Жестокеры

Ведущие рассмеялись. Аля переводила строгий взгляд с одного ведущего на другого.

– Тренды слишком быстро меняются, чтобы им соответствовать, – сказала она. – Мы хотим оставаться собой, несмотря ни на какие тренды. А порой – и вопреки им. Быть такими, какие мы есть. Красивые. Неглупые. Дерзкие. Светловолосые. И мы имеем на это право.

Они перешли к провокациям и попыткам покопаться в чужом грязном белье – непременному атрибуту всех подобных шоу.

– Это правда, что у АЕК есть внебрачная дочь, которую она оставила в детском доме, а потом раскаялась и нашла ее?

Этот вопрос Аля проигнорировала – лишь насмешливо приподнялся левый уголок ее рта.

– Почему вы до сих пор не замужем? Ведь вы такая красивая женщина!

Иронично приподнялась Алина левая бровь.

– Скажите правду: кто вы друг другу? Иначе зачем вам так ее защищать?

На это Аля лишь фыркнула и от души расхохоталась, запрокинув голову.

– Почему в своей публикации вы называете ее «мой ребенок»? Вы хотите сказать, что АЕК – ваша дочь? Простите, но сколько вам было лет, когда вы произвели ее на свет? Мне кажется, между вами не такая большая разница в возрасте…

В конце концов, Аля запустила пальцы в густую копну своих белокурых волос, потом в отчаянии воздела руки к потолку и запрокинула голову.

– О боже, до какой же невозможной невероятности вы глупы! Если бы вы знали, если бы вы только знали, как я от вас устала…

Наклонившись вниз и закрыв лицо руками, она сокрушенно покачивала головой. Усатый ведущий сидел с поднятыми бровями. Ведущий без усов с интересом рассматривал ее.

– Мы понимаем, что вас, вероятно, утомляет участвовать в таких скучных передачах, как наша. У такой красивой девушки наверняка много других, более интересных дел, особенно в пятницу вечером. Кроме того, мы в курсе, что вы нас не любите, хоть мы с вами и коллеги – да-да, нам это прекрасно известно! Но почему вы за нее отдуваетесь? Почему сама АЕК не придет и не даст нам ответ? Почему та, о которой все говорят, до сих пор ни разу не появилась ни в одной передаче, ни на одном канале?

Аля подняла голову и убрала руки с лица.

– Зачем? Она начала новую жизнь. Она не хотела бы лишний раз вспоминать, тем более говорить об этом. Вполне понятное желание, учитывая то, что сделали эти люди.

– Но ведь она победила! Так пусть проявит снисходительность победителя: уделит проигравшим хотя бы толику своего внимания.

– Она уже это сделала. Все давно задокументировано – можете сами перечитать, если хотите. Все в ее книге.

– Но узнать из первых уст – совсем другое дело! Согласитесь, это невероятно – чтобы такие вещи, о которых она написала, действительно имели место быть в трудовых коллективах. Да в принципе в нашем городе. Это возмутительно. И не удивительно, что этому никто не верит. Так как же все было на самом деле? Зачем она все это сочинила? Кто же она такая? Кто она, эта АЕК?

***

Я до последнего сомневалась, стоит ли рассказывать всю эту историю… Историю, которая, к моему огромному удивлению, откликнулась невероятному количеству людей. О которой я бы хотела, чтобы никто никогда не узнал – ведь я допустила ее по собственной слабости, доверчивости и глупости. За которую мне стыдно – ведь в ней меня «съели». В ней я была жертвой. Одним из тех несчастных кроликов. Но я поняла, что я далеко не единственная, с кем это произошло. Именно поэтому я решилась высказаться.

Конечно, я предвидела все те насмешки, нападки, упреки, попытки раскопать что-то в моем прошлом и иные враждебные действия со стороны того «правильного» доминантного большинства, которое меня никогда не понимало и всегда пыталось задавить, – а их реакция действительно не заставила себя ждать. Одним из тех камней, которые полетели в меня после того, как я решилась сделать это, было обвинение в том, что я не писатель. Они правы: я действительно не знаю, как писать книги. Я совсем не знаю, как писать книги. Возможно, поэтому мое повествование получилось таким растянутым и таким сумбурным. И не всегда логичным. Но все же я считала гораздо более важным в принципе честно рассказать эту историю, чем сделать это по-писательски идеально. Я считала важным сделать это в мире, где все постоянно врут про всех. И постоянно всего боятся.

Честно, я и не предполагала, что этот поступок, на который я не сразу, но все-таки осмелилась, вызовет столь бурную реакцию.

«Кто она такая, эта АЕК? – возмущенно вопрошали мои старые и новые недоброжелатели, трясясь от праведного гнева. – И зачем ей все это было нужно?»

В самом деле, а кто же я такая?

Долгие годы я и сама не знала ответа на этот странный вопрос. Разве можно удивляться тому, что и они не смогли меня понять, верно оценить мои поступки?

Так кто я и зачем я написала эту книгу?

Знаете, у меня есть привычка наблюдать за своей жизнью с позиции зрителя. Когда случается что-то плохое и тяжело так, что, кажется, нет сил больше страдать и терпеть, я, вздыхая, мысленно пересаживаюсь в зрительный зал и смотрю на ситуацию не из своего тела, а со стороны, как бы отлетев от себя на несколько метров. Тогда нас становится двое: Я-герой и Я-зритель. Я-зритель наблюдает за Мной-героем и грустно улыбается. Все пройдет.

Но порой та часть меня, которая является Наблюдателем, хватается за голову и кричит беззвучным криком от всего, что делают с моим Героем – со мной. Тогда я теряю эту отстраненность и переполняюсь возмущением и яростью. Так произошло и в этот раз. Такое вообще со мной часто происходило, вопреки моему намерению сохранять отстраненность. Наблюдать за Мной-Героем – это мое пожизненное отчаяние, потому что не было и, наверно, никогда не будет больше такого безнадежного героя, как я.

И все-таки к тому времени жизнь научила этого безнадежного героя тому, что не умел делать все эти годы, – забывать трудные моменты. Так я и хотела сделать. Ведь полученный опыт оказался тяжел, слишком тяжел… А как мы обычно хотим поступить с тяжестью – будь то груз Нелюбви или какая другая ноша, сгибающая наш усталый хребет? Нам хочется одного: беззаботно сбросить ее и (ох уж этот сладкий долгожданный полет!) лететь в новую жизнь налегке, как будто ничего и не было. Не так ли? Каждый раз, когда темные времена, наконец, проходят, и нам становится чуточку легче дышать, мы все хотим лишь одного: побыстрее забыть все плохое, что с нами приключилось. Выдохнуть. Откреститься – как будто это произошло не с нами. Ведь это, к счастью, больше никогда не повторится, надеемся мы… В этой блаженной отрешенности, которой поддалась и я, так велик был соблазн и в самом деле все забыть и не ворошить больше свою память, не раздувать угли уже остывающего возмущения…

Но я не смогла. Я лежала на больничной койке и думала о себе. А также о Марте и о том, что с ней стало. Точнее, что они с ней сделали. Равно как и со мной. Даже сейчас, когда я думаю об этом, что-то до сих пор клокочет во мне… Уже слабо, но все же клокочет. Ведь как долго я думала, что это все судьба, злой рок, проклятье, неудача! Бог, который почему-то закрыл глаза на то, что с нами происходит. Но нет. Все оказалось гораздо прозаичнее.

О, они мастера забирать чье-то здоровье, чью-то красоту и молодость… Нет, это не бред сумасшедшего – они действительно могут это, и вы сами увидите, как. Но чтобы они и другие им подобные не думали, что им все всегда будет сходить с рук, я и решила высказаться. Рассказать, как все было на самом деле. Ведь самое большее, чего они боятся, – это откровения и гласности, теперь я это точно знаю. Луча прожектора, который ты направишь на тайные и уродливые уголки их жизни, в которых они сидят и тихонько пакостят, зная, что этого никто никогда не увидит. Что об этом никто никогда не расскажет. О, они боятся, что кто-то придет и высветит их в этом углу, покажет всем, какие они есть и что они творят. И они боятся не напрасно: я действительно сделаю это.

Эта книга – мой манифест против жестокости и зависти, против хищнической стратегии существования, которая так полюбилась некоторым людям. Которым, чтобы счастливо жить, нужна во владение жизнь другого человека. Которую они – по внезапному капризу, прихоти или просто ради развлечения – в любой момент могут пустить под откос.

I. РЕЦЕССИВНЫЙ ГЕН

С юношеской беспечностью, с веселой душой стоите вы над бездной, а между тем достаточно толчка, чтобы сбросить вас в пучину, из коей нет возврата.

Э.Т.А. Гофман. Счастье игрока

О, как безжалостен круговорот времен!

Им ни один из всех узлов не разрешен:

Но, в сердце чьем-нибудь едва заметив рану,

Уж рану новую ему готовит он.

Омар Хайям

Но на бегу меня тяжкой дланью

Схватила за волосы Судьба!

М. Цветаева. Даны мне были и голос любый

Через пять лет после того как я устроилась в «Искуство жить» (именно так это было написано на вывеске)

Я сижу и смотрю в окно. Как и всегда, когда мне невыносимо тут находиться, и голова моя не вмещает абсурдной нелепости происходящего. Мне повезло, что мой стол стоит у окна. Это единственное, что здесь есть хорошего… Вид из окна красивый – высоченные раскидистые деревья. Старый парк заброшен, и за ними давно никто не ухаживает, не занимается подрезкой – «кронированием», как они это издевательски называют. Хорошо, что хотя бы сюда они не добрались: это одни из последних уцелевших деревьев в этом странном городе. И когда дует ветер, они мерно покачивают ветвями и шелестят листвой. Когда нет возможности выйти в парк, я просто смотрю на них в окно, прислушиваясь к тому, как поют в их ветвях веселые, свободные птицы. Этот почти забытый теперь звук отвлекает и успокаивает меня. Я мысленно переношусь в Город Высоких Деревьев, в свое детство, в свою юность. И становится немного легче.

Я сижу и смотрю в окно. Отвернувшись от всех. Они снова что-то злобно шепчут и недовольно бубнят у меня за спиной – это их нормальное состояние. Все те пять лет, что я их знаю. Они как всегда обсуждают меня (ведь других-то интересов нет), но теперь мне все равно. Я словно отрешилась от того, что происходит вокруг, от этих злобных гиеньих оскалов позади меня. Пусть скалятся. Я только сейчас в полной мере прочувствовала, как они мне надоели. Я закрыла глаза.

«Не хо-чу боль-ше ви-деть их ли-ца,» – отчеканивая каждый слог, мысленно произнесла я.

Смешно, что я надеялась на их благоразумие и совесть. Которые, очевидно, должны были в них проснуться, как по мановению волшебной палочки… Я поняла, что этого не случится никогда.

А еще я мечтала утереть им носы. И даже казалось, что у меня это получается. Но сейчас, вот только сейчас, я внезапно поняла, как я устала. Я не могу здесь больше находиться – ни одного дня! Здесь, в этом салоне, где грязными жирными потоками со стен стекают сплетни. Они давно пропитали насквозь эту пошарканную офисную мебель.

Да, я устала. Я больше не желаю обличать и мстить, выводить кого-то на чистую воду. Я не хочу, чтобы обнажилась и, наконец, всем стала видна их истинная звериная сущность, пока известная только им и мне. Мне все равно. Мне правда все равно. Вместо этого я хочу встать и, не бросая прощального взгляда (о, они не стоят даже прощального взгляда!), просто встать и – в этой же одежде, не заезжая домой и не собирая чемодан, – просто отправиться в аэропорт и улететь отсюда навсегда. Не обернувшись. Безвозвратно.

Я хочу достать себя из жизни этих людей, вытащить, как занозу. Меня никогда здесь не было. Они никогда не знали меня. А я никогда не знала их.

Я сидела и смотрела на деревья, которые напоминали мне о городе моего детства. Я снова хотела стать маленьким беловолосым ребенком, у которого впереди вся жизнь – светлая, счастливая… Не такая, какой она в итоге получилась… Я остро ощутила, что хочу переиграть всю свою жизнь, все эти бессмысленно прожитые годы… Потраченные вот на это…

Не помню, сколько я так просидела. Вывел меня из состояния задумчивости звук открывающейся двери, которая вела в кабинет директрисы. Я не стала оборачиваться. Я итак знала, что она торчит там наверху, на лестнице, смотрит на меня. Чувствовала кожей.

«Наверно, видит, что я просто так сижу, не работаю, – я горько усмехнулась про себя. – Уже второй раз выглядывает. Переживает».

Мне нужно было возвращаться к заказу. Они ведь ждут от меня, что я сама все для них доделаю, в своем, нахрен, фирменном стиле – ответственно и добросовестно. Преподнесу на блюдечке. Заботливо положу им прямо в раскрытые пасти. Я ведь слишком хорошая и правильная девочка. Всегда такой была.

«Ты должна терпеть. Смысл жизни – в смирении», – зачем-то вспомнились слова матери.

Я усмехнулась и покачала головой: ведь именно это тупое смирение и отняло у меня столько лет жизни! Позволило им сделать со мной то, что они сделали. А я даже не заметила. Смешно, но именно сейчас я вдруг поняла то, что так давно не давало мне покоя: почему мне так упрямо, вот уже несколько лет, в каждом карточном раскладе выпадает перевернутый Повешенный. Я только сейчас осознала, что он – это я! Да, я – Повешенный. Который сам себя привязал за ногу и вот теперь стоит на одной ноге и думает, что он – повешенный. На самом деле он на поводке. Перевернутый Повешенный – дурак на поводке! Глупая собака.

Это озарение стало настолько неожиданным, что я резко откинулась на спинку стула. Пальцами я яростно вертела карандаш, и горячая волна сопротивления поднималась во мне. И как я раньше этого не понимала?

Карандаш треснул в моей руке.

«Терпеть? Да гори оно все огнем! К черту вас всех! С вашими многолетними придирками! С попытками кого-то переделать, не посмотрев прежде на самих себя! К черту всех, кто унижает, обманывает, теперь еще и обкрадывает! К черту этот проклятый день вчерашний, с его проблемами, нескончаемыми, вечными! Проснись, АЕК! Да где твоя гордость?! Уходи, уезжай! Брось их тут, прямо сейчас – ведь они же конченые! Захлопни за собой дверь! Ты можешь освободить себя уже сегодня. И не надо больше терпеть! Никогда не надо терпеть!»

Внезапно пришедшая в голову мысль показалась мне дерзкой и сумасшедшей. Собственно, такой она и была, но именно так я и собиралась поступить. Я уже поняла, что не смогу предотвратить их тщательно подготовленный триумф. Подготовленный, как всегда, исподтишка. Но, по крайней мере, я сделаю все, чтобы его уменьшить. Такой яркий штрих напоследок. Этакий плевок им в лицо!

«Вы хотите моих денег? Вы хотите «съесть» меня из-за этих денег? Вы их не получите!»

Я сидела к ним спиной, и они не видели, что я злобно ухмыляюсь. Я была взволнована, как ребенок, в предвкушении дерзости, которую собирается совершить.

Дальнейшие мои действия были четкие. Я встала, отодвинула компьютер и залезла на стол. Открыв окно, я выглянула на улицу. Порыв свежего ветра коснулся моего лица. Как вкусно пахнут деревья с их молодой весенней листвой, как вкусно пахнет избавление!

«Ты можешь освободить себя уже сегодня! И не надо больше терпеть».

Я посмотрела вниз. Вот совпадение: под окном растут одуванчики! Цветы моего детства. Символ свободы, такой недоступной для меня. Но так было раньше! Сейчас я все исправлю. Я больше не Повешенный. И никогда им больше не буду.

Я забралась на подоконник. До земли недалеко, метра полтора. Но на каблуках не очень удобно приземляться, поэтому ботинки я сняла. Так, а сумка? Где моя сумка?! Спокойно, я же держу ее в руках. И ботинки тоже. Я выкинула их на улицу. Внезапно вспомнив, что на столе осталась моя любимая желтая кружка, я обернулась, протянула руку и, едва дотянувшись, схватила ее. Ничего здесь не оставить, ничего! Никогда больше не возвращаться сюда!

Я лукаво и торжествующе улыбнулась тому, что напоследок бросаю гиенам прощальную «кость», которая в этот раз точно встанет им поперек горла.

«Напрасно вы думаете, что победили. Вы не все про меня знаете!»

С сердцем, полным ликования, я спрыгнула.

Редкие посетители, гуляющие по заброшенному парку, были несколько удивлены неожиданным появлением из окна сначала ботинок, а потом и человека – без ботинок. Но если бы они только знали, откуда я сбегала, они удивлялись бы не тому, что я выпрыгнула в окно, а тому, почему я не сделала этого раньше. Я встала и оправилась. Не обращая внимания на ошеломленные взгляды, я невозмутимо надела ботинки и твердым шагом счастливого и спокойного человека пошла по аллее в направлении выхода из парка. В моей руке болталась желтая кружка.

Я шла и не могла заглушить в душе дикую радость.

С этого прыжка в окно и началась моя настоящая жизнь.

1

Искусство жить – меня удивляют люди, самонадеянно претендующие на то, что они им овладели. Нет, лично я бы никогда не додумалась сказать про себя, что я такой человек. Я никогда не умела жить – прочитав мою книгу, вы в этом убедитесь. Мой собственный путь был слишком извилистым, чтобы служить кому-то ориентиром и примером того, как надо это делать. Выскажусь еще более прямо: не дай бог кому-то повторить мой путь.

Моя жизнь никогда не укладывалась в традиционные понятия о «правильности» и «нормальности». Она всегда складывалась нетипично. Не по стандарту. Не по шаблону. Да, мою жизнь нельзя назвать образцово-показательной, так уж получилось. Но моя история достойна того, чтобы рассказать ее. И, хоть я и не писатель, я попробую это сделать – как смогу. Вот только настрою оптику пошире – не только на недавние события, но и на всю свою предшествующую им жизнь. По традиции автобиографов, начну свое повествование с детства. Ведь без этого вам никогда не понять АЕК! Именно там причина и объяснение всему, что со мной потом произошло, и того, какой я стала. Уже тогда всем было понятно: у этой странной девочки вся жизнь пойдет наперекосяк. Уже тогда я сама с горечью осознала свою хроническую неудачливость и почувствовала эту невыносимую тяжесть – своего врожденного груза Нелюбви. Груз Нелюбви? Именно так. Я не знаю, как иначе это назвать. Люди никогда не баловали меня симпатией и добрым ко мне отношением. Впрочем, я не могла понять, чем же я так плоха. Кроме того, что я просто другая.

То, что я неформат, я поняла довольно рано. Уже в детстве мне было очевидно, что я отличаюсь от большинства тех, кого я знаю. Более чувствительная, более жалостливая. Нелюдимая, всегда погруженная в свой внутренний мир. Более сложная какая-то. Где бы я ни оказывалась, я всегда была не такой, как надо. И это при том, что родилась и росла я в те годы, когда всем было предписано быть понятными и одинаковыми. Когда во всем господствовали стандарт и уравниловка. Может, эти понятия не так плохи, если их применить к качеству продуктов питания или к безопасности на производстве. Но никак не к сфере воспитания детей и вообще к человеческой личности. И мне было удивительно, что и на эти сферы распространялись эти строгие стандарты, не допускающие никаких вариантов, кроме одного, заранее известного и утвержденного. В таких условиях, в которых с детства вынуждена была существовать я, жизнь дается тебе легко только в одном случае: если именно таким ты и родился. Если таких как ты, много. Если вас таких – большинство. Если же нет – ты с рождения обречен противостоять этому миру, который непременно попытается тебя насильно унифицировать и упростить.

Это, к несчастью, случилось и со мной. Моя война за себя, война длиною в жизнь, началась еще в детском саду, куда меня отдали неожиданно и вероломно, против моей воли. К возмущению моих «надзирательниц» (так я называю воспитательниц), я была единственным ребенком, который совершенно не понимал смысла всех этих странных мероприятий, когда человека, пусть и маленького, заставляют делать то, что он делать категорически не хочет и не собирается. Почему я должна спать во время тихого часа, если я не хочу спать днем? А надо сказать, что некоторые особо усердные «надзирательницы» видели свою миссию в том, чтобы непременно заставить меня делать это. Они были в этом настолько фанатичны, что наказывали меня за то, что я не сплю. Им было мало того, что ребенок просто тихонько лежит. Он должен был именно СПАТЬ, а он не спал, зараза! Меня быстренько вычисляли, поднимали и ставили в угол – в назидание другим неспящим детям. Что, конечно, не могло меня исправить, и на следующий день во время тихого часа я снова невольно продолжала действовать «надзирательницам» на нервы.

Они ничего не могли со мной поделать, бедные! Я сочувствовала их педагогическому бессилию, но измениться не могла. И в то время как «правильные» дети послушно ели манную кашу и дружно танцевали танец маленьких утят, я пыталась любыми способами улизнуть от всех подобных глупых дел и заняться тем, что действительно интересно. Я любила рисовать и тихо играть в одиночестве. Это тоже вызывало неудовольствие «надзирательниц». Они считали, что с ребенком точно что-то не так, если вместо веселых и подвижных игр с другими детьми он предпочитает сидеть один.

Моими любимыми игрушками были сломанные куклы. Те, которых не выбирал никто. Сама не знаю, почему я их так любила. Помню, одной я пыталась приклеить оторванные кем-то волосы. Другой – приладить руки, скрепив их своей резинкой для волос. Нужно было разорвать эту резинку, привязать ее конец к одной руке и, протянув ее через тело куклы, закрепить второй конец резинки на другой руке. Непростая задачка, уж вы мне поверьте!

Я упрямо пыталась чинить то, что другие равнодушно ломали. Особенно я радовалась, когда у меня это получалось. Но иногда сломанной кукле нельзя было помочь, и тогда я долго сидела на полу, держа ее в руках. В этом состоянии меня и находили вездесущие «надзирательницы». Они пугались того, что ребенок сидит вот так с игрушкой и грустно смотрит на нее. Они забирали куклу и сетовали, как это в ящике для игрушек завалялось такое барахло, которому самое место на помойке. Они ведь даже не знали, что эта кукла стала для меня ребенком, получила имя и ей – в награду за все перенесенные страдания – была придумана долгая-долгая и сказочно счастливая жизнь! Но мне никогда не давали придумать эту историю до конца. Меня настойчиво гнали к другим детям. Другие дети бегали и истошно орали. Это называлось «игрой» и «нормальным процессом развития, согласно возрасту». Я не могла такого понять. Никогда не любила всю эту беготню, оглушающие крики, бессмысленные телодвижения. Мне никогда не хотелось резвиться в общепринятом понимании этого слова.

Меня не влекло к другим детям. Мне было неинтересно с ними. Далеко не так интересно, как наедине с собой. За это меня частенько ставили в угол. Но и в углу я не скучала. Надо сказать, что даже в углу я стояла неправильно. Вместо того чтобы «подумать о своем поведении», я, уткнувшись носом в стену, стояла и выдумывала разные истории. Какие сказки рождались в моей голове! В углу у меня было на это достаточно времени. Там мне никто не мешал.

На участке, где гуляла наша группа, я всегда играла одна – возле металлической ограды, отделявшей территорию детского сада от улицы. Помню, там, на воле, по ту сторону ограды, росли одуванчики. Я смотрела на них через решетку, и мне было грустно, что одуванчики на свободе, а я нет. Эту сцену я до сих пор помню невероятно ярко: вот я, маленькая, тяну ручонку сквозь железные прутья ограды и дотрагиваюсь пальчиком до этих желтых цветочков. Я могу дотянуться до них, они так близко, перед моим носом, но все же они свободны, а я нет! Мне казалось грустно-смешным, что моя рука «на улице» трогает одуванчики, в то время как я сама за решеткой и не уйду отсюда до вечера, пока меня не заберет мама.

Я же говорю, что с детства была чудачкой, не от мира сего. Я видела необычное в самых обыкновенных и скучных вещах. Вот стиральная машинка в санитарной комнате это не машинка, а чей-то домик с круглым окошком, и в нем обязательно кто-то живет. А эта крючковатая палка на земле, это не палка, а старый вредный носатый дед! Я даже имя ему придумала – дядя Пудя. Помню, я по простоте душевной рассказала об этом одной из «надзирательниц». Что еще больше укрепило ее во мнении, что у этого ребенка точно не все в порядке с головой.

Однажды нам дали задание лепить из пластилина. Я смотрела на красно-коричневый кусок, лежащий передо мной на доске. По форме он напоминал какое-то животное, лежащее на боку. Я взяла палочку для лепки и, не меняя ничего в форме пластилина, просто воткнула ее в бок этого «животного». На этом я посчитала свое произведение законченным. Другие дети сидели и подцепляли пальчиками липкий пластилин, пытаясь что-то из него соорудить. Когда «надзирательница» начала проверять выполненное задание и очередь дошла до меня, она возмущенно спросила, что это такое. Я совершенно серьезно дала название своему произведению: «Это дикий зверь, которого убил копьем древний человек». Я тогда была слишком мала и не знала ничего о современном искусстве. Ребенком я его интуитивно почувствовала, постигла его законы. Не знала о современном искусстве и «надзирательница». Она ничего не почувствовала, кроме возмущения, и просто поставила меня в угол.