скачать книгу бесплатно
– А почему бы и нет? – Лидка улыбнулась. – Будет занятно. Это не секс втроем, но чем-то похоже.
Сказать, что ее улыбка была странной – значит, не сказать ничего.
– Сашка, идем в кино! – крикнула она и брызнула Сашке водой в лицо.
Он пришел в себя.
– Да, да, в кино, – засуетился Сашка, – я только побреюсь, и мы пойдем! – Он ухватил со стола недопитую бутылку «Столичной» и подмигнул нам. – Чтобы не скучно было бриться. А вы, девочки, поговорите по душам. Это полезно иногда. У каждого есть душа, разве нет? Это так интересно, вывернуть душу наизнанку. Лидка, какая у тебя душа? Почему ты мне ее не раскрываешь, дорогуша? – Он рассмеялся пьяным ненатуральным смехом и полез целоваться сначала к Лидке, потом ко мне. Его рука легла мне на плечо, и все внутри у меня перевернулось. У Сашки были такие мягкие теплые ладони. Как у ребенка.
Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой проигрыватель. И почти сразу же заиграл «Танец смерти».
– Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, – процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.
Проделывала она это вдохновенно, причем красила сначала только половину лица: один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку, как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.
– Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, – заявила я напрямик.
– Ах, помочь, – Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. – Бедный мальчик – новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.
Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали. Бред…
«Танец смерти» сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно. Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал «Танец», то слушал только его – хоть час, хоть два – безразлично, только «Танец».
– Он слишком долго бреется, – заметила я, где-то в районе желудка стала зарождаться противная льдинка.
– О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, да хоть все волосы соскоблит с тела. Никто не знает, что ему может влететь в башку, он же придурок. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он придурок?
Музыка смолкла, стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала.
– Ты чего? – Лидка невольно поежилась и побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки в обрамлении черных ресниц.
Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Проигрыватель стоял на полу. На нем – пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, державший батарею. Он умер, когда еще звучал «Танец смерти». Я застыла. Сашка, бедный Сашка. Слезы покатились у меня из глаз.
А Лидка подбежала к Сашке и ударила мертвого кулаком по спине.
– Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!
Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.
4
Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном маленький городской садик, обсаженный стрижеными кустами, а за кустами – пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки.
……………………………………………………………………………………………………………………..
Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.
Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков из кафе Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо, чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в уже давние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины.
Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:
– Сейчас с вами будут говорить.
Последовала пауза. Наверное, кто – то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик, если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло. В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборвавшаяся так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:
– Вас призывает Лига мартинариев! Вы – избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть – жертва. Ваш девиз – молчание. Вы избраны…
Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же – не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друге только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: «Сашка умер». Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: «Вы же собирались в “Золотой рог”, значит, не едете?» Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: «А что там внутри», но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыла, зачем собралась, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с икрой, фаршированные икрой яйца, блины с икрой – без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки – Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили хотя бы так потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: «А вот эту рыбку (салат, икорочку…) Сашенька очень любил». И она непременно откладывала кусочек на тарелку возле фото с черным уголком.
Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый «мерин», молочным пятном растекшийся внизу.
– Я с-с-с-час кину в него бутылкой! – завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.
Пустой бутылки, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в темное чрево машины.
Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело – задать вопрос: а сама? Вот именно – сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: «Ева, спаси!» Но я не сумела. Не смогла. Не сообразила! Вот идиотка!
Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в «Око милосердия», или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему – то «Око» не бывает милосердным к своим служащим.
И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать – будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри – лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу – золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».
5
Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую – то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.
– Что это значит? – я возвратила листок с вопросом Собакиной.
– Это значит, – отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, – что Андрей Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.
– Ясно, – хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала. Если хочет открыть счет, пусть открывает, я – то тут причем? Не мне же эти деньги предназначены!
– Если скажет, что счет открыт, поблагодари, – наставляла Собакина. – А если нет…
У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все «милосердцы» называли Собакину «Бандершей». В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих ныне влиятельных лиц города, они не дали ей умереть с голоду в трудные времена, пристроили на теплое местечко. «Око» регулярно подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники «Ока», вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах «Ока» помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке, с пышными кудрями вместо обычного парика. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что – то в этом роде.
Мне всегда очень хотелось поругаться с Собакиной, причем по-крупному, с воплями, оскорблениями и бросанием предметов. Но Бандерша ловко ускользала от ссоры. У нее был к этому талант. Я вообще не слышала, чтобы она с кем-нибудь ругалась. Напротив, она умела для каждого подыскать нужное словцо и очень тонко польстить. Возможно, поэтому в перезрелые годы у нее нашлось немало покровителей. Вот с кого стоит брать пример в моей непутевой жизни. Учиться надо! А то с моим вздорным характером придется коротать последние дни в богадельне. Впрочем, до этих дней мне еще далеко. Оставалось надеяться, что за оставшиеся пятьдесят лет я успею себя перевоспитать.
Я придвинула к себе городской телефон и набрала номер Ораса.
– Андрей Данатович, с вами говорят из «Ока милосердия», – на самом деле у Ораса было какое-то совершенно безумное отчество, которое на русском языке выговорить невозможно, поэтому в городе все именовали его именно так. – Как поживают ваши булочки? Можете прислать десятка два, непременно с взбитыми сливками?
Бандерша округлила глаза и сделала очень выразительный жест.
– Счет, – прошептала она. – Напомни про счет.
Я успокаивающе подняла руку.
– Булочки – это только аванс, – добавила я. – Ах, пришлете? Госпожа Собакина безмерно благодарит. Вы не забыли про счет? Да, да, на лечение.
Орас помолчал секунду-другую.
– Сначала должны произойти некоторые события, – сказал он, понижая голос, в самую трубку, – я слышала, как он перевел дыхание.
– Если полагаете, что я должна с вами переспать, то вы ошибаетесь. «Око» подобных услуг пока не оказывает.
Собакина хихикнула. Все – таки она отличная баба. И в чем – то мы с нею схожи. Только мне еще не подарили загородную виллу. Парочка коробок шоколадных конфет – это все, на что расщедрились немногочисленные поклонники.
Орас расхохотался.
– Нет, Ева, на подобное я не рассчитываю. Ожидаются события иного сорта. Вы все скоро поймете.
– О Господи, опять одни загадки. Я их терпеть не могу. То подсовывают какие-то дурацкие папки под дверь, то среди ночи звонят по телефону.
– Вы получили послание Лиги? – спешно спросил Орас.
– Да, – призналась я, хотя в глубине души понимала, что никому об этом говорить не должна.
– Вам следует держать это в тайне, – Орас заволновался, обычно почти незаметный прибалтийский акцент сделался отчетливее.
– И вы тоже? – мне захотелось, чтобы он был членом этой таинственной Лиги, куда меня настойчиво звали.
– Молчите! – прервал он меня почти грубо. – Члены Лиги пользуются моей безусловной поддержкой. Сегодня же счет будет открыт.
– Вы, кажется, не поняли. Этот счет не для меня, а для нашего клиента.
– Я все понял, дорогая Ева. Разумеется, счет не для вас.
Очень мило. Он меня порадовал до глубины души. А мне когда-нибудь будут делать подарки или нет? Я была уверена, что набор дорогой французской косметики был бы очень кстати.
6
– Я назначил свидание, а ты не пришла!
– Вад, я же сказала: «нет»!
– Но я ждал, я надеялся! – Вадим ковылял за мной уже второй квартал, семеня вразвалку на своих уродливых коротких ножках и размахивая такими же короткими ручками, приделанными к крепкому, мужскому телу.
Ворот старенькой футболки лопнул на могучей, как ствол дерева, шее. А глаза под набрякшими веками смотрели по-собачьи преданно. Вообще внешне он чем-то похож на печального Бассет-хаунда. Но в отличие от нелепого пса, этот человек не вызывал у меня умиления.
– Вад, ты через две недели поедешь в клинику. Орас обещал сегодня открыть благотворительный счет. Как только бумаги будут у тебя на руках, ты сможешь начать лечение. Это долго и мучительно, но ты станешь таким, как все… – Я невольно глянула на его руки. Чтобы сделать нормальными эти культяпки, их сломают несколько раз и снова срастят, после каждого перелома удлиняя на несколько сантиметров. Стоило это безумно дорого. Я даже не знала, что меня больше волнует – цифра на счете или мучительность предстоящей процедуры.
– К черту лечение! Ничего мне не надо! Только ты! Ты мне нужна! Ты! – выкрикнул Вад на всю улицу.
Я ускорила шаги. Наверное, это было жестоко. Пытаясь поспеть за мной, Вад, смешно подпрыгивая, бежал следом. Но я не в силах была остановиться, и сама побежала, думая лишь об одном – чтобы он отстал наконец.
– Ты придешь! Слышишь, ты придешь или я умру! – проорал он, останавливаясь на перекрестке. – Я повешусь! И моя смерть будет на твоих руках! Тоже!
Я оглянулась. Он стоял посреди улицы на островке, очерченным белым, и не двигался. Несмотря на то, что мне удалось убежать, я чувствовала себя затравленным зверем. Как было бы здорово, если бы Вад был красивым здоровым парнем – тогда бы без всяких угрызений совести я послала бы его ко всем чертям! Но проклятая жалость вязала меня по рукам и ногам, и я чувствовала, что не смогу противиться, хотя меня тошнило при одной мысли, что ЭТИМ можно заняться с Вадом. Самое противное, что Вад разнюхал все подробности моей личной жизни, и когда я в прошлый раз сказала, что у меня есть парень, он зло оборвал меня: «Всё врешь, у тебя никого нет». И у меня не хватило наглости это отрицать. А теперь он узнал про Сашку.
Я вновь бросилась бежать и остановилась лишь, когда отворила дверь на лестницу в угловом домике. Внутри царили тишина и прохлада, хотелось присесть на широкий подоконник лестничного окна и так сидеть, не двигаясь, закрыв глаза, чтобы не видеть обшарпанные стены, и мечтать о чем-нибудь невозможно хорошем. Жаль только, что нельзя просидеть так всю жизнь.
– Не хочу к нему идти, – проговорила я вслух, чуть не плача и, запрокинув голову, глянула наверх, в полумрак завернувшейся спиралью лестницы, будто там, наверху, в пыльном полумраке, стоял некто и выслушивал мои оправдания. – Его жалко, но он ни капельки мне не нравится. Он мелочный, себялюбивый. И зачем он только ко мне привязался? – Я молитвенно сложила руки, будто находилась сейчас в храме, а не на грязной обшарпанной лестнице.
И тут на правой ладони заныл ожог. И я безвольно уронила руки – молиться было бесполезно. Меня заклеймили, как проданный скот, подлежащий отправке на бойню. Сашка предал меня еще раз, теперь уже окончательно. В эту минуту я поняла, что сопротивляться не имеет смысла. На свете нет человека, который мог бы меня спасти.
Мне сделалось так жаль себя, что я буквально завыла в голос. Я, конечно, не такая красавица, как Лидка, но и не уродина же в конце концов! Высокий рост, хорошая фигура, немного полноватая, но в меру. Многим такие как раз и нравятся. А волосы просто роскошные, пшеничные, густые, с золотистым отливом, и вьются надо лбом. Господи, да неужели я не достойна никого, лучше Вада?
Разумеется, я знала, что достойна настоящего принца. Но какой-то подленький мерзкий голосочек, изнывая от страха, доказывал мне, что я должна уступить, потому что Вад не вынесет отказа. Или я хочу быть виновной еще в одной смерти? Нет, ну почему мужчины, когда их опекают, хотят, чтобы их непременно пожалели в постели, иначе все, что бы ты ни сделал, не в счет? Вместо ответа на поставленный вопрос явилась мысль совершенно безумная:
«Вад будет боготворить меня, если я соглашусь. И никогда не бросит, как Сашка. Не придет однажды вечером и не скажет: у меня теперь другая».
Бедный Сашка!
Ведь я-то знаю, как это больно, когда тебя не любят. Вада всю жизнь унижали. Так неужели я – как все? И мне тоже нужна только фигура супермена, а израненная душа ничего не значит?
Итак, этот чужой, жалостливый голосок победил. Понадобилось каких-то пятнадцать минут, чтобы переломить себя. А как была уверена, что ни в жизни не уступлю! Жаль.
Я медленно поднялась на второй этаж и надавила кнопку звонка.
– Не заперто, – отозвался надтреснутый старушечий голос.
7
– Ты пришла? – Вад изумленно смотрел на меня, не веря в свою удачу. – Сейчас я быстро. Выпить и поесть.
Я присела к столу, не снимая плаща и сжимая в руках сумочку, будто пришла на минутку сказать пару важных фраз и тут же уйти. Сжимая зубы, смотрела, как Вад ковыляет от буфета к столу. За стеклянными дверцами покосившейся мебелюхи притаилась пузатая бутылка дорогого ликера. «Наверняка для меня сберегал», – мелькнула мысль. Но Вад вытащил грубую безэтикетную флягу, достал две старые стопки и попытался коротким пальцем выковырять коричневую засохлость со дна.
«Говорят, бывают шлюхи от одной только жалости к мужикам. Может, я из тех, дуреха безотказная?»
– Вад, налей мне чего-нибудь покрепче. Обожаю ликер.
Он сделал вид, что не понял намека и набулькал мне стопку до краев из своей чернявой фляги. Оказалось – мерзейший самогон. Меня замутило от одного глотка.
Со всей ясностью я замечала маленькие и жалкие уловки Вада, будто на него был направлен слепящий свет юпитеров. Но все это проходило мимо моего сознания. В голове постоянно вертелись обрывки вчерашнего: похороны, пустые фразы, выдавленные через силу слезы на щеках Лидки. И Сашкина фотография на серванте: ореол золотистых кудрей, как вспышка, белозубость улыбки. Я все еще пребывала там, сегодняшний вечер казался продолжением вчерашнего.
Я отставила пустую стопку и поднялась. Передо мной была дверь из крошеной Вадовой комнатушки прямо на лестницу. Можно открыть ее и исчезнуть в вечернем сумраке. Как было бы здорово, если бы я могла сделать эти три маленьких шажка! Но я повернулась к двери спиной и ненатурально улыбнулась Вадиму:
– Давай-ка посмотрим, какая у тебя спальня.
Он взял меня за руку и повел в соседнюю комнатку, отгороженную от первой фанерной перегородкой. Старый продавленный диван, засаленное одеяло. Наволочка на подушке грязно-коричневого цвета. И никаких признаков простыней. Зато с потолка свешивался ночник на бронзовых цепочках. Эта старинная вещица меня тронула. Я стала подозревать некую романтическую жилку в душе Вада. Вообще я обожаю людей романтического склада. Я бы никогда не могла полюбить такого человека как Орас – он слишком практичен.
Я отбросила плащ и сумочку в угол и начала торопливо стаскивать платье. Хотелось, чтобы все кончилось побыстрее…
……………………………………………………………………………………………………………………….
– Ты – холодная, – пробормотал Вад сквозь зевоту. – Лежала как бревно. Могла бы немного пошевелиться. Терпеть не могу фригидин.
– Другие были лучше? – от обиды у меня задрожал голос.
