Ветер знает мое имя

– Попытаем счастья в других консульствах, – сказал Фолькер, когда они вышли, но Ракель заметила, как чилиец оглядывал ее с ног до головы, и решила явиться снова.

Через несколько дней, никому ничего не сказав, она добилась новой встречи с консулом. Надела обтягивающее платье из тонкой шерсти, туфли на высоком каблуке, накинула на плечи лисью горжетку, не забыла и жемчужное ожерелье с бриллиантовым кольцом, которыми собиралась подкупить консула. На этот раз она пошла одна.

Дипломат был весь прилизанный, с кокетливыми усиками и напомаженными волосами; он носил ботинки на толстой подошве, чтобы компенсировать свой малый рост. Он принял Ракель в том же кабинете, что и в прошлый раз, в комнате с высоким потолком, темной и потертой кожаной мебелью, портретом президента его страны и батальными полотнами. Несмотря на полуденный час, шторы были задернуты, комнату освещала только лампа на массивном письменном столе. Здороваясь с посетительницей, консул задержал ее руку на несколько секунд, которые показались ей нескончаемыми. Он говорил по-немецки скверно, и Ракель подумала было, что плохо его поняла, когда он сказал, что драгоценности – только плата за издержки консульства, но такая красивая женщина может добиться всего, чего пожелает. Он романтик в душе, добавил чилиец, обняв ее за талию и подводя к громоздкому дивану шоколадного цвета. Ракель Адлер была готова заплатить цену, которую от нее требовали.

Унизительная процедура продлилась меньше десяти минут, и Ракель пообещала себе тотчас же об этом забыть. То был незначительный эпизод трагической реальности, в которой она жила вот уже несколько месяцев. Потом консул привел в порядок одежду, пригладил расческой волосы, спрятал кольцо и жемчуг в ящик письменного стола и назначил ей свидание на следующей неделе, в гостинице, где он непременно вручит ей визы. Ракель была не в том положении, чтобы торговаться. Только одно было важно: спасти семью.

* * *

К началу декабря 1938 года Ракель Адлер трижды ходила на свидание с чилийским консулом, но все еще дожидалась визы в его страну. Женщина уже боялась, что этот тип не выполнит обещания, пока не насладится ею досыта. Она даже думать не хотела о том, что, взяв ее силой и забрав драгоценности, он может вообще не дать ей документы. Она держалась только на каплях и таблетках, которые ей поставлял Петер Шнейдер; дышала со всхлипами, взахлеб, как будто не хватало воздуха; у нее сосало под ложечкой, а дрожь в руках уже невозможно было скрыть. Женщина никому не рассказывала о том, что происходит в номере гостиницы, где она встречалась с чилийцем, но полковник Фолькер начал что-то подозревать.

– Вы получаете вести от мужа, госпожа Адлер? – как-то спросил он.

– Петер узнал, что он очень слаб, так и не оправился от побоев, но пока держится. Петер уверяет, что Рудольф получает мои письма, но сам не может ответить.

– Послушайте, история с чилийскими визами слишком затянулась, что-то я не доверяю этому консулу. Он может вас надуть. Мне кажется, пора позаботиться о безопасности Самуила.

– Я делаю все, что могу, господин полковник.

– Не сомневаюсь, но ждать больше нельзя. Вы же слышали – Великобритания предложила принять десять тысяч еврейских детей младше семнадцати лет. Множество английских семей готовы взять их под опеку. Самуил мог бы пожить там, в Англии, пока вы с мужем не устроитесь в Чили или где-то еще: тогда и заберете сына.

– Мне – расстаться с Самуилом? Да как вам такое в голову пришло!

Старый ветеран меньше всего хотел отпускать от себя этого ребенка, любовь к которому крепко укоренилась в его душе, но он лучше, чем Ракель Адлер, представлял себе весь масштаб угрозы и знал, что возможность спастись – это ненадолго, нужно ею воспользоваться, пока нацисты не запретили выезд. Он был уверен, что националистическая риторика Гитлера приведет к войне, а тогда уберечь Самуила будет гораздо труднее, если вообще возможно.

– Только что из Берлина выехала первая группа, человек двести детей, – поведал Фолькер. – Ехать недалеко, их сопровождают в пути и ждут в Англии. Удивительная женщина из Голландии, некая Гертруда Висмюллер-Мейер[4], добилась разрешения вывезти из Австрии шестьсот детей. Я слышал, что предпочтение отдают сиротам, детям из самых бедных семей и тем, чьи родители в концентрационном лагере. Самуил подпадает под эту категорию. Умоляю вас, госпожа Адлер, подумайте о безопасности ребенка.

– Вы просите, чтобы я отправила сына одного в чужую страну!

– Это временная мера. И единственный способ защитить Самуила. И решать надо скорее, детей повезут через несколько дней.

Петер Штайнер был согласен с Фолькером. Из-за цензуры, с одной стороны, и пропаганды – с другой трудно было узнать правду о том, что происходит в стране, но можно было осмыслить происходящее, сопоставив австрийские дела с весьма схожей ситуацией в Германии, а о том, что творилось там, Петер Штайнер был хорошо осведомлен: ему многое рассказывали и покупатели, и приятели по карточному столу.

Ракель в отчаянии бросилась к отцу и сестре, надеясь, что им придет в голову какое-то другое решение, но оба настаивали на том, чтобы она записала ребенка в группу голландки. Англия недалеко, твердили родные, мальчика можно будет навещать. Они и сами пытаются выехать – для начала в Португалию, а потом – туда, где их примут; исход евреев из Германии и Австрии приобретал размах, и получить визу становилось все труднее.

– Семья распадается на глазах, – рыдала Ракель.

– Сейчас главное – спасти Самуила, – убеждал ее отец.

– В этой ужасной неопределенности мы должны держаться вместе, – стояла на своем Ракель. – Расставшись сейчас, мы, возможно, никогда больше не увидимся.

– Когда вы с Рудольфом уедете в Чили или еще куда-нибудь, мы подождем, пока вы там обоснуетесь, и тогда попробуем присоединиться.

– Я не могу расстаться с Самуилом!

– Это для его блага. Ты должна принести эту жертву, Ракель. Другие семьи в общине тоже подумывают о Kindertransport, – уговаривал отец.

Хотя Ракель и старалась скрывать свои переживания, Самуил догадался о том, что происходит, и часто спрашивал об отце. Однажды, улучив момент, когда матери не было дома, он спросил у полковника, почему его собираются отправить так далеко. Фолькер развернул карту на кухонном столе, уселся рядом с мальчиком и показал ему, где Англия и где Вена и как добраться до Британских островов. Заверил, что расстаться с родителями необходимо, но это ненадолго: пусть Самуил представит себе, что это такое приключение.

– Мне надо подождать папу. Когда он вернется? Где он?

– Не знаю, Самуил. Ты уже мужчина, хотя и маленький. Ты должен помогать маме, ей без папы очень трудно. Покажи ей, что ты рад поехать в Англию с другими детьми.

– Но я не рад, господин полковник. Мне страшно…

– Всем нам бывает страшно, Самуил. Самым отважным людям бывает страшно, однако они преодолевают страх и исполняют свой долг.

– Вам тоже бывало страшно?

– Да, Самуил, много раз.

– Я бы лучше остался здесь, с мамой и с вами, пока папа не вернется.

– Я бы тоже хотел, чтобы ты остался со мной, но так не получится. Когда-нибудь ты поймешь.

Как только Ракель Адлер скрепя сердце примирилась с мыслью о расставании с сыном, ход событий ускорился. На следующий день представитель еврейской общины пришел в квартиру Фолькера, чтобы обсудить ситуацию. Отец Самуила попал в концентрационный лагерь, над женами узников тоже нависла угроза депортации, поэтому мальчика включили в список. Представитель разъяснил, что Kindertransport со всем тщанием готовят еврейские комитеты; они также вывозят детей из Польши, Венгрии и Чехословакии. Приют этим детям предложили и другие страны, но только Великобритания готова предоставить столько мест. Самуил поедет на поезде в Голландию, под Роттердамом сядет на паром, пересечет Ла-Манш и прибудет в английский порт Харидж.

* * *

Ранним утром 10 декабря Ракель и полковник отвели Самуила на вокзал. Одурманенная лекарствами Штайнера, Ракель двигалась как сомнамбула. Накануне с ней случилась паническая атака, и приступ был настолько серьезный, что Фолькер позвал аптекаря. Тот остался с Ракель наедине и в самых энергичных выражениях призвал успокоиться, ведь нельзя же, чтобы ее состояние передалось ребенку. Малыш держится из последних сил, и она не вправе так перед ним распускаться. Потом Штайнер вколол женщине сильное снотворное, свалившее ее с ног на девять часов. Тем временем полковник собрал чемоданчик Самуила, положил туда одежду, которую сам ему купил, – свободную, на вырост, чтобы надолго хватило. Положил десять марок в карман нового пальто и прикрепил к лацкану одну из своих боевых наград.

– Это медаль за отвагу, Самуил. Я заслужил ее на войне много лет назад.

– Вы отдаете ее мне?

– На время, чтобы ты помнил: нужно быть отважным. Когда тебе будет страшно, закрой глаза, потри медаль ладошками и почувствуешь огромную силу в груди. Пользуйся медалью, пока мы не встретимся снова: тогда ты мне ее вернешь. Береги ее, – наставлял полковник. Голос его прерывался от горя.

В тот день на вокзале собралась целая толпа родителей с детьми. Дети были всех возрастов, некоторые едва умели ходить, и их вели за руку ребята постарше. Многие малыши ревели, цепляясь за родителей, но в целом посадка проходила спокойно, поддерживался безупречный порядок. Десятки волонтеров, по большей части женщины, помогали всем и каждому, а полицейские в нацистской форме наблюдали издали, но не вмешивались.

Ракель и Фолькер подвели Самуила к пункту контроля, и девушка, не еврейка, а англичанка, нашла его имя в списке и повесила бирку на шею. Погладила по щеке и ласково проговорила, что скрипку взять не получится, каждый пассажир имеет право только на один чемодан, места очень мало.

– Самуил никогда не расстается со скрипкой, барышня, – объяснил Фолькер.

– Я понимаю, почти все дети хотят прихватить с собой что-то еще, мы не можем делать исключения.

– Вон того пропустили, – пожаловался Фолькер, показывая на трехлетнего малыша, прижимавшего к груди плюшевого медвежонка.

Обескураженная волонтерка втолковывала полковнику, что она всего лишь соблюдает инструкцию. Время поджимало, выстроилась очередь из детишек, родители окружили пункт контроля. Одни сетовали на задержку, другие твердили, что стоит, мол, позволить мальчику взять с собой скрипку, а англичанка настаивала на соблюдении правил.

И тогда Самуил, который с тех пор, как они вышли из дома, не произнес ни слова, положил на перрон потертый футляр, вынул скрипку, пристроил ее на плечо и заиграл. В ту же минуту вокруг маленького виртуоза воцарилась тишина; воздух наполнили звуки серенады Шуберта. Время остановилось, и на несколько волшебных минут эти люди, подавленные неминуемой разлукой с детьми, не уверенные в собственном будущем, забыли о своих тревогах, получили утешение. Самуил был невысоким для своих лет и в пальтишке на вырост выглядел трогательно хрупким. Закрыв глаза, он покачивался в ритме музыки, и это завораживало.

С обычным для него серьезным видом он принял аплодисменты и бережно положил скрипку в футляр. В этот миг люди расступились, пропуская полную даму, одетую в черное: она шла к поезду, а в толпе шепотом произносили ее имя – та самая голландка, которая организовала перевозку детей. Растроганная, она наклонилась к Самуилу, пожала ему руку и пожелала доброго пути.

– Можешь взять свою скрипку. Я провожу тебя к твоему месту, – сказала она.

Опустившись на колени посреди перрона, Ракель крепко обнимала сына и, не сдерживая слез, шепотом давала наставления, заставляла пообещать то, чего мальчик не мог исполнить:

– До свидания, милый мой, не забывай пить молоко и чистить зубы перед сном. Не ешь много сладкого. Ты должен слушаться тех, кто тебя примет; не забывай говорить спасибо. Мы увидимся очень скоро – вот вернется папа, и мы приедем к тебе, и тетю Лию захватим, а может быть, и дедушку. Англия красивая страна, тебе там будет хорошо. Я очень, очень тебя люблю…

Самый стойкий образ прошлого, который останется в памяти Самуила Адлера нерушимым до самой старости, сохранил эти последние отчаянные объятия и то, как мать, вся в слезах, опираясь на крепкую руку старого полковника Фолькера, махала платочком вслед уходящему поезду. В тот день кончилось детство Самуила.

Самуил

Лондон, 1938–1958 годы

Путь от Австрии до Англии длился три дня, и маленькому Самуилу они показались вечностью. Сначала волонтерки развлекали детей, они пели песни, но с каждым часом их все больше одолевали усталость и страх. Малыши плакали, звали родителей. На второй день почти все спали, скорчившись на жестких деревянных креслах или растянувшись на полу, но Самуил так и сидел неподвижно, вцепившись в свою скрипку, повторяя про себя мерное «тра-та-та» вагонных колес, грохочущих по рельсам. Поезд часто останавливался, солдаты, грозно жестикулируя, обыскивали вагоны, но холодная, властная манера госпожи Висмюллер-Мейер их останавливала. Наконец дождливым вечером они прибыли в темный и холодный голландский порт, строем вышли из поезда и, понурившись, обессилев, взошли на паром. Темная, цвета нефти вода вздымалась волнами, и многие дети, никогда не видевшие моря, расплакались от страха. Самуила укачало, он блевал, перегнувшись через перила так низко, что брызги соленой воды попадали в лицо.

В Англии их ждали семьи, согласившиеся приютить у себя маленьких беженцев; у каждого из принимающих была на груди табличка. Самуила встретили две женщины, мать и дочь; они просили девочку, достаточно взрослую, чтобы помогать по хозяйству, и долго препирались с волонтерами, пока мальчик ждал, прислонившись к стене, с чемоданчиком и скрипкой, в испачканном рвотой пальтишке. У этих женщин он пробыл недолго. Обе работали на фабрике, где шили военную форму, и, хотя их разделяло больше двадцати лет, казались двойняшками: обе говорили напыщенно, туго накручивали волосы на бигуди, носили мужскую обувь; у обеих воняло изо рта. Они жили в высоком, узком доме, битком набитом фарфоровыми фигурками, часами с кукушкой, искусственными цветами, салфетками, связанными крючком, и прочими предметами сомнительного вкуса и пользы; все это было расставлено, развешено и расстелено в ненарушимом порядке. Самуилу было запрещено что-либо трогать. Женщины были очень строгие, вечно в дурном настроении; вся их жизнь подчинялась бесчисленным правилам: они считали каждый кусок сахара и определяли, кому куда садиться и в какое время. Они не знали ни слова по-немецки, а мальчик по-английски не говорил, и это раздражало их еще больше. Кроме того, Самуил часами сидел в углу на корточках и молчал, а по ночам писался в постель. Когда волосы у него стали выпадать целыми прядями, его обрили наголо.

Скоро стало очевидно, что это место Самуилу не подходит, и его передали в другую семью, потом в третью, в четвертую; ни в одной этот болезненный, угрюмый беженец долго не задерживался. В конце года его поместили в сиротский приют на окраине Лондона, в красивой сельской местности, среди лугов и лесов. В таком буколическом окружении ужасающее каменное здание, служившее госпиталем во время Первой мировой войны, оскорбляло взор. Приют предназначался для детей постарше Самуила, и порядки там были строже, чем в военном лагере. Мальчикам предоставлялась дощатая кровать с тоненьким тюфячком; они питались рисом и овощами, как почти все в те военные времена; учились в залах, промерзающих зимой и невыносимо душных летом, и много занимались спортом, ибо стране было нужно молодое поколение, сильное духом и телом. Детские ссоры было принято завершать на ринге, в боксерских перчатках, проступки карались ударами розги по заду, трусость считалась худшим из пороков. Вначале Самуила освобождали от тренировок и наказаний, поскольку он был астматиком и к тому же много младше остальных воспитанников, но вскоре его лишили этих привилегий.

Все это время мальчик не расставался со скрипкой, но поскольку ему не разрешали играть, сочинял мелодии тайком и проигрывал про себя, в ночной тишине. Не расставался он и с боевой наградой, которую полковник Фолькер прикрепил к лацкану его пальто перед отъездом. Чтобы не потерять медаль, Самуил пришпилил ее к подкладке внутри футляра с инструментом. Он убедился, что медаль волшебная, в точности как и говорил полковник: достаточно было ее потереть, чтобы победить страх. Самуил берег медаль как зеницу ока, ведь полковник дал ему свой талисман на время, и когда-нибудь его нужно будет вернуть.

В Англии народ призывали к оптимизму, верили в победу, хотя война требовала колоссальных жертв – лилась кровь, истощались ресурсы. Немецкие бомбардировки, унесшие жизни сорока тысяч мирных жителей и превратившие целые кварталы в пепел, прекратились, не достигнув поставленной цели – запугать население и заставить правительство сдаться. Едва удалялись вражеские самолеты и звучали сирены, оповещая о конце бомбежки, люди выходили из убежищ, стряхивали с одежды пыль, изображая спокойствие, которого в глубине души никто не ощущал, и включались в работу: тушили пожары, искали выживших среди развалин. Все выдавалось по карточкам, еда была скудная, не хватало топлива для машин, да и для обогрева зимой, госпитали были переполнены, а на улицах встречались солдаты с ампутированными конечностями и голодные дети. Люди старались сохранять достоинство и держать себя в руках. Прославленный британский флегматизм помогал и к опасности, и к многочисленным невзгодам относиться с иронией, будто все это происходит в другом измерении. «Сохраняй спокойствие и иди вперед» – таков был самый распространенный девиз.

* * *

В 1942 году Самуил заболел воспалением легких. Лежа на железной больничной койке, одной из десятка, что рядами стояли в палате, он боролся за каждый вдох, то горя в лихорадке, то дрожа от ледяных сквозняков. В какой-то момент мальчик почувствовал, что умирает, и решил предупредить родителей. До этого он несколько раз писал им, но не получал ответа; только два коротких письма пришли от матери в первый год его изгнания. В краткие минуты просветления Самуил с большим трудом нацарапал послание родителям на листке из тетради. Помочь ему никто бы не смог, поскольку писал он по-немецки.

Дорогие мама и папа!

Я заболел. Предупреждаю вас: вдруг вы станете искать меня в школе и не найдете. Больница очень большая, ее здесь все знают. Иногда я как будто взлетаю и вижу самого себя, как я лежу на кровати. Неизвестно, умру я или нет, но на всякий случай оставляю вам мою скрипку на память. Еще хочу попросить, чтобы вы вернули медаль господину, который живет на третьем этаже. Медаль внутри футляра со скрипкой. Простите, что наделал ошибок, я почти разучился писать по-немецки. Ваш сын Самуил.

На конверте он вывел адрес: «Герру Рудольфу Адлеру и фрау Адлер, Вена, Австрия» и попросил медсестру отнести его на почту. Понимая, что письмо никогда не дойдет до адресата, добрая женщина отдала его Люку Эвансу: только он и его жена навещали мальчика.

Люк и Лидия Эванс, квакеры, много лет работали в зонах военных конфликтов и спасали детей. Они делали это во время Гражданской войны в Испании, потом в Европе, сотрудничая с еврейскими организациями. Самуилу они казались дряхлыми стариками, но им едва перевалило за сорок. Чувство, соединявшее их, было настолько сильным, что с годами они все больше становились друг на друга похожи: пара близнецов, невысоких, худеньких, с соломенными волосами и в круглых очочках.

У Лидии начиналась болезнь Паркинсона, со временем ей угрожала почти полная неподвижность, но в ту пору недуг еще не был заметен. Однако супругам пришлось оставить работу на местах сражений и вернуться в Англию, где они принялись помогать таким детям, как Самуил. У Эвансов не было своих детей, и они привязались к этому мальчику, такому умному и болезненно чувствительному. Из больницы, где он провел несколько недель, они забрали Самуила к себе домой. Он не вернулся в приют – нашел домашний очаг, в котором так нуждался.

Эвансы стали его семьей. Они отдали Самуила в квакерский интернат, но выходные и каникулы мальчик проводил с приемными родителями. Зная о его происхождении, Эвансы озаботились его религиозным образованием и какое-то время посылали на уроки в синагогу, но это продлилось всего несколько месяцев. Самуил не чувствовал себя членом общины, и, несмотря на старания раввина, религия его не заинтересовала. Христианство его тоже не привлекало, однако школа, куда он ходил, была в этом смысле либеральной, и никто не требовал от него перехода в новую веру. Он разделял ценности квакеров: простота, мир, правда, терпимость, могучая сила тишины. Эти черты прекрасно сочетались с его характером.

Эвансы и школа подарили мальчику стабильность; приступы астмы и ночные кошмары посещали его все реже, и облысение, которым он страдал все эти годы, прошло само собой. Проплешины исчезли, Самуил оброс целой гривой густых кудрей, и с той поры это стало самой заметной чертой в его внешности. Он любил учиться и играл в регби, поэтому влился в коллектив, хотя и не завел друзей. До конца жизни он не участвовал ни в каких командных играх, кроме регби: во-первых, занятия спортом были обязательны, а во-вторых, толкаясь, делая подсечки и кувыркаясь в пыли, он преодолевал комплексы и вымещал на противниках свои обиды. В отрочестве Самуил выделился из среды сверстников, поскольку наконец снова получил возможность играть на скрипке и поступил в школьный оркестр. Он слишком долго не практиковался, и, хотя его любовь к музыке осталась неизменной, он уже не был прежним маленьким виртуозом.

* * *

Самуилу было двенадцать лет, когда в мае 1945 года закончилась война. На всю жизнь он запомнит праздничный звон колоколов, ликование на улицах, в домах, в школе, повсюду: объятия, радостные крики, смех. Когда страсти улеглись, Европа подсчитала, чего стоила эта кровавая победа: разрушенные города, выжженная земля, концентрационные лагеря, где нацисты уничтожили двенадцать миллионов человек, половина из которых были евреями; массовые расправы, неисчислимые жертвы, беженцы, ищущие, где приклонить голову и отдохнуть. А вдруг, думал Самуил, среди них и его родители? Может быть, его ищут; может быть, они явятся в школу о нем спрашивать, а увидев, не узнают; зато он-то их узнает по фотографии, приклеенной внутри футляра для скрипки, рядом с медалью полковника Фолькера. Детскую скрипку мальчику уже заменили, но эти реликвии следовали за ним повсюду. Вряд ли родители сильно изменились за шесть лет разлуки. На фотографии отец был в очках, с усами, у него было серьезное лицо; зато мать улыбалась искренне и открыто: красивая черноглазая женщина с волнистыми волосами. На нем – темный костюм-тройка, немного старомодный, и галстук-бабочка, на ней – белая блузка, темный жакет с булавкой на лацкане и кокетливая шляпка.

Однако должно было пройти еще несколько лет, прежде чем он что-то узнал о своей семье. В 1942 году нацистские власти прибегли к «окончательному решению», как они называли истребление евреев, но детали Холокоста стали известны намного позже. Эвансы обращались в организации, которые оказывали помощь миллионам перемещенных лиц, но все их старания обнаружить Адлеров были напрасны. Они пускались на всяческие ухищрения, чтобы Самуил не увидел документальных фильмов о концентрационных лагерях, но однажды в субботу мальчик вырвался в кино, и там перед фильмом показали киножурнал, полный ужасов: груды трупов, черепа и кости; выжившие, похожие на скелеты. Напуганный Самуил отказывался думать, что там могли очутиться и его родители.

* * *

После школы полагалось пройти обязательную военную службу, но Самуил был от нее освобожден из-за астмы и травмы спины, заработанной при игре в регби. Это позволило ему получить стипендию и поступить в Королевскую академию музыки, самую старую консерваторию в Англии, основанную в 1822 году, куда попасть было очень непросто.

По одному из таинственных совпадений этот сияющий день, первый день занятий, когда Самуил приступил к систематическому изучению музыки, стал одним из самых черных дней в его жизни.

К дому Эвансов юноша шел пешком, чтобы немного остудить голову: он пребывал в такой эйфории, что казался пьяным. Пришел где-то около семи вечера, и едва переступил порог, тяжелое предчувствие обрушилось на него, будто удар кулаком в солнечное сплетение. Лидия вышла навстречу, чтобы его предупредить.

– Погоди, Сэм… – только и успела сказать она, схватив его за жилетку, но юноша рванулся вперед, не дав ей времени продолжить.

В гостиной сидела молодая женщина крепкого сложения и с такими светлыми волосами, что казалась альбиноской.

– Самуил?.. Я Хайди Штайнер. Ты помнишь меня? – заговорила она по-немецки. – Нет, конечно: где тебе помнить, ты был совсем маленький, когда мы виделись в последний раз. Я дочь Петера Штайнера.

Это имя тоже было незнакомо Самуилу. Он много лет не говорил по-немецки, но все сказанное понял. И ждал продолжения, а тяжесть в желудке не проходила, становилась сильнее. По языку он догадался, что речь пойдет о его родителях.