Ветер знает мое имя

– Я смогла тебя найти, поскольку знала, что тебя вывезли в Англию на Kindertransport, а там записывали все данные детей. В твоей карточке значатся все семьи и приют, где ты жил до того, как тебя приняли Эвансы, и школа квакеров тоже.

Она добавила, что не смогла разыскать его раньше: прошли годы, прежде чем побежденным удалось наладить новую жизнь. Германия лежала в руинах, униженная, обнищавшая, и Австрия разделила ее судьбу.

– Вначале мы рылись в мусорных кучах, искали объедки, – рассказывала Хайди. – Голодали так, что не осталось ни собак, ни кошек, даже крыс всех переловили.

Петер Штайнер, отец Хайди, подозревал, что при нацистском режиме его свобода под угрозой; высокопоставленные друзья предупредили, что гестапо держит его под прицелом, обвиняя в симпатиях к коммунистам. Он спрятал деньги, которые в случае чего обеспечат его семью; он и не представлял себе, что поражение превратит эти банкноты в простые бумажки. Вместе со сбережениями Штайнер сохранил документ о купле-продаже клиники и квартиры Рудольфа Адлера, а также письмо, в котором объявлял, что покупка была фиктивной и законным владельцем является Адлер.

– Мне жаль, Самуил. Дом был разрушен при бомбежке, – сообщила Хайди.

Он понял, что женщина ходит вокруг да около, стараясь выиграть время. Что может значить для него какая-то собственность в Вене? Ради этого не стоило ехать так далеко.

Хайди поведала, что два ее брата, призванные в армию совсем юными, не вернулись с поля битвы. Одна сестра умерла от тифа, другая исчезла, когда русские оккупировали Австрию. Из шести детей Штайнера выжили только она и самый младший брат; осталась еще мать, но она в приюте для престарелых.

– Отца арестовали в сорок третьем году, признали коммунистом, конфисковали аптеку и наш дом. Он умер в Аушвице, – сказала Хайди.

– Соболезную, это ужасная трагедия… Но скажи: а о моих родителях что-то известно?

– То, что я должна рассказать, Самуил, очень печально, но за этим я и приехала. Нельзя жить в неизвестности – это хуже, чем скорбь… Твоего папу арестовали, когда он лежал в больнице, тяжелораненый, через два или три дня после Kristallnacht, этой подлой Хрустальной ночи… – Хайди запнулась, не зная, как продолжать.

– Прошу тебя, мне нужно знать: что с ним случилось?

– Последнее, что мы узнали: по свидетельству других узников, он умер вскоре после прибытия в Дахау от ушиба мозга.

– То есть, отправляя меня в Англию, мама не знала, что она уже вдова, – проговорил Самуил, едва сдерживая рыдания.

– Именно так.

– А мама? Что случилось с ней?

– Ей повезло не больше. Дожидаясь твоего отца, она упустила возможность эмигрировать. Ее сосед Теобальд Фолькер, отставной военный, а потом наша семья ее прятали. Сначала она жила у Фолькера, который защищал ее, пока мог, а когда он серьезно заболел, мой отец устроил ей укрытие в аптечной подсобке. Точнее, в подвале, где ей пришлось жить довольно долго. Потом эсэсовцы арестовали отца, прочесали аптеку и нашли твою маму: мы не успели ее предупредить.

– И что с ней сталось?

– Прости меня, Самуил, но я привезла тебе очень плохие вести… Ее отправили в Равенсбрюк.

– Женский концлагерь?

– Да. Там погибло больше тридцати тысяч узниц. В том числе твоя мать и твоя тетя Лия.

* * *

– Развлекайся, Сэмюэл, старайся радоваться жизни: ты должен жить за себя и за своих родителей, которые погибли раньше срока, – сказала ему однажды Лидия Эванс.

Но он всегда был не по годам серьезным, а трагическая судьба родителей надолго повергла его в молчание. Самуил не умел развлекаться, Лидия настаивала напрасно. После консерватории он поступил в Лондонский филармонический оркестр, очень престижный, хотя и основанный всего лет двадцать назад – небольшой срок для учреждения такого типа. Самуил знал, что на первый взгляд оркестр – самый яркий пример работы в команде, но на самом деле каждый музыкант – это остров. Такое положение очень подходило для его одинокой натуры.

Оркестр стал для него прибежищем, а музыка – единственным, что дарило наслаждение. С этим ничто не могло сравниться: в музыку погружаешься, как в океан, скользишь без усилия по волнам и течениям, соединяя свою скрипку с могучим хором других инструментов – их много, у каждого свой особый голос. В такие минуты прошлое стиралось из памяти, Самуил чувствовал, что распадается на части: тело исчезает, и дух, свободный, ликующий, поднимается ввысь с каждой нотой. В конце пьесы его заставал врасплох внезапный шквал аплодисментов, разом возвращавший музыканта в театральный зал. После концерта другие оркестранты отправлялись в бар пропустить рюмочку, а он шел пешком до квартиры, которую снимал в квартале, облюбованном иммигрантами с Карибских островов. Накрыв чехол скрипки пластиком, чтобы уберечь инструмент от туманов и дождей, музыкант шагал, напевая мелодии, которые только что играл. Полтора часа ходьбы по темным улицам – то был единственный род развлечения, знакомый Самуилу.

В дни, когда не было концертов, он устраивал себе долгую прогулку или катался на лодке по Темзе. Бывало, что Самуил терялся среди холмов или на реке его настигал такой плотный туман, что приходилось несколько часов искать обратную дорогу. Одинокие прогулки на свежем воздухе были как музыка: они приносили умиротворение. Музыкант часто навещал Эвансов. Друзей своего возраста он не завел и посмеивался над стараниями Лидии подыскать ему невесту. Люк тоже посмеивался:

– Оставь его, Лидия: он слишком молод, чтобы жениться.

Но, вообще-то, Самуил подозревал, что никогда не встретит женщину, которая его полюбит.

Все изменилось для него в двадцать пять лет, когда он решил во время отпуска съездить в Соединенные Штаты, планируя изучить культуру джаза: он полагал, что ничего более оригинального в западной музыке не возникало с девятнадцатого века. Самуила завораживали свобода и энергия джаза; то, как он смело принимал в себя разные стили, пересозидая себя при каждом исполнении; разнузданная творческая сила музыкантов, играющих в измененном состоянии сознания, в экстазе; гений звезд – Майлза Дэвиса, Луи Армстронга, Эллы Фицджеральд, Билли Холидей, Рэя Чарльза и многих других, чьи пластинки он слушал без конца, не в силах оторваться. Ему было необходимо услышать живой джаз, потеряться в синкопированном ритме, в меланхолии блюза, в необоримой силе инструментов, вступающих друг с другом в беседу, зовущих его за собой. А для этого нужно ехать туда, где родился джаз: в Новый Орлеан.

Летисия

Эль-Мосоте, Беркли, 1981–2000 годы

Летисия Кордеро имела гражданство и паспорт Соединенных Штатов, но, взглянув на нее, всякий бы догадался, что она происходит из других мест: кожа цвета молочной ириски, черные волосы, собранные в короткий конский хвост, индейские черты лица. Иногда ее спрашивали, не принадлежит ли она к одному из североамериканских племен: девушка говорила по-английски без акцента. Других корней в иных землях у нее не оставалось, и она пустила новые, в Калифорнии. Ее отец, Эдгар Кордеро, говорил, что в Сальвадоре живет какая-то дальняя родня, но Летисия никого не знала. Из их семьи в живых остались только она сама и отец.

Она прибыла в Соединенные Штаты, переплыв Рио-Гранде вместе с отцом, крепко в него вцепившись. Это произошло в начале января 1982 года, через двадцать четыре дня после бойни в Эль-Мосоте. Об этом она говорила очень редко. С отцом, пока тот был жив, – никогда: он спрятал свою боль в запертой шкатулке, в самом дальнем уголке памяти, считая, что только молчание сохранит эту боль в неприкосновенности. В словах воспоминания растворяются, искажаются, а он ничего не хотел забывать. Летисия тоже не упоминала об этом при американцах: в ее новой стране никто не знал, что это за Эль-Мосоте, а если бы она рассказала, что там произошло, ей бы никто не поверил. В самом деле, мало кто мог найти Сальвадор на карте, и трагедии этой страны, до которой было рукой подать, казались древней историей далеких краев. Эмигранты из Центральной Америки, на взгляд американцев, были все одинаковы: смуглые нищие люди, люди с другой планеты, неожиданно возникающие на границе с грузом своих проблем.

Из своего детства Летисия помнила немного: запах дыма от плиты, которую топили хворостом, буйную растительность, вкус молодой кукурузы, птичий хор, тортильи на завтрак, бабушкины молитвы, плач и смех братьев и сестер. Мать она никогда не забывала, хотя сохранился только один снимок: ее сфотографировали на деревенской площади, беременную первым ребенком. Эту реликвию дочь хранила в шкатулке, своем переносном алтаре, вместе с фотографиями отца, свидетельством о своем третьем браке – единственном, который что-то значил, – первым зубом своей дочери и другими священными предметами. Ярче всего из тех времен она помнила кровавую расправу, хотя и не присутствовала в деревне, когда все произошло. Эти образы Летисия собирала всю жизнь – искала и искала, стремясь понять. Так и получилось, что она как будто все видела своими глазами.

Многие поколения ее семьи жили в сальвадорской деревеньке Эль-Мосоте: двадцать с чем-то хижин, церквушка, дом священника и школа. Их лачуга, как и все прочие, была дощатая, с земляным полом, – две комнаты, где ютились родители, дети и бабушка. Радиоприемник, всегда включенный, был настроен на станцию, которая передавала новости и народную музыку; на стене висела раскрашенная от руки свадебная фотография родителей, застывших в торжественных позах, на полочке стояла гипсовая статуэтка Богоматери Мира, покровительницы Сальвадора. Кордеро, как и остальные жители деревни, принадлежали к евангелистам, хотя страна в целом была католической, но это не мешало им почитать Богоматерь Мира. Летисия и двое братьев спали на полу, на матрасе, бабушка делила постель с одним из внучат – с тем, который не мог ходить, поскольку родился с больными костями, – а родители с двумя младшими детьми занимали вторую кровать. Они держали кур, собак, кошек и свинью, животные бродили сами по себе, на воле, да и дети тоже: ребятишки играли в горах, в пещерах, среди диких зарослей и озер. И с самых юных лет помогали по хозяйству и в поле. Летисия ходила с матерью стирать белье на реку; его замачивали на ночь в воде с золой, потом мылили и били о камни. Чтобы не снашивать обувь, девочка шла в школу с единственной парой сандалий в руках и надевала их только на пороге. В тесное помещение школы набивалось много учеников – туда ходили дети из окрестных деревень, и единственная на всю школу учительница раздавала им пожелтевшие от времени учебники и заставляла себя уважать, пользуясь безотказным методом: в знак поощрения раздавала леденцы, в наказание била линейкой по рукам. Отец обрабатывал землю, как и все жители тех мест; на своем маленьком поле он, как и все односельчане, выращивал кукурузу, юкку и авокадо. Мы бедняки, говаривал отец, но все же не такие, как те, что гнут спину на кофейных плантациях; по крайней мере, семья не голодает. Воскресная служба была главным событием недели: в единственный выходной день все надевали праздничную одежду, пели гимны и молились, чтобы вредители не пожрали посевы, скот хорошо плодился, партизаны и солдаты оставили их в покое, а Иисус всегда был рядом. Кордеро молились еще и за Летисию, у которой уже несколько месяцев болел живот, а настои аниса, мяты и петрушки ничуть не помогали. Главным праздником в деревне было крещение восьмилетних детишек. Утром процессия направлялась к реке, ребят торжественно погружали в воду, а вечером пили, ели и плясали. Бабушка уже шила Летисии белое платье – заранее, готовясь к следующему году.

С каждой неделей боли усиливались. Девочка опухла, не хотела есть, то и дело засыпала, ходила как сомнамбула. Она так ослабела, что ее уже не отправляли стирать белье на реку или помогать бабушке на кухне, однако не позволяли пропускать школу. Однажды ее стошнило в школьном дворе. Вечером учительница сама привела ее домой и поговорила с отцом:

– Послушайте, дон Эдгар, у вашей дочери кровавая рвота, это очень серьезно.

– Да, бывает, что ее рвет. Ее осматривал врач от правительства, тот, что проезжал здесь четыре или пять недель назад, сколько мне помнится.

– И что он сказал?

– Что у девочки несварение желудка и анемия. Оставил капли и велел есть больше мяса и фасоли, но ей ничего не идет впрок. Все по-прежнему. Я бы сказал, даже еще и хуже.

– Нужно отвезти ее в больницу.

– Это слишком дорого, госпожа учительница.

– Посмотрим, что можно сделать, – отвечала та.

В воскресенье пастор обрисовал прихожанам сложившуюся ситуацию, и, как всегда в таких чрезвычайных случаях, каждый внес свою лепту: на эти деньги купили два билета на автобус, осталось немного и на дорожные расходы. Бабушка положила в сумку лучшее платье девочки, чтобы она выглядела прилично в столице, а в корзинку – хлеб, сыр и половину жареного цыпленка. Мать мало чем могла помочь в сборах, она отдыхала после долгих и трудных родов, но все же проводила мужа и дочь к автобусной остановке. Соседи, пастор и учительница тоже пришли попрощаться. Прочитав короткую молитву, священник вручил Летисии маленький пластмассовый крестик: он сверкает в темноте ночи, сказал святой отец, как любовь Иисусова – в самые мрачные времена.

Поездка в автобусе, битком набитом взрослыми, детьми, живыми курами и всякого рода котомками, по извилистым, неровным дорогам, могла лишить Летисию последних сил, но учительница дала отцу пузырек с каплями валерианы, которые сама принимала от бессонницы. От этих капель девочка почти всю дорогу проспала, приникнув к отцу, а вторая доза подарила ей сон и в городе, когда им пришлось провести ночь на скамейке в парке.

В больнице им сказали, что нужно записаться на прием и приехать через два месяца, когда подойдет их очередь, но пока Эдгар Кордеро заполнял формуляр, тряска в автобусе оказала свое действие: дочь рухнула на колени и ее вырвало кровью перед самой регистратурой. Девочку быстро увезли на каталке, отец смотрел, как она исчезает за дверью. Через несколько часов он узнал, что у Летисии прободение язвы, ее срочно прооперировали. Эдгару объяснили, что девочка потеряла много крови, требуется переливание, и она пробудет в больнице, пока состояние не стабилизируется. Здесь дожидаться бесполезно, сказали ему, лучше позвонить через несколько дней и выяснить, когда девочку можно будет забрать. Эдгара пропустили к дочери на несколько минут, но девочка еще не отошла от анестезии; отцу оставалось только поцеловать ее в лоб и уповать на помощь Иисуса.

Эдгар Кордеро вернулся в деревню автостопом, на попутных грузовиках, поскольку не мог использовать обратный билет на автобус: его следовало сохранить, чтобы позже отвезти Летисию.

* * *

Через два дня после операции Летисия еще оставалась в больнице с перевязанным животом и синяками на руках от уколов и капельниц, но уже понемногу ела кашку и, чтобы ноги окрепли, несколько раз в день проходила по коридору, опираясь на ходунки. Сначала кружилась голова и колени казались ватными, но Летисия упорно тренировалась, поставив себе целью быстро выздороветь и вернуться домой: ей не терпелось взять на руки новорожденного братика.

Эта бесплатная больница обслуживала обширную территорию с малообеспеченным населением, пациентов было много, ресурсов – мало, врачи сбивались с ног, медсестры, получавшие гроши за изнурительную работу, не справлялись. От сырости облезала штукатурка, ванны пятнала ржавчина, мусор переполнял баки, а простыни, если таковые имелись, были настолько изношены, что на просвет казались прозрачными; на некоторых койках матрас застилался куском полиэтилена. Пациенты месяцами дожидались приема, и если бы у Летисии не хлынула изо рта кровь, ей была бы уготована та же участь. Однако убожество обстановки компенсировалось внимательностью и компетентностью персонала.

Летисия была единственным ребенком в общей палате, где лежали взрослые. Врачи и медсестры сновали туда-сюда, больные галдели, как на базаре, но ей было так же одиноко, как в пещерах, куда она тайком убегала поиграть с другими детьми. Девочка привыкла, что рядом спят братья, что вся семья теснится в маленькой хижине, что и сама деревня невелика; она скучала по матери и переживала: вдруг что-то случится с отцом и он не сможет за ней приехать. Хотела проверить, в самом ли деле крестик сверкает в темноте, но здесь не наступала ночь: свет никогда не гасили. Летисия плакала молча, чтобы никого не беспокоить.

На пятый день ее выписали. Она дожидалась отца, сложив сумку, вымывшись, с заплетенными косичками, с пластырем на животе вместо толстой повязки. Летисия заранее попрощалась с медсестрами и с пациентами в палате – так ей не терпелось уйти. Когда появился отец, девочка едва его узнала. Перед ней предстал нищий бродяга, грязный, растрепанный, небритый, насмерть перепуганный: такое впечатление, будто он заглянул в преисподнюю. Дежурная по этажу медсестра прервала свой обход, чтобы дать Эдгару Кордеро необходимые инструкции. Летисия восстановилась после операции, сказала медсестра, и через пару дней будет как новенькая, только надо хорошо кушать и отдыхать. И не поднимать тяжести, чтобы не разошлись швы.

– У меня ничего не болит, папа. Я могу все есть, и меня не тошнит, – добавила девочка.

Эдгар схватил ее за руку, забросил сумку на плечо и вышел под раскаленное полуденное солнце.

– Мы поедем на том же автобусе, папа?

– Мы больше никогда не вернемся в деревню, Лети, – ответил отец, и голос его прервался, захлебнувшись рыданием.

* * *

Через много лет Летисия задалась целью выяснить как можно больше о том страшном декабре 1981 года, который определил всю ее жизнь. Только по прошествии десяти с лишним лет правда начала понемногу выходить наружу, ведь ни правительству Сальвадора, ни Соединенным Штатам не улыбалось, чтобы стали известны подробности всего, что произошло в Эль-Мосоте и других окрестных деревнях. Бойню замолчали, расследование остановили, убийцам обеспечили безнаказанность. Кровавую оргию учинила оперативная группа военных, обученных инструкторами ЦРУ в недоброй памяти Школе Америк, в Панаме, чтобы сражаться с повстанцами Фронта Фарабундо Марти[5]. Вмешательство североамериканцев, защищавших свои политические и экономические интересы, годами подпитывало жестокие репрессии, от которых страдала страна. На деле операция была направлена против бедняков, как и в других странах во времена холодной войны. Речь шла о том, чтобы полностью искоренить левые движения, в особенности партизан.

В Эль-Мосоте партизан не было, только местные жители, и многие еще пришли из других деревень: стало известно, что прибудут солдаты и обеспечат всем безопасность. Но все вышло иначе. Десятого декабря бойцы батальона Атлакатль, полные воинственного пыла, высадились с вертолетов и за несколько минут заняли все окрестные селения: в их миссию входило запугать сельчан, помешать им поддерживать повстанцев. На следующий день они отделили женщин от мужчин, а детей отвели в дом священника, который называли «монастырем». Пытали всех, включая детей, надеясь добыть информацию; женщин изнасиловали, а потом всех казнили: кого расстреляли, кого зарезали ножом или зарубили мачете, некоторых сожгли живьем. Детей закололи штыками, дали по ним пулеметную очередь, а потом подожгли «монастырь». Останки маленьких тел обуглились до неузнаваемости. На стене школы кровью новорожденного написали: «Убьешь сопляка – партизаном меньше». Перебили скот, подожгли хижины и посевы. Миссию выполнили до конца: погибли восемьсот человек, половина из них – дети, средним возрастом по шесть лет. С жизнью в Эль-Мосоте было покончено.

Таких опергрупп было немало в восьмидесятые годы, во время гражданской войны, которая продлилась двенадцать лет и унесла семьдесят пять тысяч жизней, в подавляющем большинстве – мирных жителей, убитых солдатами.

* * *

Эдгар Кордеро приехал в деревню через два дня после резни, которая творилась, пока он с дочерью был в столице. Солдаты уже ушли, остались только трупы, облепленные мухами, гниющие на солнце. Лишь по этим следам он и понял, что случилось: рассказать уже было некому. Летисия так и не узнала, смог ли он похоронить мать, братьев и бабушку: отец никогда не говорил о том, что увидел. «Тебе лучше не знать», – неизменно отвечал он на все ее расспросы.

Когда они вышли из больницы, отец только и объяснил, что в деревне побывали солдаты и семьи у них больше нет. Придется уехать далеко и начать новую жизнь. Девочка не осознала всего масштаба трагедии, только ощутила в груди огромную пустоту. Проделать путешествие, которое задумал отец, она была не в состоянии. Им пришлось пробыть в городе больше двух недель, без денег и без знакомых. Они прибегли к помощи евангелической церкви – там им предоставили ночлег, кофе и хлеб на завтрак, но на день задерживаться не позволялось. Эдгар оставлял дочь в парке, в тени деревьев, а сам уходил искать работу – любую, какую угодно, лишь бы заработать на еду. Сидя под деревьями, одинокая и голодная, Летисия собиралась с силами, чтобы начать путь на север.

Большую часть пути они проделали автостопом, на попутных грузовиках или на крышах товарных поездов: денег на проезд не было. Ели то, что подавали добрые люди, или в церквях и приютах, где помогали мигрантам. Иногда отцу с дочерью удавалось задержаться на день или два во дворе такого приюта, где им давали тарелку горячей еды и разрешали помыться из шланга; обычно же они ночевали в чистом поле, скорчившись рядом с другими такими же странниками, сбившимися в кучу, чтобы защититься от воров, бандитов и полицейских облав. Поскольку проводника-«койота», который бы их направлял, у отца с дочерью не было, они следовали за потоком мигрантов, мужчин, женщин и детей, – всех их влекла надежда достичь севера. Двигались они медленнее других, поскольку Летисии не хватало сил; иногда отец сажал ее себе на плечи и шел вперед, подгоняемый болью и гневом. Самым пугающим воспоминанием Летисии стала ночная переправа через Рио-Гранде: девочка была веревкой привязана к груди отца, а тот держался обеими руками за автомобильную покрышку. Переплывая реку, Летисия потеряла крестик, который сверкал в темноте. Много позже она часто просыпалась с криком, живо ощущая тот страх, холод, темноту, безмолвие, творимые про себя молитвы и бурное течение реки.

Первое время в Соединенных Штатах им приходилось нелегко. Эдгар Кордеро находил работу то здесь то там, на сборе фруктов, на кирпичных заводах, а то и таскал мешки; долго ничего не продолжалось, и они все время перебирались с места на место. Жили то в семьях мигрантов, то в жалких съемных комнатушках, всегда готовые двинуться дальше, но девочка постоянно ходила в школу. Отец сердился на нее только за плохие оценки, а единственный раз в жизни ударил дочь, когда та украла в супермаркете блеск для губ.

Им помогали храмы евангелистов при латиноамериканских общинах. Церкви, как и прихожане, пребывали в движении, ведь они состояли из иммигрантов, часто нелегальных, которые переезжали с места на место в поисках работы. Отец Летисии нашел утешение среди единоверцев – он ходил на службы несколько раз в неделю и с заметным усилием читал Библию по-испански. Религиозные собрания были для беженцев единственной формой общественной жизни, там они чувствовали, что не одни на свете, а составляют часть человеческого содружества. Верующие помогали друг другу, создавали детские спортивные секции, швейные мастерские, для пожилых устраивали лотереи, по воскресеньям угощались рогаликами и горячим шоколадом, проводили собрания Анонимных Алкоголиков, – в общем, вели себя активно. Пастор встречал прихожан в дверях храма, люди здоровались друг с другом; многие уже знали отца и дочь и спрашивали, не нужно ли им чего-нибудь. Гимны, которые они пели так истово, остались в памяти Летисии. Пастор говорил, что Бог любит всех, независимо от цвета кожи, но отвергает грешников. В конце службы он приглашал тех, кому нужно попросить прощения или кого-нибудь простить, выйти вперед. И половина прихожан выходили: люди обнимались, некоторые впадали в транс от избытка чувств. А Эдгар плакал, потому что не мог простить убийц своей семьи.

* * *

Отец Летисии находил только самую низкооплачиваемую работу: он был нелегалом и не говорил по-английски – за него говорила дочь. Образование Эдгара ограничивалось двумя классами начальной школы, но он уповал на то, что Летисия выучится, получит профессию, и свято верил, что Иисус поможет ей получить стипендию.

В самые бедственные времена они познакомились с Крусом Торресом, мексиканцем, много лет прожившим в Соединенных Штатах; в его распоряжении была артель латиноамериканцев, и он занимался строительными работами. Крус разбирался в цементе, кирпичах, древесине и камне, трубах и электропроводке, мог заменить крышу и вырыть бассейн. Он принял участие в судьбе Эдгара – молчаливого и грустного мужчины, который потерял все и цеплялся за свою дочь, как за спасательный круг. Строитель догадался, что эта девочка – единственный смысл существования Эдгара. Под опекой Круса положение Кордеро улучшилось. Поскольку маленькое предприятие Круса находилось на севере Калифорнии, он убедил Эдгара перебраться туда и пообещал, что работа для него всегда найдется. Устроил для него по смешной цене две комнаты в Беркли. В этом городе имелись типовые жилища с фиксированной арендной платой, которую нельзя было повышать. Дом был сущий свинарник и разваливался на глазах, но Эдгару с дочерью он виделся дворцом.