Читать книгу Сначала женщины и дети (Алина Грабовски) онлайн бесплатно на Bookz (4-ая страница книги)
bannerbanner
Сначала женщины и дети
Сначала женщины и дети
Оценить:

4

Полная версия:

Сначала женщины и дети

Он усмехнулся, как будто ему на самом деле было смешно – никогда еще не слышала от него искреннего смеха, – и помахал у меня перед носом испачканным сочинением. Да ничего ты не понимаешь, сказал он.


Мать мотает головой.

– У кого телефон? – спрашивает она. – Это Кэти? Не хочу с ней говорить.

Я открываю мессенджер. Основатель интересуется, заказала ли я новые закуски для офисной кухни и говорила ли с интернет-провайдером о смене тарифного плана. В конце добавляет: Ты же не в отпуске?

– Нет, это меня, – отвечаю я. – Я схожу за помадой.

Больница, как и все больницы, будто построена по проекту обдолбанного студента архитектурного института, поставившего себе целью сделать так, чтобы посетители заблудились в лабиринте белых стен. Я здесь уже три дня и до сих пор не начала ориентироваться в стрелках с подписями, нанесенных на стены яркими красками. Иду в сторону столовой, а оказываюсь в отделении неврологии; судя по стрелкам, за углом кардиологическое и педиатрическое отделения, выше этажом – травмпункт, а ожоговое где-то по диагонали.

– Заблудились? – спрашивает санитар, быстро катящий перед собой металлическую тележку.

Я интересуюсь, как пройти в холл, и он смотрит на меня с усталостью и сожалением.

– Быстрее всего спуститься на два этажа и пройти через неотложку, – он указывает на дверь, а потом налево. – На указатели не смотрите.

Я толкаю дверь и спускаюсь в недра больницы, где пахнет искусственным цитрусом и вытертой блевотиной. Шаги отдаются бесконечным гулким эхом, взлетающим к невидимому потолку. Никто не встречается мне на пути.

Еще за дверью неотложки я слышу, как кто-то выкрикивает имена на фоне стонов и приглушенных разговоров. В коридоре приемного покоя стоит медсестра с папкой и оглядывает ряды соединенных меж собой стульев. Женщина в рубашке с заклепками, как у Долли Партон, перегнулась через спинку стула, будто сама себе пытается сделать прием Геймлиха, а рядом мальчик в кепке «Ред Сокс» прижимает к плечу окровавленную марлю. Медсестра их словно не видит.

– Вам помочь? – спрашивает она, но не успеваю я ответить, как она вытягивает руку над моей головой. – Сэр! – кричит она. – Сэр!

У вращающихся дверей стоит мужчина примерно такого же возраста, как мой отец; он стоит, широко разинув рот. Я смотрю на него, и со мной происходит то, что прежде случалось всего раз в жизни: я слышу его крик раньше, чем он начинает кричать.

Полгода назад я стояла в сан-францисском метро на станции «Сивик Центр» и ждала поезда. Дело было днем, почти в три часа, я ела черничный зерновой батончик, который откопала на дне сумочки. Народу на платформе почти не было: я, еще одна женщина и мужчина, который расхаживал взад-вперед вдоль желтой предупредительной линии. Вдали загорелись двойные огни, и по громкоговорителю объявили о приближении поезда. Я подошла ближе к краю платформы и увидела, как мужчина складывает руки на груди крест-накрест, как перед прыжком с парашютом, и прыгает. Кепка, которая была ему велика, слетела с головы, как лист с ветки. Но потом я повернулась убедиться, что все это мне не привиделось, и увидела, что он все еще ходит взад-вперед по платформе. Он сейчас прыгнет, сказала я женщине, которая тоже подошла к краю и стояла рядом со мной. Та, наверно, решила, что я ненормальная, отошла в сторону и надела наушники. Он сейчас… Теперь я кричала, пытаясь позвать ее на помощь. А потом он прыгнул.

Здесь, в приемной, я не единственная могу предвидеть будущее. Все поворачиваются, и, хотя рот мужчины по-прежнему сложен буквой О и он не издает ни звука, мать зажимает дочери уши руками, другой мужчина закусывает воротник рубашки, а женщина в блузке с заклепками замирает, перегнувшись через стул.

Когда он начинает выть, у нас дребезжат зубы. Будто ломается что-то, что уже никогда не починить. Боль рвется наружу. Мы переглядываемся и думаем: мы видимся в первый и последний раз.

Мужчина запихивает в рот кулак по самые костяшки, пока те не исчезают меж разомкнутых челюстей. Он по-прежнему кричит. Слюна стекает по запястью и капает на пол.

Никто не шевелится.

– Вы ничего не сделаете? – спрашивает кто-то. Медсестра смотрит на меня, и я понимаю, что это я сказала.

– Бездомный, наверно, – дрожащим голосом отвечает она. – Где охрана?

– Не знаю, – говорю я. – Я тут не работаю.

– Я знаю, что не работаете, – огрызается она и поворачивается к администратору. – Салли, вызови Нейтана. – Она выдвигает ящики и перерывает их содержимое. – Где лекарство?

Мужчина валится вперед, но не падает. Вытаскивает изо рта кулак и ловит воздух ртом, как пойманная рыба. Я отворачиваюсь.

Вокруг все плывет. Дрожат края таблички «запасной выход», покачивается крапчатый кафельный пол, плавятся лица, будто с них стекает краска. Я пытаюсь сосредоточиться на доске объявлений, где висит постер с группой поддержки для онкопациентов и листовки с призывом сдавать кровь, но смысл слов от меня ускользает, они кажутся фальшивыми и бессодержательными.

– Что с вами? – спрашиваю я мужчину. Ноги сами несут меня к нему, по полу волочится развязанный шнурок. Такое ощущение, что мое тело существует отдельно, а я лечу рядом, как воздушный шарик.

Он смотрит на меня стеклянными глазами, они будто подернуты пленкой.

– Где Люси?

– Не знаю, – отвечаю я. Он прижимает к груди кулаки, потом начинает теребить край футболки.

– Как это не знаете? – он подходит ближе. – Где она?

Краем глаза вижу медсестру, которая очень быстро что-то тараторит по телефону. Мужчина делает еще один шаг мне навстречу, и тут из вращающихся стеклянных дверей выбегает женщина. Она бросается к нему, резинка на неплотно завязанном хвосте сползает, из хвоста выбиваются волосы. Резинка падает и скачет в мою сторону; женщина останавливается, ее волосы рассыпаются по плечам. Должна ли я что-то сказать?

– Господи, Чарли! – Она хватает его за руки и тащит к дверям. Я дотрагиваюсь до резинки мыском кроссовки. – Ты что творишь?

– Она ничего не знает, – он указывает на меня. – От нее никакого толку!

Так мог бы сказать основатель, и говорил не раз. Вопреки себе мне хочется начать оправдываться, но во рту пересохло, я не могу вымолвить ни слова.

Кто-то берет меня за локоть.

– Все в порядке, мэм, вы в безопасности, – шепчет мужчина. От него пахнет ментолом; я поворачиваюсь и вижу, что на нем белая рубашка с нашивкой «Охрана» на рукаве.

– Мне надо выйти, – говорю я.

– С вами все хорошо? Вы дрожите.

– Держи себя в руках. Припадок, скорее всего, мы оба знаем, – обращается женщина к мужчине.

– Принести вам воды? – спрашивает у меня охранник.

– Ничего мы не знаем, – бормочет мужчина. Его глаза вдруг проясняются, будто он только что очнулся ото сна. – У нее теперь есть фотокамера, ты знала?

Женщина заводит руку за голову и пытается нащупать резинку. Я подталкиваю резинку ногой в ее сторону, но та подскакивает лишь раз и остается лежать почти на том же месте.

– Нет у нее камеры.

– Есть.

– Вы хотя бы присядьте, – говорит охранник.

Распахиваются двойные двери в противоположном конце приемной, и выходит другая медсестра. Ее черные резиновые тапки скрипят, когда она идет нам навстречу.

– Ты купил? – спрашивает женщина. Она сердится. – Такие решения надо принимать вместе. Я же говорила.

Мужчина разводит руками.

– Я понятия не имею, где она ее взяла.

Медсестра подходит к паре и останавливается. В руках у нее папка, к ней старой шерстяной ниткой привязана ручка.

– Пройдемте со мной, – говорит она, и они проходят мимо и исчезают за двойными дверями. Запах духов женщины ударяет мне в нос, и я резко выдыхаю, пытаясь от него избавиться. Синтетические лилии и мускусный привкус мокрого дерева.

– Мне надо выйти, – говорю я охраннику, который пытается подвести меня к пластиковому стулу у доски объявлений.

– Вам надо подышать, – говорит он.

– Хватит указывать мне, что делать, – возмущаюсь я и быстро иду к автоматическим дверям отделения неотложки, потому что меня достали его указания, хотя он и кричит вслед, что мне в другую сторону.


Я захожу в аптеку и успокаиваюсь, откручивая крышечку дезодоранта «Секрет» и вдыхая химический запах хлопка. Я пользовалась этим дезодорантом с десяти лет, с тех пор как однажды пришла после футбольного матча и мать сказала, что от меня пахнет тревожным потом.

На улице начался дождь. Моя челка промокла, вода стекает по лбу и щекам. В отделе с косметикой никого нет. На самом деле, во всей аптеке никого нет, кроме парня, который разглядывает презервативы и смазки, по необъяснимой причине занимающие соседнюю с лаками для ногтей полку. У него жирные волосы, подбородок покрыт набухшими прыщами, от которых остаются шрамы. Он похож на парнишку, который провожал меня к автобусу после того случая в метро. Полицейские закрыли станцию и вызвали специальный автобус, чтобы нас развезли по домам. Сохраняйте спокойствие, повторял голос в громкоговорителях. Я села на металлическую скамейку и уронила голову на руки, а этот мальчик постучал меня по плечу. Думаю, нам надо идти, сказал он. Я не поняла, откуда он взялся, и молча уставилась на него. Наверх, добавил он.

Он взял меня за руку и помог мне встать; на нем была очень мягкая кофта, я до сих пор помню, как он задел меня рукавом. Пока мы поднимались по эскалатору, он пытался говорить на отвлеченные темы, а я все думала: почему на платформах внизу никого нет? А потом вспомнила: да, точно. Мы вышли на улицу; у разбитого бордюра стоял белый автобус. А ты не поедешь? – спросила я, когда он остался стоять на тротуаре. Мне в другую сторону, ответил он и указал большим пальцем, куда именно. Удачи.

Дверь автобуса закрылась, и мы уехали.

Я сажусь на корточки и ищу помады. Я не крашусь: мать всегда из-за этого расстраивалась. Тебе уже можно подводить глаза, сказала она, когда мне исполнилось тринадцать и они с отцом решили, что я официально подросток и мне можно носить лифчики с поролоном и отовариваться в косметическом отделе «Мэйсиз». Давай я тебя научу, предложила мать, но я ответила, что от пробников карандаша для глаз бывает конъюнктивит и у нас в школе все им болеют. Неправда, ответила мать и начала втирать что-то про макияж как способ самовыражения и вид искусства. Я слушала ее вполуха.

Выбираю красную помаду в золотом тюбике. Она стоит на полке в самом центре, где желтые ценники, что значит, что товар продается со скидкой.

– Красивый цвет, – говорит кассирша. На ней полная боевая раскраска, брови нарисованы, а тональник подчеркивает тонкие волоски в уголках губ. – Везет вам, девочки, – говорит она.

– Кому «нам»? – спрашиваю я.

– Ну, знаешь. – Она протягивает сдачу. – Тем, кому даже косметика не нужна.


– Это что еще такое? – спрашивает мать, когда я отдаю ей помаду. – Что за помидорный красный?

– Ты почему не спишь? – отвечаю я.

Отец вернулся из машины и взглядом велит мне не грубить.

Мать крутит тюбик, и помада выдвигается, как раздвижная опорная стойка палатки. Отец тут же тянется за маленьким зеркалом, стоящим на прикроватной тумбочке, его даже просить об этом не надо. Он подносит ей зеркало; она наклоняется вперед. За дверью стоит медсестра, я вижу ее темный силуэт за тонированным стеклом. Мать рисует себе губы. Отец ждет. Я смотрю.


Вокруг черным-черно: чернее крошеного угля, чернее пролитых чернил, чернее пустоты. Я моргаю, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но глаза не различают ни единого проблеска. Может, это и есть смерть? Вечные поиски чего-то привычного в месте, где ничего привычного не осталось. Внезапно темнота испаряется; в глаза ударяет резкий свет. Он яркий, агрессивный, как прямое солнце, и я зажмуриваюсь. А когда снова открываю глаза, вижу, что мне в лицо светит фонарик папиного телефона.

– Ты разговаривала во сне, – шепчет он. – Я сначала решил, что это мама, не хотел включать верхний свет.

Рулонные шторы опущены, но они очень тонкие, и сквозь них просачиваются лунные лучи, падая на мамину кровать. Красная помада размазалась по ее щеке и наволочке. Утром она придет в ужас и будет винить во всем нас. Не могли стереть помаду на ночь? – спросит она. Как будто это значит, что мы ее не любим.

– Во сне ты повторяла имя «Люси», – отец тянется и берет меня за руку. – Кто это?

Я тру глаза: в них как песка насыпали. Я забыла снять контактные линзы, и те высохли.

– Никто, – отвечаю я.

После инцидента в метро я впервые в жизни пошла к психотерапевту. Собственно, мой психотерапевт и назвал его «инцидентом в метро», будто само слово «самоубийство» могло спровоцировать у меня нервный срыв. Я пошла туда лишь потому, что психотерапевта покрывала страховка, а соседка сказала, что мое уныние «снижает энергетические вибрации» в нашей квартире. Этот инцидент произвел на вас такое сильное впечатление из-за того, что вы видели, или из-за того, что не видели? – спросила она. Я не поняла, что она имела в виду, и так и сказала. Вы видели, как человек принимает самое важное в жизни решение, объяснила она, но не понимаете, что привело к этому решению, и никогда об этом не узнаете. Человеческие пути всегда пересекаются, но порой трудно примирить в голове эти пересечения с непостижимостью чужого выбора.

«Непостижимость чужого выбора» – хорошее название для группы, ответила я.

Нет, сказала она и записала что-то в желтый блокнот, лежавший у нее на коленях. То ли дело «Избегание уязвимости для поддержания эмоционального баланса».

– Ты слишком много работаешь, – замечает отец. – Я бы твоему боссу сказал пару ласковых.

– Я взрослый человек. Сама отвечаю за последствия своих действий. – Он бурчит в ответ что-то невнятное и изображает свой фирменный жест отцовской тревоги: берется за подбородок одной рукой и, слегка наклонив голову, печально смотрит на меня.

– Я знаю. – Он вымученно улыбается. – Ты очень самостоятельная.

Мне приходит в голову, что отец считает, будто я никому не могу причинить вреда, включая себя. Я зеваю, а он кладет мне на ладонь ключи от машины.

– Езжай домой, детка, – говорит он. – И береги себя.


На подземной парковке основатель снова пишет мне в мессенджер. Ты видела мои сообщения? – спрашивает он, и, хотя я приучила себя реагировать на его действия без лишних эмоций, сегодня я устала, не досмотрела сон, от сидения в больничном кресле у меня все затекло, и к тому же живот болит перед месячными, а еще тот мужчина из приемной, возможно, потерял свою Люси, прыгун в метро вовсе посчитал этот мир непригодным для жизни, а моя мать в больничном здании за моей спиной со стенами цвета гноя, вероятно, умирает, а может быть, и нет. Я ударяю ногой дверь машины, но вмятины не остается. А вы как думаете? – отвечаю я, заранее зная, что об этом пожалею.

Наутро просыпаюсь в своей детской комнате, и на грудь ложится тяжесть, будто кто-то уперся коленом в солнечное сплетение. Тяжесть усиливается, когда я вижу стопки учебников из колледжа на полу, папки под шкафом, книжную полку с моими дневниками, расставленными в хронологическом порядке и заполненными такими подробными деталями повседневной жизни, будто их автор рассчитывала, что когда-нибудь ее причислят к лику святых. Девочка, что здесь жила, планировала вершить великие дела и оставить свой след и описывала себя словами вроде «целеустремленная». Когда я думаю о ней сейчас, она кажется мне настолько далекой от моего нынешнего «я», будто в какой-то момент произошла подмена.

Я встаю, потягиваюсь, сую голову под кран в раковине, щипаю себя за тонкую кожу на ключицах. Ничего не помогает. Может ли экзистенциальный страх застрять в горле, как большая таблетка, которую никак не получается проглотить? Способен ли ум, уставший от мельтешащих в нем бесконечных тревожных мыслей, взять и перенаправить тревогу в физическое тело, преобразовав ее в нечто осязаемое: мышечный спазм или отекшее колено?

Может, у меня кофеиновая недостаточность?

Я спускаюсь вниз поставить чайник и вижу Мону у открытого холодильника на кухне. Мона – человек из прошлой жизни, прежняя я считала ее забавной, взбалмошной, немного стервозной, но не слишком. Я останавливаюсь на пороге и жду, пока она сама меня заметит.

– О черт, – вырывается у нее, когда она наконец закрывает холодильник. – Привет. Здравствуй. – Она хорошо выглядит: на ней желтые клетчатые брюки, которые никогда не будут красиво на мне смотреться, и волосы покрашены по-богатому, не на фольге, а вручную. Мать в прошлом году сделала такое окрашивание, отец оплатил и сказал, что это подарок. – Я принесла лазанью, – почти нервно добавляет она, будто я поймала ее на воровстве. – Мы вам продукты купили. – Она смеется, хотя повода для смеха нет.

Я прохожу мимо и начинаю готовить все для кофе. Мона почему-то нервничает в моем присутствии, но почему – не возьму в толк. Меня никто никогда не боялся. Это приятное чувство.

– Как дела? – спрашиваю я.

В последний раз мы общались почти два года назад, в день, когда я приняла предложение о работе. У меня был выбор: пойти в аспирантуру и посвятить себя изучению опиоидной наркомании в рыболовных поселках Массачусетса или устроиться личным ассистентом к основателю на почти шестизначную зарплату. Обычно мы с Моной переписывались, но это решение казалось мне таким важным, что я ей позвонила, хотя от звонков у нее повышалась тревожность и она говорила об этом так, будто речь шла о серьезной болезни. Помню, я сидела на своей узкой кровати в общежитии и мяла в ладони кексик с марихуаной, которым меня угостила соседка. В другой комнате звякали пивные бутылки: все смотрели шоу перед матчем.

Ты умираешь? – спросила она. Ты же знаешь, что от звонков у меня подскакивает давление.

Если я соглашусь на эту работу, будет ли это значить, что я продалась?

В трубке раздалось чавканье, и я догадалась, что она пожевывает нижнюю губу. На экзаменах по математике она так искусала себе губы, что врач прописал ей капу. Не думаю, что можно продаться в двадцать два, ответила она. Что тебе продавать?

Душу.

Господи Иисусе. Ты права; лучше уйди в монастырь.

Ты пьяна? Голос как у пьяной.

Нет, я просто наслаждаюсь быстротечным отрезком жизни, пока еще молода, горяча, но при этом умна и могу процитировать Вальтера Беньямина.

Не знаю никакого Беньямина, сказала я. За спиной в коридоре послышались шаги; шоу закончилось, все ушли на перерыв. Скоро начнется матч и настоящее веселье.

Является ли все, что мы знаем, лишь нашей интерпретацией действительности?

Это совет или цитата твоего мертвого философа? Если он умер, конечно.

Умер, умер. В трубке послышался шорох и грохот. Мона любила прыгать на кровать и приземляться на живот, как кит, ныряющий в море. Я не знаю, что ты имеешь в виду, Нат. Деньги есть деньги. А мораль… все мы притворяемся, что она у нас есть, пока ей легко следовать.

Ничего более аморального я еще от тебя не слышала.

В трубке скрипнула дверь; кто-то оживленно затараторил. Нат, мне пора, сказала Мона; Элис стошнило на ее любимые лоферы. Надо спасать мир. Кто-то же должен.

В тот вечер прежней меня не стало.


Она садится за кухонный стол, на котором высятся стопки чистого белья, и теребит уголок натяжной простыни.

– У меня все в порядке. Ничего нового.

Мать в курсе всех городских новостей и доложила, что Мона подала заявку в аспирантуру. Не понимаю, зачем она это сделала. Филфак стал для нее таким огромным разочарованием, что она предложила ввести в программу изучение практического навыка на каждую прочитанную книгу из списка литературы. Читаем «Гамлета»; меняем лампочку.

– Кофе будешь? – спрашиваю я. – Ты его вообще пьешь? – Помню, она отказывалась от кофе, чтобы справиться с тревожностью. Потом нашла однокурсника с Манхэттена, который продавал ксанакс [9] из-под полы.

– Пью, так что сделай, если не трудно. Я теперь кофеиновая шлюшка. – Она изображает, как пьет из стаканчика и делает минет.

А я и забыла, как утомительно находиться рядом с человеком, который считает, что общаться и паясничать – одно и то же. Я стою, повернувшись к ней спиной, и зачерпываю ложкой молотый кофе. Мона вся ожидание, наверно, предвкушает катарсис, а может быть, хочет, чтобы я ее простила. Через пару недель после возвращения из летнего лагеря, когда нам обеим было по двенадцать лет, я застала ее у нашего почтового ящика. Она стояла и заламывала руки. Не ждала тебя в гости, сказала я.

Да я так, решила просто тебя проведать, ответила она словами своей матери.

В чем дело?

Стояла такая жара, что асфальт плавился. Я просто хотела попросить… Она почесала голову пятерней. Хотела попросить, чтобы ты написала моим родителям записку.

Какую записку, спросила я.

Благодарственную.

Родители Моны оплатили мне поездку в летний лагерь. Они были весьма настойчивы, повторяли, если я не ошибаюсь, что дарят мне «возможность находиться в развивающей среде и обзавестись нужными знакомствами». Я даже не хотела ехать: Мона сказала, что туалеты и душевые находятся в отдельном здании, от домиков их отделяла лужайка. Но родители согласились, что это «прекрасная возможность для развития». Когда я возразила, что уже умею плести браслетики дружбы, они меня проигнорировали.

Разве твои родители не получили от нас подарки? – спросила я. После нашего возвращения мои родители чуть с ума не сошли, выбирая подходящее вино к благодарственной открытке и благодарственному подарку – точной копии керамической вазы, которую мать Моны однажды увидела у нас и похвалила. Мы почти час пробыли в винном, изучая этикетки на пыльных бутылках красного и споря, какое вино лучше подарить. Когда я спросила, можно ли уже пойти домой, мама ответила, что я позорю семью.

Надо что-то от тебя лично, смущенно выпалила Мона. В знак вежливости.

У меня задергался глаз, как всегда бывало, когда мама на меня злилась, а я не понимала, за что. Например, когда я не хотела показывать свою комнату дочери ее подруги или читать за столом в гостях у тети. Я подписала открытку, ответила я.

Мона оглянулась через плечо, будто надеялась, что кто-то придет и избавит ее от обязанности выпрашивать благодарность. Да, но мне кажется, они хотели бы получить что-то от тебя лично. От тебя одной.

Мне вдруг захотелось влепить Моне между ног, прямо по шву ее джинсовых шортиков. Это было бы идеально: я знала, что у нее всего в третий раз в жизни месячные и она только что начала пользоваться тампонами, а значит, испугается до смерти и решит, что от удара «тампакс» проскочит ей в живот и застрянет там навсегда. У Моны такая легкая жизнь, что она вечно придумывает всякие невозможные ситуации и потом их боится. Я представила, как она упадет на колени на горячий асфальт и, корчась от боли и засунув руку в трусы, будет нащупывать ускользающую веревочку и грозить кулаком моим всемогущим кедам.

Но я, естественно, не стала ее бить. Главным образом потому, что об этом узнала бы ее мать, и, хотя мне было плевать на мнение ее матери обо мне, моей маме было не плевать. К тому же все мои действия являлись не совсем моими, а отражали мое воспитание, то есть то, чему меня научила или не научила мать. Извини, ответила я примерно через полминуты, когда подышала через стиснутые зубы и успокоилась. Я сложу для них оригами.

Я наливаю ей кофе в мамину чашку, сохраняющую тепло, ту самую, в которой напитки не остывают несколько часов, чтобы гость точно ошпарился.

– Черный? – спрашиваю я.

– Добавь немного молока, если можно. Я уже не веган. – Я бросаю взгляд на холодильник, и она мигом вскакивает. – Я сама. – Мона долго ищет на полках молоко. Вечно она не замечает то, что у нее прямо под носом. – Кстати, ты заблокировала мне выезд, – говорит она, наконец достав из холодильника двухпроцентное молоко.

Я выглядываю в окно. Вчера я так устала, что почти не обратила внимания на ее «камри». Отец был механиком и до сих пор по необходимости чинит машины приятелей; я решила, что тачка одного из его друзей. У меня возникли сомнения, когда я заметила, что машина припаркована по диагонали, и встала с краю подъездной дорожки, чтобы владелец «камри» мог выехать задним ходом. Места более чем достаточно.

– Могу переставить, – сказала я. – Я же не хочу, чтобы ты тут застряла.

Я паркуюсь параллельно тротуару, и мы садимся на заднем крыльце. Дождь все еще идет, с полосатого навеса над крыльцом льется сплошной поток воды, океан вдали кажется тускло-серым.

– Что там случилось? – спрашивает Мона и указывает на разрушенную часть волнореза, от которой осталась лишь гора выбеленного солнцем щебня. – Колин?

Я киваю. Колин – название бурана, который пронесся здесь прошлой зимой и разбередил океан, обрушившийся мощными волнами на бетонную стену, не выдержавшую такого натиска. Двор нашего дома был весь залит ледяной водой, первый этаж затопило, мебель покачивалась на волнах, спинки стульев скреблись о потолок. Родители эвакуировались в дом друзей дальше от берега и рассказывали, что в том районе все вышли на улицу и стояли на тротуарах в зимних куртках, глядя на восток, в сторону побережья. Они боялись, что океан придет и за ними. Что рано или поздно это случится.

bannerbanner