знаете, как трансформировалась популярная в те годы «модельная внешность» в глазах обывателей нашего захолустья? Длинные ноги превращались в «ходули» или «костыли». Или «спички». Ты сама, твое тело – в «жердь», «оглоблю», «вешалку». И вообще, ты не «стройная». Ты тощая – такая, что «соплей перешибешь».

Поверьте: нет ничего страшнее, чем родиться высокой длинноногой девчонкой в каком-нибудь маленьком городке. И ходить не по подиуму, а по его кривым неровным улочкам, среди ширококостных и коротконогих, которые лучше тебя знают, какой ты должна быть. Для стеснительного подростка это – как приговор! Сколько раз я мучительно сжималась, видя, что люди на улице меня рассматривают. Я была юная, глупая, бедно одетая и легко принимающая на веру все, что слышала о себе. Да, мне было невыносимо стыдно за себя, каждый раз, когда мне – словом или взглядом – указывали на то, что я отличаюсь от других.

Тогда, придя домой из театра, я долго, с безжалостной дотошностью изучала себя, стоя перед зеркалом. Глядя на свое отражение, я мучительно вопрошала:

«КТО Я?»

Из зеркала на меня смотрела высокая девчонка – действительно видно, что вытянулась быстро. Еще не выровнялась. Во всей фигуре какая-то угловатость, неловкость. Руки-плети бессильно тянутся вдоль туловища. Я никогда не знаю, куда их деть. Даже сейчас, когда стою одна перед зеркалом, и меня никто не видит. Руки всегда лишние. И сама – коряга какая-то… Я никогда не знаю, как встать, как себя держать. Даже когда одна, я скованна, словно на меня все время кто-то пристально и оценивающе смотрит. Что еще… Бледное лицо. Темные тени под глазами. Светлые волосы. Уже не такие белые, как в детстве. С золотистым блеском – как у отца. Белое тело с голубыми ветками жилок. Худоба, выступают кости бедер, локти, ключицы. Годы болезней не прошли даром: тело развилось не так, как нужно – слабое, непропорциональное… Нескладное какое-то… Я почувствовала себя жутко непривлекательной.

«Уродина».

Снова больно резануло по сердцу это глупое злое слово. Я закрыла лицо рукой. Нет, все-таки это больно каждый раз – сколько бы ты это о себе ни слышала. Я заставила себя убрать руку и еще раз посмотреть на свое отражение. Но ведь они правы! Что еще про меня можно сказать? Слишком длинная, слишком бледная! Слишком непохожая на других девчонок – здоровых, плотных, краснощеких! Мне опять стало стыдно. Стыдно, что я такая. В отчаянии я снова закрыла лицо руками.

«Никто и никогда не будет меня любить…»

Стыд себя, своей физической оболочки впечатался в меня, въелся в мои мышцы и кости. Стал неотъемлемой частью моей личности, моим постоянным спутником тех лет. Без него я не выходила из дома.

Но вот какую штуку я с удивлением осознала: мне было стыдно не только за себя.

Когда на улице меня снова обижали те самые отморозки, мне было стыдно и за них. Как будто я имела какое-то отношение к их поведению!

Когда продавщица из соседнего магазина, почему-то меня невзлюбившая, обманывала меня со сдачей, я сгорала от стыда и за нее: она обсчитывала ребенка, который видел ее обман, но не осмеливался уличить ее в этом.

Когда мои соученики, чтобы доказать свою значимость, не слушались учителей, грубили и срывали уроки, мне было стыдно и за них. Я смотрела в затравленные глаза пожилой учительницы, и мне хотелось сквозь землю провалиться! Даже ребенком, я понимало, что это некрасиво, низко и стыдно!

Стыдно! Стыдно! Стыдно! СТЫДНО!

Мое детское чувство стыда росло, ширилось и, в конце концов, охватило весь земной шар. Мне было невыносимо стыдно за все жестокие и некрасивые поступки, за всех злых и глупых людей на свете – которых я знала и которых я не знала. Я словно чувствовала себя виноватой в их мерзких деяниях.

Пропасть между мной и другими людьми становилась все шире. Я ничего не могла с этим поделать. Я поняла, что на все происходящее я реагирую по-другому – совсем не так, как они. То, что всем казалось нормальным, для меня нормальным не являлось. Я сама пережила БОЛЬ. И я знала, что никогда не смогу причинить боль другому – и при этом спокойненько считать, что это нормально. Не смогу ударить кошку. Или вот так просто подойти к кому-то на улице и сказать, что он урод. Но почему они могут?

Я поняла свой «приговор»: я никогда не смогу быть такой, «как все», как того хотела мать. Я никогда не смогу стать «нормальной» в том смысле, в каком понимает это слово то самое большинство, которому, в отличие от меня, никогда ни за что не бывает стыдно. Не только моя внешность, но и натура моя была иная. Я не знала, куда себя, такую, деть. Как вписать, как встроить себя в окружающую меня действительность?

4

Кое в чем насчет меня они все-таки оказались не правы. Случилось то, чего никто не ожидал. В первую очередь, я сама.

В жизни девочки-подростка, даже такой нескладной и неуклюжей, неизбежно наступает пора, когда она расцветает. Обычно это короткий период, всего год-полтора, когда ты словно вдруг озаряешься солнцем. И неважно, кем ты была раньше: пусть даже и жалкой безнадежной «уродиной», не вылезающей из больниц. Казалось, еще совсем недавно ты была именно такой – во всяком случае, это то, то ты привыкла о себе слышать. И ты почти привыкла себя таковой считать. Но что это? Вот ты глядишь в то же самое зеркало, на свое новое отражение, и сама себя узнать не смеешь. За считанные месяцы изменились твое лицо, фигура. И нет больше того смешного гадкого утенка! Вместо него появляешься истинная ты, до сей поры скрываемая в каких-то угловатых, словно чужих формах. И эта перемена волшебным образом меняет все вокруг тебя. Все проблемы и мучившие тебя вопросы словно отодвигаются на второй план. В это счастливое время все получается, во всем везет. Вокруг тебя те же люди и тот же город. Меняешься только ты сама. И твое отражение в зеркале.

Именно это случилось и со мной. На закате, когда солнце заливало комнату, не оставляя в ней ни одного неосвещенного уголка, я брала в руки небольшое круглое зеркало и в этих всполохах золотого, алого и розового изучала «новую себя». Уже не отчаянно и придирчиво, как еще год назад, а с удивлением любопытного исследователя.

«КТО Я?» – спрашивала я свое новое отражение, окрашенное закатным золотом.

На меня смотрел уже не тот нескладный бледный подросток, а девушка. Я видела, что сгладилась угловатость, черты лица стали более мягкими. Волосы потемнели: уже не светлые, а темно-золотистые. Исчезли синие тени под глазами. Сами глаза словно раскрылись, стали блестящими и яркими. Четкими линиями легли широкие светлые брови. Щеки уже не измождено-бледные, а розовые. В уголках губ появились какие-то мягкие таинственные тени. Я вспомнила, как выглядела еще год назад. В груди радостно подпрыгнуло сердце, и дыхание захватило от этого приятного открытия: я симпатичная! Нос только вздернутый и немного длинноват. Но ничего – и нос был «прощен». Поцеловав свое отражение, я, пританцовывая, прыгала по комнате. Сердце сжималось от волнения и какого-то радостного предчувствия огромного светлого счастья, что меня непременно ждет и очень скоро – в этом я не сомневалась.

***

Не только я сама заметила произошедшие во мне перемены.

Снова, после долгого перерыва приехала мамина троюродная сестра со своим мужем. В этот раз тетка впервые не сетовала на то, какая я худая и бледная. Осмотрев меня долгим оценивающим взглядом, она, чем-то сильно расстроенная, с внезапно испортившимся настроением, обиженно вскинула голову и спросила, когда же я выйду замуж. А теткин муж смотрел на меня какими-то странными глазами и пальцами нервно перебирал пуговицы своей рубашки.

– Что ты, ей еще рано об этом думать! – возмутилась мать. – Она еще ребенок.

– О замужестве думать никогда не рано, – нравоучительно парировала тетка. – Бабий век короток. И очень скоро станет поздно – и моргнуть не успеешь. А не найти мужа – это кошмар! Не выйти замуж – что может быть страшнее?

Я лишь улыбалась, глядя на свою странную тетю. Мне казалось смешным, что мое счастье зависит от какого-то мужа, от того, найду я его или нет. Ведь когда я вырасту, я смогу жить так, как я хочу: рисовать, петь, ездить в разные красивые города, дружить с интересными умными людьми – разве не это счастье?

Но надо сказать, что не одна моя тетка придерживалась подобных странных взглядов.

Казалось бы, давно прошла эпоха Средневековья, которую мы недавно изучали в школе. Но, как выяснилось, за прошедшие с тех пор века мало что изменилось в этом отношении. Сейчас я вам расскажу, как смотрели на замужество в годы моей юности. Замужеству не предполагалось быть результатом вашего желания и актом вашей доброй воли. Выйти замуж – это обязательно. Причем нужно успеть до определенного возраста. Граница варьировалась, но в среднем, это было лет двадцать пять. Хотя в нашем городке и это уже было катастрофически поздно. У нас в этом возрасте девушка уже считалась «стареющей». И так как период «активности» заканчивался, как видите, довольно рано, начинали тоже пораньше, чтобы успеть наверняка – как раз лет в 14-15. Вот почему вопросы о замужестве мне начали задавать, когда я была еще ребенком.

Мне дали понять, что замужество не должно зависеть от моего личного решения, планов, желания или нежелания, от того, встречу ли я человека, за которого захочу выйти замуж, и в каком возрасте произойдет эта судьбоносная встреча. Ведь не все же встречают такого человека в восемнадцать лет, не так ли? Это никого не волновало. Если подходил критический 25-й год, а любимого вы так и не встретили, надо было срочно что-то предпринимать: все равно выходить замуж, хоть за кого, да за первого встречного, лишь бы иметь право жить среди приличных людей и самой называться приличным человеком. Лишь бы на тебя не смотрели косо.

Именно тогда, в мои неполные четырнадцать, мне дали понять, что замужество – это то, что я непременно ДОЛЖНА. Причем даже не себе, а почему-то окружающим. И с этого же возраста меня начали пытать самым бестактным и самым тупым вопросом, какой только может изобрести человеческая глупость: а когда же замуж?

Подростком я считала все эти разговоры и намеки такими смешными, дикими и нелепыми, что даже не считала нужным что-то отвечать, тем более с кем-то спорить. Схватив со стола розовую зефиринку, я просто убегала в свою комнату, закрывала дверь, падала на кровать и заливалась смехом. Мне всего тринадцать лет! Какое замужество? За что? Человеку сначала надо пожить.

Надо сказать, что мои сверстницы не разделяли моих взглядов. Именно тогда и отсеялись мои немногие приятельницы из начальной школы. Разлетелись как шелуха, как пустые разноцветные фантики от конфет. Девчата выходили на тропу войны за любовь, и им теперь были неинтересны наши детские игры и занятия. Еще толком не созрев ни морально, ни физически, эти юные и пока еще совсем неумелые «хищницы» выходили на «охоту за женихами»: начинали ярко краситься, упаковывали свои еще не оформившиеся тела в мини юбки из искусственной кожи, облегающие короткие топики кислотных оттенков, из-под которых выглядывали пупы. Девицы мужественно вставали на умопомрачительные каблуки и платформы, начинали курить и нецензурно выражаться. Они словно не понимали, что выглядят глупо и жалко!